Таня Фель

     Нахимовский встал из-за стола и, пошаркивая коричневыми шлепанцами, направился на кухню отнести последних свидетелей обеда - тарелку из-под первого, в которой еще плавала какая-то морковочка, остатки салата, хлеб и масло крошечным кусочком.
     Вечер уже лег ему на плечи, и теперь хотелось только одного: почитать газету и заснуть красивым спокойным сном.
     Посуду надо было вымыть.
     Он посмотрел на нее.
     Она лежала в раковине.
    Подвинул грязную вилку поближе к чашке утреннего кофе и, впустив в себя тихое сожаление, открыл кран. Мочалкой, мочалкой он тер, пока тарелки не выстроились на полке.
    
     * * *
     Раввин умирал медленно. Он не торопился на тот свет, но и здесь задерживаться не хотел, поэтому лежал спокойно. Многочисленные родственники и опечаленные прихожане довели их небольшой домик до состояния немыслимой тесноты, но в комнате умирающего сидела только жена.
     Широко открыв глаза, она не впускала в них ни осунувшегося лица мужа, ни смятой под его рукой простыни.
     Говорить больше уже давно было не о чем. Больной дышал медленно, и жена чуть покачивала головой в такт тоненькому посвистыванию, пока, вдруг резко подняв голову с подушек, раввин не спросил:
     "А где Нахимовский?"
     Жена удивилась. По установившейся привычке ни в чем не доверять мужу ей захотелось спросить: "А зачем тебе Нахимов-ский?" - но еще не очень сформированное чувство, что обстоятельства изменились и, скорее всего, будут продолжать меняться, остановило ее - хотя и не сразу - поэтому у нее получилось: "А зачем теб... Позвать Нахимовского?" - и, услышав с подушек: "Да!" - она заторопилась, встала со стула, вышла в коридор, и, найдя там мальчика, послала его, небольшого мальчика, привести Нахимовского сюда, срочно, немедленно привести, потому что... - тут она начала сильно плакать, и мальчик, выпучив на нее и без того слегка выпученные глаза, мгновенно исчез за дверью, обещав перед тем привести Нахимовского как можно скорее, не пройдет и десяти минут, и он уже будет здесь.
    
     * * *
     Как только, соединившись с газетой, Нахимовский позволил себе начать заслуженный отдых на ее добротных черно-белых строчках, в дверь застучали.
     Таким громким звуком бился в дверь стук, что Нахимовский поднялся резко, потерял газету и, подбежав к двери, увидел толстенького мальчика.
     "Ребе умирает!" - закричал мальчик.
     "О, всемогущий... - начал Нахимовский, - я видел его в субботу в синагоге. Он выгляд..."
     "Он не умер в субботу! - закричал мальчик. - Он... сейчас... Два часа у него был разрыв сердца. А теперь он... Он хочет с вами немножко... поговорить!"
     "Со мной?" - удивился Нахимовский.
     "Честное слово с вами, честное слово!" - сказал мальчик, исчезая в темноте.
     Тогда Нахимовский надел пальто.
     Выйдя на свежий воздух, Нахимовский потерял мальчика из виду. Темнота впустила мальчика и приняла его в себя спокойно и вежливо. Но Нахимовскому мальчик был не нужен. Он знал дорогу в дом ребе, и по этой дороге он шел.
     Как ночь была прекрасна, как хорош густой ее звук! Тени падали зыбким кружевом; лепились облака по краю неба. Забытая луна, дрожа, ластилась к зову ночи...
     Все окна в доме раввина были освещены. Он хотел постучать в дверь, но увидел, что она приоткрыта. В доме стоял безошибочный шум евреев, старающихся вести себя тихо.
     В спальне горела маленькая лампа. Она отбрасывала ровную скучную тень. На кровати, откинув голову, лежал мужчина. Хотя ребе сильно изменился, глаза его по-прежнему оставались узкими и зелеными. Увидев Нахимовского, жена нахмурилась и вышла, подобрав тяжелую темную юбку обеими руками.
     Теперь, когда они остались одни, Нахимовский присел.
     Кресло нехотя хранило тепло сидевшей до него женщины.
     "Кхм", - сказал Нахимовский.
     "Нахимовский!" - сказал раввин.
     "Как вы себя чувствуете?" - спросил Нахимовский, пыталось сказать что-то другое.
     Не отвечая на эту глупость, ребе повернул голову и, к чрезвычайному удивлению Нахимовского, произнес:
     "У вашей мамы умирали дети. Один ребенок, потом второй ребенок".
     "Нет, - сказал Нахимовский, - второй ребенок - это я".
     "Потом второй ребенок, - повторил ребе. Он говорил медленно, и голос его дробил тишину на мелкие неряшливые конусы. - Ваш отец был вне себя от горя, он боялся, что это... ее... как звали вашу маму?"
     "Сара".
     "...что это ее убьет, и, пока она спала... он нашел другого ребенка... живого, и подменил..."
     Комната спальни вдруг стала маленькой, и в ней его отец несся в какую-то деревушку и там, у совершенно русской женщины, покупал крошечного его, Нахимовского.
     В ужасе Нахимовский подумал, что стоило это, наверно, не очень дорого.
     Он посмотрел на ребе. Под желтыми руками ребе безучастно лежала простыня, как лежит щека под соленой слезой.
     Ничего не понимая, он вышел в коридор. Жена раввина тихо вошла в не закрытую им дверь и снова села в кресло.
     В комнате было грустно. В раввине уже произошло то неотвратимое, по сравнению с чем умирание оказалось вовсе не таким уже страшным занятием. И, так как с тем, что произошло, ничего поделать было нельзя, потому что оно находилось в прошлом и им же охранялось от любых посторонних вмешательств, оставалось только странное бездействие, к которому ни раввин, ни его жена не привыкли, и поэтому им было грустно.
     Нахимовский опомнился только на улице, давясь холодным плоским воздухом. Его детство и юность смешались, клубочком все полезло, стало кукольным и смешным. Из клубочка доносился голос мамы:
     "Йоселе, Йоселе, иди сюда..."
     Голос ее был темен, и тогда Нахимовский желал ребе всяче-ских невзгод.
     Дома он не мог заснуть. Он сидел на кухне, потом шел в столовую - сидел там, поднимался наверх на второй этаж, садился на кровать. Ему хотелось немедленно сделать кому-нибудь предложение, жениться на ней, лечь с ней на кровать и долго слушать, как она дышит. Потом он вспомнил свою покойную жену и как он ее забыл.
     "Как же это так получилось?" - подумал он, переодеваясь в пижаму, и, чувствуя, что сон не придет до утра, на всякий случай лег.
     Но, боже мой, как он оказался прав! Ночь текла не торопясь, извиваясь тишиной, а сон все не приходил.
     Только когда из-за поблекших от солнца и частой стирки занавесок стали проталкиваться неловкие сыворотки света, Нахимовскому почудилось, что наконец-то удастся заснуть, возможно, даже удастся очень скоро. Веки опустились, глазам стало темно и как будто сыро.
     Вытянув руки по швам, Нахимовский молил о покое, и судьба послала ему малюсенький сон.
     Ему приснился берег у какой-то воды. Воды было много. Она плескалась ровным спокойным плеском, от которого у Нахимов-ского началась тоска.
     На берегу лежали вытесенные ветром и водой тяжелые валуны. На них сидели чайки, по две - по три на камень.
     Чайки галдели.
     Волны уносили их звуки и приносили новые. Между валунами валялся тонкий бесцветный песочек.
     "Сядем!" - сказал высокий, средних лет мужчина с длинными усами.
     Нахимовский не знал этого человека, но не послушаться его не мог. Он снял туфли и обнаружил, что забыл, как надо садиться.
     Он посмотрел на незнакомца, надеясь скопировать его движения, но незнакомец, набрав в руку песок, стал узкой струйкой пересыпать его в другую, приговаривая: "Скажите пожалуйста, какая красота, кто бы мог подумать!.. Просто глазам не веришь".
     Нахимовский тоже хотел что-то сказать, но не мог придумать ничего путного и проснулся от головной боли.
     У него никогда не болела голова, и при этом сейчас она болела очень сильно: нудно сжимались виски к носу, а в затылке вылупился крошечный золотой дятел и изо всех сил задолбил клювом: "Тук-тук-тук; тук-тук-тук; тук-тук-тук".
     Нахимовский принял таблетку аспирина и заварил себе чай. Эта ночь стояла в нем, как кость в горле.
     Чаинки уже оттанцевали свой последний танец и покорно опустились на дно, а Нахимовский все мешал серебряной ложкой коричневую жидкость.
     В открытое окно сочился подурневший летний воздух.
     Чай лип к языку.
     Чувствуя, что настоящие муки только приближаются, Нахимовский решил, что пора принимать крайние меры. Он поднял глаза кверху и, дождавшись, когда они плотно упрутся в потолок, мысленно обратился к жене.
     "Как тебе это нравится?.. никакого порядка... никакого порядка... - Он говорил осторожно, тщательно выбирая интонации. - Как долго... это может... продолжаться?.. А может быть, все это глупости, и мне просто нужна женщина?.. Не жениться... ты меня понимаешь, а... так!" - Нахимовский медленно поднес кисть к лицу и подул на ладонь.
     "Так это не будет что-нибудь особенное... но что-нибудь ведь это должно быть..."
     Неизвестно, убедили ли последние слова его невидимую собеседницу, но самого Нахимовского они неожиданно совершенно убедили.
     Свою возлюбленную Нахимовский выбрал по географическому признаку - на другом конце города, где евреи не живут и куда никогда не ходят, за соответствующую плату можно было получить небольшое облегчение.
     Идти он решился темнотой, но, хотя и внимательно следил, все-таки пропустил тот робкий промежуток времени, когда темнота еще не загустела, прохожих не беспокоит, а просто лениво провисает то там, то сям.
     Нахимовский шел по улице медленно, борясь с желанием повернуть назад. Не то что он думал, что, мол, хорошо бы повернуть назад, зачем ему так думать, когда он твердо решил идти именно вперед, однако становилось лень передвигать ноги, и недавно оставленный дом уже казался не привычным скоплением комнат, в которых он почти не бывал и не сидел, а сидел только в гостиной или на кухне, а чем-то волнительным и прекрасным. Причем казалось, что находится этот дом вовсе не в девяти кварталах позади него, а где-то за углом, совсем рядом.
     Да-а-а, - и золотистая луна на небе не появлялась.
     "Ну-ну - так это не будет что-нибудь особенное..." - приободрял себя Нахимовский.
     Он завернул налево и вышел на городскую площадь. Отсюда до проституток было рукой подать.
     Вечерний воздух избегал его порывистого дыхания, и тогда Нахимовский открыл рот.
     За шлагбаумом улица раскрошилась на маленькие домики, суровые в своем временном величии.
     Одна фраза из вчерашней газеты никак не желала покинуть его. С каждым шагом она приобретала все больший размах, и даже постепенно оформился какой-то голосок вроде тенора.
     "Расторжение договора при создавшихся..." - ныл тенор громко и безо всякого выражения.
     Брошенные на произвол судьбы мысли разбрелись кто куда, и остался Нахимовский без них, в пальто и костюме.
     Красное кашне Нахимовский забыл дома и теперь горько о нем жалел.
     На углу, в полумраке, чуть подсвеченные фонарем, стояли женщины.
     Было страшно, как близко они стоят друг от друга.
     Нахимовский сразу выбрал себе коренастую - она ему приглянулась.
     Он потоптался на месте, чуть приподнял шляпу, женщина прищурилась, кивнула и подошла.
     Перед выходом из дома Нахимовский выпил немножко красного вина с неожиданным результатом: вместо того, чтобы его, как и полагается, развеселить, вино его не развеселило - вместо этого поселилась в нем тоска с недоумением, и, поддерживая женщину за твердый локоток, Нахимовский в ужасе пытался вспомнить, зачем он сюда пришел, пока его длинные в уличных туфлях и калошах ноги пытались приноровиться к ее, на каблучках, шагу.
     "А вы, папаша, симпатяга... высокий... я люблю высоких, - болтала женщина. - Вы всегда такой были или по дороге сюда подросли?"
     "Hy... почему по дороге? Я всегда такой был, - обиделся Нахимовский. - Всю жизнь!"
     "Ну... а я думала, ко мне. Любить - рост нужен... Вы на ночь?.. На ночь-то удобнее... Дождь скоро пойдет... дешевле возьму".
     Он долго не мог понять, в чем дело: "Какая ночь? Почему на ночь?"- идти, однако, было не далеко.
