Александр Бродский
ГОЙЕСКИ
ОФОРТЫ
Франсиско Хосе де Гойя-и-Лусиентес. "Автопортрет"
(Окончание.)
Эти стихи написаны в 1967-1968 гг. и
подправлены сейчас, в 2007-м.
Использованы работы Гойи из циклов
"Капричос", "Бедствия войны", "Пословицы",
росписи так называемого Дома Глухого и другие.
ЗАВЯЗАНЫ В МЕШКИ
В лесочке на траве всю ночь танцуют
танец
под хлопанье ладош и рваные смешки.
Ни сесть, ни убежать. Споткнешься –
и не встанешь.
Ни к речке, ни в поля. Завязаны в
мешки.
Какие чудаки! Сусанна или старец?
Фигуры и кружки. Ужимки и прыжки.
Который здесь еврей? Который там
испанец?
Не видно ни души. Завязаны в мешки.
Старинная звезда, мерцающий Антарес,
снующие в траве ночные ветерки,
песчаный бережок, волна и светляки,
рассветные щеглы кричат
перекликаясь.
Мир – маятник часов. Сутана или
талес?
Поляна крепко спит. Завязаны в
мешки.
ОН РАСТЕТ И ПОСЛЕ ТОГО,
КАК УМЕР
Он умер, но еще растет.
На нем трещат кафтан и череп,
гнилая плоть лоснится в щелях,
и на боку висит живот.
Он члены растерял, и вот
за ним с корзинкой ходит челядь,
холуй поддерживает челюсть
и ногти на ходу стрижет.
Смердяк, стервятник, живоглот
в ладу с гипофизом живёт,
на наш печальный мир ощерясь.
Я об одном спросить осмелюсь:
к чему еще нас приведёт
активность гормональных желез?
САТУРН, ПОЖИРАЮЩИЙ СВОИХ
ДЕТЕЙ
В глазах тоска, и в космах плесень,
и складка глупости у рта,
и по суставы пальцы влезли
меж ребер около хребта
сыночка. Красная черта,
где были голова и плечи.
Должно быть, кровь из культи хлещет,
но там не видно ни черта.
Хватай, склеротик, вой, грызи!
В твоей рокочущей утробе,
тарантул воет в дикой злобе,
переступая по грязи.
И язвы у тебя на нёбе,
как сонмы звезд на небеси.
ПАНИКА
В разрозненной толпе видение колосса
предстало мне, и я оторопел и сник.
Вокруг полки солдат кричали
безголосо,
и ветер шапки рвал и рвал шинели с
них.
А рядом, на реке, к воде прилег
тростник,
в державе Айдая коров доил философ,
и парочки, томясь, ложились у
откосов
в испарине зари на зарослях лесных.
А Тот недвижен был. А после, в новый
миг,
тоской подернулся его ужасный лик,
и дикие черты прорезала угроза.
И двинулись полки, телеги и колеса,
и всюду слышен стал невыносимый
крик,
и паника рвала на заднице волосья.
РАСПИЛИВАЮТ СТАРУХУ
Два молодца старуху пилят,
блестят вспотевшие тела,
и серебристой костной пылью
покрылись чурка и пила.
Ах, для чего она была?
Зачем у ней мужчины были?
Зачем ее по морде били,
чтоб, дрянь, вишневки не пила?
Да, вот такие вот дела:
отдельно хвост, в кустах мантилья,
на вертел ножку насадили...
Ну, а чего она ждала?
В безлесной местности села
старух такое изобилье.
СМЕШНОЕ БЕЗУМСТВО
Семья людей сидит на ветке,
не чуя ног, не глядя вниз.
Они в своих одежках ветхих
сюда, как духи, вознеслись.
На черенке один повис
и, как челнок, меж листьев редких
снует, зажав в ладонях крепких
скользящий судорожно лист.
В тенетах тьмы, в древесных бреднях
о чем так холодно молчат,
одни, как перст, в лесах столетних?
Спят звездочки на их плечах,
и сотни соловьев последних
кругом, как золото, кричат.
ЛЕТАЮЩИЕ ЛЮДИ
Пора, пора! Трубят отбой
в казармах за семью мостами.
В холодном небе над горой
ночные птицы засвистали.
И всё меняется местами:
тот – мною стал, а я – тобой,
а ты – с надменностью такой –
взошла луной под небесами.
Прекрасно! Бросим желчный лепет.
Душа, стряхнув с плечей века,
не удостоит их плевка,
прощанье поцелуем скрепит
и крылья старые нацепит,
и напряжется для прыжка.
ИСТИНА
Она лежала, тучная бабенка
среди отягощенных винных лоз
и ползающего по ней ребенка
гирляндами окутывала роз.
И урожай быстрей ребенка рос,
и вырастал над ними, как воронка,
в которой канарейки пели звонко
и прошибали пением до слез.
И человек с разбитою душою
над женщиной склонился разбитной
и увидал в лице ее покой
и влажный блеск полуночного зноя.
– Что, горемыка, поживешь со мною?
– Согласен, – он сказал. – И ты со
мной.
Объявления: