Эдуард Бормашенко

     
     Будучи неравнодушен к роману Алданова "Ключ", я все чаще перечитываю эту злую и умную книгу о потопе, поглотившем в 17-м году великую русскую цивилизацию. Все ее персонажи: правые, левые, русские, евреи, выкресты по мере сил подбавляют водички к великому самоубийственному наводнению. Не последнюю роль в этом изумительном коллективном суициде писатель отвел образу князя Горенского: голубейшая кровь, аристократ, Горенский придерживается крайних революционных убеждений, он - левый князь. Революционерам Горенский интересен своими предками, упомянутыми еще в Бархатной книге, аристократы не могут прийти в себя от заклинаний Бури, не сходящих с уст левого князя.
     В последнее время я определенно чувствую духовное сродство с этим персонажем. Мне сдается, что приятелям-ученым я интересен своим экзотическим экстерьером, включающим непременный набор религиозного еврея: кипа, цицит, пейсы, да еще ошеломляющей всякого интеллигентного человека привязанностью к Талмуду и прочей ветхозаветной литературе. Мои коллеги по миньяну в синагоге, напротив, не могут взять в толк: как можно интересоваться такими глупостями, как физика: "ведь если Б-г не есть самое важное на свете, то он и вовсе не важен" (А.И.Хешель). Налицо синдром левого князя, так что в рассуждениях на тему "наука и религия" мне и карты в руки, и я никак не мог пройти мимо текста Александра Мелихова.
     Все умное и тонкое рассуждение Мелихова, к сожалению, покоится на фундаментальном заблуждении, состоящем в том, что религиозная жизнь доставляет верующему счастье, а счастьем человек разумный дорожит куда более истины, туманной и непрерывно отдаляющейся от здравого смысла. Штука в том, что честное, искреннее религиозное сознание рвет ткань жизни в клочья, не оставляя места для главного компонета счастья - душевного покоя. Толчок религиозного сознания, знакомый неофиту, верующему не по привычке, не потому, что дома верили ровно и буднично, отец и мать и дед, как это отменно выписано Чеховым в "Учителе словесности": "Никитину неожиданно становится ясно, что покой потерян, вероятно, навсегда и что в двухэтажном нештукатуренном доме счастье для него уже невозможно. Он догадывался, что иллюзия кончилась и уже начиналась новая, нервная, сознательная жизнь, которая не в ладу с покоем и счастьем". Не всякий индивидуум, пребывающий в неладах с самим собой, живет духовной жизнью, но самодовольство и покой, недалеко расположившийся от счастья, - верные признаки отсутствия религиозного сознания (я небрежно ставлю знак равенства между "религозным" и "духовным" не от нежелания различать, а потому, что моя заметка не об этом).
     Есть у Шая Агнона рассказ-притча о старике еврее, разделившим с Моше-рабейну все муки и радости Исхода. Старик приходит к Моше и говорит ему следующее: "Учитель, по первому зову я поднялся и пошел за тобой, бросив нажитое кровью и потом в Египте. Я вынес все тяготы Исхода. Меня не было ни среди пляшущих вокруг тельца, ни среди бунтовщиков Кораха, и я никогда ни о чем тебя не просил. И вот на склоне лет я обращаюсь к тебе с единственной просьбой, уважь мои седины, дай мне хоть напоследок каплю душевного покоя". Моше передал просьбу Тв-рцу всего сущего и услышал в ответ: "Мне очень жаль, Я создал и мир, и все его наполняющее. А вот душевного покоя я не создал".
     Религиозная жизнь перефокусирует человеческое зрение, переводя взгляд внутрь, в человеческую душу, разрушая самую дорогую и любимую нами иллюзию - наше представление о самом себе. Пристально взглянув в себя, находишь там такое… Слова Достоевского о господине с насмешливой физиономией, который посреди всеобщего благолепия возьмет да и запустит ломом в хрустальный дворец, наполняются страшненьким содержанием: у человека, верующего всерьез, этот человек поселяется внутри его души. Непрерывно поднося к моему носу зеркало, он всякий раз с готовностью запускает в него кочергой, разнося вдребезги утешительное зрелище моих добродетелей.
     Безобидные житейские утехи, радости карьеры и общественного положения разом теряют вкус и цену в тот самый момент, когда задувает ветер вечности - непременный компонент религиозной жизни. И, быть может, самое досадное состоит в том, что всякое значение утрачивает успех. Если милые, уютные, тихие радости, доставляемые житейским преуспеянием, покинули вас, - дорога провешена - вы зажили счастливой религиозной жизнью. Кризис будет нормальным состоянием вашего духа. Вам предстоит свидание с миром, которого вы не знали, хоть и провели в нем, пообмяв хомут жизни, немало лет. Миром, сочащимся болью и страданием, которых можно было не замечать, разумно заключив, что всех голодных не накормишь и всех больных не излечишь. Миром, в котором ад разевает пасть со всех сторон.
     Б-гопознание требует таланта не меньшего и не чаще встречающегося, чем талант ученого. Талант этот требует суровой аскезы, и в первую очередь внутренней, а не внешней (тоже не лишней). Именно в этом внутреннем самоограничении пролегает невидимая грань между просвещенным и просветленным состояниями духа. С точки зрения науки нет вредного, избыточного или бесполезного знания, между тем как религиозное бытие предполагает осознанное отстранение от информационной шелухи, отходов интеллектуальной деятельности разума. Возможно, эта куча интеллектуального навоза и содержит зерно истины, но поиск этого зерна - за пределами круга интересов верующего. Штука в том, что человек прочерчивает этот круг сам, и опасность духовной самокастрации - налицо. Однако положиться здесь не на кого, взыскивать приходится только с самого себя. Нет никаких объективных критериев, позволяющих доказать, что эстрадный концерт хуже Девятой симфонии Бетховена, однако приучившему свое ухо к незатейливым мотивчикам телеклипов, нелегко перестроиться на симфоническую музыку.
     Что же касается того, что наука сдернула с мира покров тайны, осветив мир лучом "организованной честности", то и тут все не так просто. Фундаментальные понятия современной физики - кванты, поля, элементарные частицы - не менее таинственны, чем каббалистические сфирот. Искусство же ученого состоит в умении этими тайнами перенебрегать. Накручивая нули после десятичной запятой, наука окончательно порвала связь с common sense. Наука - скорее не "система организованной честности", но способ упорядоченного уклонения от вопросов, упирающихся в последние глубины с незаконным требованием ясности. Уже на втором-третьем курсах физических и математических факультетов университетов от общей студенческой массы отделяются студенты, неважно справляющиеся с экзаменами и курсовыми работами, и в то же время упорно размышляющие над тем, что есть пространство и в самом ли деле оно трехмерно, в чем тайна времени и какие физические сущности скрываются за привычными словами "поле, частица, квант"? Вы немедля их узнаете по светлому отсутствующему взгляду и неземной улыбке, отличающей святых и сумасшедших. Из этих студентов изредка получаются Эйнштейны, а в 99,99% случаев - беспомощные и не всегда безобидные недотепы, не годные ни к научному, ни к инженерному ремеслу.
     Они продолжают честно и упорно размышлять над последними тайнами мироздания, так и не выучившись ни расчетному, ни экспериментальному искусствам. Быть может, наиболее принципиальные из них в изумлении застывают перед вопросом: зачем? Зачем все это: и наша жизнь, и мир, во всем их ужасе и красоте; "организованная честность" помочь им не в силах, давно объявив вопрос "зачем?" вне научного рассмотрения.
     Чтобы преуспеть в современной науке, нужно гибко уворачиваться от "последних вопросов", расчитывая на то, что кривая научного познания сама вывезет к их разрешению, или вовсе не заботясь об их судьбе. Более того, фантастический взлет современной науки не в последнюю очередь связан с ее сознательным отцеплением от метафизики и отказом от философского вопрошания. Право, неловко идентифицировать подобное поведение с "организованной честностью".
     Фальшивую монету можно втюхивать с равным успехом и в науке, и в религии; честные ученые и верующие столь же прекрасны, сколь и редки. А положение верующего ученого (левого князя) в современном мире особенно неуютно: в самом деле, он везде чужой - и среди верующих, и среди ученых. Но дело не только в этом; впридачу к светлым радостям религиозной жизни, о которых я рассказал выше, добавляются еще и напряжения между наукой и верой, растерзавшие-таки Паскаля; в общем, "плохо, ежели мир вовне изучен тем, кто внутри измучен" (И.Бродский).
     А ведь духовные метания Паскаля - сущий вздор по сравнению с сомнениями, обрушивающимися на голову современного ученого. Нам-то подленько подмигивает призрак Франкенштейна: ты никогда не можешь знать, во вред или во благо будут использованы добытые тобою результаты. Рав Зильбер (да будет благословенна память Праведника) был крупным специалистом в области теории чисел. В своих воспоминаниях он рассказал о нетривиальном неопубликованном результате, полученном им еще в Казани. Приехав в Израиль, рав Зильбер не стал посылать статью в печать. "Вот если бы статья была на пользу людям, скажем, решала бы медицинскую проблему, я бы с нею возился, - пишет рав Зильбер, - а так... к чему: статьей больше, статьей меньше".
     Дело в том, что, быть может, именно вот этого неопубликованного результата и недостает для решения медицинской проблемы, о которой и думать не думал рав Зильбер, ведь в современной науке всё так взаимосвязано. А может, этого решения не хватает для того, чтобы вырастить вирус, коему предстоит покончить с жизнью на Земле. И мне не вполне понятно, что же более споспешествует грядущему потопу: моя активность в лаборатории, делающая мир все более комфортным и в конечном счете, плодящая легионы волосатоухих бездельников, с аппетитом вкушающих плоды цивилизации, или мое религиозное неофитство, равно подрывающее основы столь уютно обжитого западным человеком мира. И спросить, кроме как с самого себя, некого. Избрав своим уделом религиозную и научную ортодоксию, мне остается руководствоваться сомнительной для рефлектирующего разума китайской мудростью: если уж идешь по дороге - иди как следует, - вялый путник поднимает больше пыли.