     Дом стоял отдельно, рядом с небольшим, синеватым от частой жары пустырем. Краны капали целый день, будили ее по утрам.
     К проститутке надо было подниматься по узкой лестнице. Пахло вареной картошкой.
     Комната оказалась длинной, но с очень низким, хищно нависшим над ней потолком. Большая кровать в углу.
     Они рассчитались. Женщина сняла расклешенную юбку, кофточку и, оказавшись в лифчике, сняла и его. Разглядев тяжелые, сочные бедра, Нахимовский отвернулся и начал путаться в своем ненадежном теле, а Надежда Максимовна, сняв последнюю детальку туалета, нырнула под одеяло и, подложив руки под голову, посмотрела на клиента: такой кончит быстро, да так, где был, и останется... Дышать под ним тяжело, а сбросить жалко.
     Оставшись в исподнем, Нахимовский лег с ней.
     Ее соски были красные, должно быть, от работы.
     Непривычными к тому пальцами он стал их щипать и царапать. Женщине скоро стало больно, и, быстро повернувшись на бок, она подложила ему другую грудь. Не заметив подмены, Нахимовский еще немножко повозился и с новым, левым, соском, а потом вдруг ослабел, положил ей онемевшие от сладости кисти на плечо и так затих.
     Надежда повернулась на живот и тут же заснула своим любимым сном без сновидений. Только изредка проскальзывали какие-то худенькие тени, да так быстро, что вполне можно было посчитать, что их и вовсе не было.
    
     ...Он пришел в себя оттого, что глаза неожиданно открылись.
     В комнате было очень темно, только в левом углу из стены лился удивительный желтый свет.
     "Я, наверно, умер, - догадался Нахимовский, - этого мне еще не хватало", и, чувствуя облегчение во всем теле, особенно в суставах, пошел к этому свету.
     Идти пришлось недолго. Он сделал несколько небольших шагов, и оказался в углу перед приоткрытой дверью, из которой и лился тот самый дивный свет. Вблизи он оказался похуже.
     Дверь вела в еще одну большую, но пустоватую комнату. На диване, спиной к двери, лежала девочка лет шести и что-то чертила мокрым пальцем по стене. Девочка была очень похожа на проститутку - такой же нос, глаза, высокие скулы, но только поменьше и посвежее, что ли. Услышав шаги, она обернулась, в упор уставилась на высокого черноволосого мужчину, но петь не перестала.
     "Почему ты не спишь? - осведомился Нахимовский и тут же добавил: - Надо обязательно спать!"
     "Я боюсь", - сказала девочка.
     "Чего ты боишься?" - Нахимовский заметил, что он стоит босиком, ему стало неловко, и он присел на единственный в комнате, не очень хорошо выкрашенный масляной желтой краской стул, стоявший в тени.
     "Волков, медведей и русалку с бычьими глазами... Она меня утащит!" - деловито сообщила девочка.
     "Таких русалок, по-моему, не бывает..." - задумчиво произнес Нахимовский.
     "Бывает! Еще как бывает... мне мама сказала".
     "Мама... нда... маму надо всегда слушаться... тогда... давай рассуждать... Может быть... скажем, одна такая русалка действительно есть... Но!.. подумай сама: зачем этой русалке тащиться в такую ужасную погоду... под проливным дождем..."
     "Русалки очень любят... обожают дождь - он мокрый", - радостно сообщила девочка.
     Такого поворота событий Нахимовский не ожидал, поэтому он сказал: "А-а-а-а..." и задумался.
     "Дело не в этом, - наконец, произнес он несколько неуверенно, подумал еще немного и стал медленно рассуждать вслух, стараясь придерживаться логики. - Зачем, подумай сама, русалке взбираться по вашей старой лестнице, от которой даже у очень здорового человека с двумя ногами начинается одышка, а у русалки, как ты сама прекрасно знаешь, вообще нет ног, если..."
     "Знаю, - сказала девочка, - очень грустно, что у них нет ног, правда?"
     "Правда, - согласился Нахимовский, - но что делать?"
     "Может быть, им можно сделать какую-нибудь специальную операцию?"
     "Не... думаю..."
     "Ну, тогда, может быть, они сами вырастут? Понимаешь, если русалка все время будет думать - очень сильно, - что она хочет, чтобы у нее выросли ноги, ведь тогда они могут вырасти, правда?"
     "Это вполне вероятно, но... вообще еще совсем неизвестно, хочет ли русалка, чтобы у нее... выросли ноги... зачем ей про это думать, если она этого совсем не хочет?.. Но дело вовсе не в этом... дело в том, что пока у русалки - это мы точно знаем - ног нет! Поэтому... взбираться по такой лестнице, как ваша, ей было бы очень тяжело. Но это ведь еще не все, а только полдела... - потом хватать тебя, такую... такую тяжелую девочку, тащить вниз... Зачем ей все это надо, когда она просто может украсть какую-нибудь другую девочку, которая живет прямо у моря, на первом этаже?"
     Девочка радостно улыбнулась.
     "Можно, я это маме завтра скажу?"
     "Можно. Спи".
     Нахимовский кивнул головой, встал и, не оглядываясь, пошел к двери. Он хотел как следует закрыть эту дверь, но не смог - пружина испортилась еще до Покрова дня, и с тех пор дверь не поддавалась ни на какие усилия.
     О том, чтобы идти домой, не могло быть и речи - во-первых, было слишком поздно, во-вторых, только сумасшедший выйдет на улицу в такой дождь.
     Нахимовский вздохнул и медленно пошел назад в кровать. Он залез под одеяло и прислушался: храп проститутки, прикрываясь шумом дождя, обнищал и стал потоньше.
     Ровное спокойное тепло ее голого тела касалось его бока.
     "Ну-ну", - сказал Нахимовский и похлопал женщину по спине - получился довольно громкий звук.
     Настораживая своей углубленной беззащитностью, странный дурманящий запах донесся до него - это пахла женщина.
     Нахимовский был обижен на раввина:
     "Кто его просил?.. Так он умирает... Все мы, слава... всевышнему, там будем... Так нет - его кто-то тянул за язык..." - думал он, пальцами рассеянно касаясь какого-то куска ее тела.
     С ранней молодости он не любил лежать рядом с голыми женщинами.
     С женой ему повезло: когда он, дрожа какой-то особенно мелкой дрожью, пытался в их первую ночь одновременно левой рукой скинуть новые пижамные штаны, а правой коснуться ее груди, - она тут же спросила: "...и что ты там потерял?" Нахимовский с облегчением убрал правую руку, и обеими конечностями успешно стащил штаны.
     "А-а-а-а-а..." - мысленно махнул на воспоминания рукой Нахимовский и коснулся проститутковой спины губами.
     Губам стало горячо, а самому Нахимовскому тесно. Как это может человеку стать тесно в его же собственном теле?
     Нахимовский выпрямил плечи - стало легче, но все равно было немножко тесно.
     "Деньги взяла, а сама спит", - сказал Нахимовский спине.
     Он посопел, стараясь попасть в ритм ее дыхания. Ему это удалось, и храп тут же превратился в нечто совершенно несуразное:
     "Кхук-кхук-кхук".
     Где-то сбоку в теле билось сердце. Спать не хотелось - наоборот, хотелось открыть глаза пошире. Нахимовский открыл глаза пошире.
     За окном лило, брызгалось и шумело.
     "Может быть, все-таки лучше воспаление легких?" - только подумал он, как женщина храпеть перестала и, повернувшись, прижалась к нему так плотно, будто собиралась навсегда поселиться у него внутри, навсегда.
     Нахимовский отпрянул, но было поздно: между ногами что-то вздрогнуло.
     "Этого еще не хватало", - ужаснулся он. Рука женщины почесала у него под мышкой и под одеялом соскользнула по его голому телу вниз.
     "Ну-ну - веди себя прилично", - прошипел Нахимовский, и женщина начала смеяться ровным детским смехом, пока его широкие плечи и лицо медленно не покрылись невидимым в темноте цветом.
     "Иди, милок, иди", - ворковала баба.
     Совсем недалеко будто били в барабан: "Та-та-та-а-а-ата-ата... Та-та-та-тат-а-а-а-ата-тата".
     И откуда-то: "брось-брось-брось-брось" - в убогую тишину их маленькой комнаты.
     Они потели. Капли пота катились по коже, лопаясь и превращаясь в обыкновенную жидкость.
     Нахимовский поморщил лоб, пытаясь то ли что-то вспомнить, то ли понять. Да-да-да, надо это понять как можно скорее, а то будет поздно. Или вспомнить?
     В темноте женщина казалось круглолицей. Он взял ее за плечи и потряс. Она что-то тихо и нежно зашептала.
     Голос пришел почему-то издалека и сверху, как вязаная шапочка.
     Девочка потушила зеленую лампу и легла спать, наверно, поэтому полоска света в левом углу совсем пропала.
     Комната поехала в сторону, покрываясь курчавыми завитками тишины, а Нахимовскому все продолжало казаться, что он собирает какие-то бумажки. Женская плоть под ним стала вязкой, и он стал медленно погружаться в ее петляющую сладость, пока ритм вдруг не пропал, распадаясь на живот, спину, две ноги и шею... Нога пошевелилась и оказалась его.
     "Живем-поживаем", - громко сказала женщина и потянулась...
    
     * * *
     Он потерял исподнее. Пока он его не снял, оно было на нем. Это он хорошо помнил, а теперь ничего не было - он был совсем голым! Нахимовский провел рукой по своему волосатому низу живота, и живот покрылся маленькими пупырышками.
     Разумеется, можно было бы надеть брюки прямо на голое тело, но до них было далеко - через порванный по краям полинявший коврик, мимо пустого желтого кресла к стулу, на котором они висели, касаясь ремнем пола, и поэтому Нахимовский, медленно путаясь в складках, снова попытался вслепую найти недостающую часть туалета. Под руки попалась простыня, смятая подушка, кусок одеяла, опять простыня - они лежали, как трусливые крылья птиц, зато исподнего вовсе не было, как сквозь землю провалилось.
     Еще пошарив руками и так ничего и не найдя, Нахимовский резко откинул одеяло и, сжав один кулак, отправился как был, твердо ступая удлиненными пятками с растрескавшейся, несколько темной кожей.
     "Хочешь чаю?" - спросила Надежда. Она стояла к нему спиной и что-то делала руками.
     "Нет", - сказал Нахимовский.
     "А я чай по утрам всегда пью... мама, царство ей небесное, больно чай любили и меня приучили... И утром, бывало, пьет, и в полдень стаканчик, и вечером - это сам бог велел - вечером... тоже, как же это вечером чаю не выпить? Пьет, а сама приговаривает: "Чай на себя весь грех приберет - да вон уйдет..." - и кто ее такому научил?.. небось сама придумала... чай на себя весь грех соберет, да вон уйдет..." - Надежда Максимовна засмеялась, и уже одетый Нахимовский почувствовал, как звуки ее голоса медленно опустились ему на кожу.
     "С меня еще что-нибудь... причитается?" - спросил он.
     "Иди, милок... иди. А в дождь я завсегда скидку даю. Так и запомни". - Проститутка поправила тесный вязаный воротничок с крошечными бисеринками по краям.
     В утреннем свете улица еще больше скосилась, и в ней появился старый забор - в его щелях уныло бродила курица. Увидев Нахимовского, она подошла поближе и уставилась на него круглым голубым глазом. Курица мигнула, и глаз стал черным.
     Солнце, стряхнув с себя зарок облаков, запылало. Жарко. Нахимовский снял пальто и повесил его на руку, для чего резко согнул руку в локте. Оказавшись без него, пальто провисло, а из правого рукава вылез маленький кусочек подкладки.
     Окна посветлели, открылись, и понеслись из них звуки серьезной жизни: топот, кашель, голоса, но такими обрывками, что тут же возникало подозрение, что это не жизнь вовсе, а так, репетиция.
     Он дошел до моста и свернул к дому раввина. В доме было тихо. Протерев очки, он постучал. Дверь открыла незнакомая за-плаканная женщина. Нахимовский исподлобья посмотрел на нее, но ничего, кроме заплаканного лица, не увидел.
     "Я бы хотел..."
     "Потом, потом..." - сказала женщина.
     "Но это... не займет... ничего... одну минутку..."
     "Потом", - замахала женщина рукой, но Нахимовский уже успел вытащить короткую полоску денежной купюры:
     "Это на... или... как хотите", - он сложил деньги пополам и вложил их ей в руку.
     "Потом-потом", - громче повторила женщина и, не узнавая своего голоса, чуть скосила маленькие, как две грустные мухи, глаза, чтобы увидеть, кто же это говорит.