Расположено село Голубиное в Закарпатье, в межгорье, среди длинной цепочки похожих до неотличимости сел.
Идет дорога, петляет среди гор, как они первоначально легли под творящей рукой Бога, перепрыгивает через бесчисленные горные речушки, большие и малые, а по сторонам дороги расположены села.
Дорога здесь быстрая, по бокам стоят леса, карабкаются деревья в гору, а в просветах мелькают села. Как бусинки, нанизаны они на нитку дороги. Имена их менялись, потому что принадлежала эта земля в разное время разным государствам, – Венгрии, Польше, Чехии и другим, а потом, как водится, досталась России.
Сегодня зовутся они селами, или поселками – Поляна, Голубиное, Свалява, Павлово… а столетие назад их называли, каждое, – святой общиной. Потому что в каждом жили евреи. Первоначально немного было евреев, одна-две семьи на село, в некоторых селах не хватало нужного числа для миньяна, потом стало больше, потому что евреи хорошие семьянины, у них много здоровых, веселых и черноволосых детей. Появились синагоги и кладбища, первые для жизни в земном странствии, недолгом, вторые, – для жизни в вечном*.
В ожидании Вечности, сначала на земле, и потом дальше, и так по сегодняшний день. Их соседи по этим селам, венгры и разнообразные славяне, тоже жили в вечности, и я думаю, что русское слово погост, как называлось сельское кладбище при церкви, происходит от слова "гостить", то есть жить временно – не столько жить, сколько ждать.
Земля эта называется сегодня Закарпатьем, а в те времена звалась Подкарпатская Русь*. Закарпатье, как название этой местности несколько странно, это ведь с какой стороны на нее смотреть. Со стороны Украины эта земля за Карпатами, а со стороны граничащих стран Европы, всяких венгрий и польш, это видится иначе.
* Исторические названия: Закарпатская Украина, Рутения, Подкарпатская Русь, Карпаторусь.
У нас, правда, свой и поэтому правильный взгляд!
Евреи на этой земле появились много столетий назад, гонимые из Германии всякими христианскими орденами, гонимые из Польши мещанами и ксендзами, гонимые из восточных областей Украины…
Да, еще гонимые с юга татарами и турками – в общем гонимые всегда всеми и отовсюду.
А в этом краю было относительно спокойно. Далеко от христианских цивилизаций, защищавших свои духовные ценности огнем и мечем.
Если такие ценности есть, они не нуждаются в охранении, и сами способны постоять за себя, а если требуют охранения, то вполне очевидно, что никакие они не ценности.
Мудрые патеры и ксендзы это хорошо понимали.
Так вот, пришли и поселились евреи и стали жить-поживать. Занятиями у них были всякие ремесла – сапожник-портной, плотник-скорняк – даже и земледелием они занимались. Разводили пчел, и эти еврейские пчелы давали великолепный мед, шедший к императорским столам, на запад – в Австро-Венгрию, на восток – в Россию и кроме. Не помню имени этой св. общины, пчелиной, она лежит сразу за Голубиным по дороге к Сваляве. В св. общине Сваляве варили соль.
Теперь не стало евреев, пчел и меда.
Была здесь и св. община Голубиное. Жили в ней евреи и голуби.
Евреи разводили голубей и поставляли голубиное вкусное мясо окрестным польско-австро-венгерским магнатам. Я даже в охотничьей усадьбе австрийского графа Георга-Эрвина фон Шенборна побывал, чтобы глянуть, в какой обстановке едали этих еврейских голубей. Там теперь санатория "Карпаты" с водопоем, гуляют упитанные курортные дамы, но графский особняк сохранился. Он XVIII, как водится века, переделанный в эпоху модерна красавец, – многотрубный, как выходящий в далекое плавание лайнер. В первом этаже есть парадная обшитая дубом зала, с многомаршевой дубовой лестницей, с заказанной где-то в Европе люстрой, в виде летящей сирены с крыльями и рыбьим хвостом, так что трудно определить ее подлинное мифологическое имя.
Впрочем, это неважно – там сохранился камин, облицованный темно-коричневой плиткой, а в самом центре зала когда-то стоял дубовый стол, при тяжелых дубовых же стульях. Вот на этот стол и подавались голуби из св. общины Голубиное.
Я стоял и долго смотрел, зала была пуста, и все накопленные ею воспоминания отчетливо звучали в тишине, окантованной старым мореным дубом. Но никакого впечатления о еврейских голубях я получить не смог. В поисках краеведческой литературы я заглянул в сопряженный зал, графскую библиотеку, от которой уцелели дубовые книжные шкафы. На боковой створке правого шкафа я прочел свежую надпись, вырезанную сегодняшним умельцем, билингву, как водится у образованных народов, – "Маруська The Best".
Из всей мировой литературы в библиотеке присутствовал только поэт Шевченко.
Была св. община Голубиное и сплыла.
Улетели голуби, легли в скальный грунт евреи.
Перестал звучать язык Бога.
Осталось село с прилегающими заведениями, куда праздношатающийся народ ездит летом на водопой, а зимой на снежные горки. В промежутках этих занятий народ сиживает во всяких уютных ресторанчиках и колыбах* и пьет горячительные напитки под форель и шашлык.
* Это местное творчество, и означает пивную с антуражем из малообработанных бревен и вытяжкой по центру помещения. Вариант такой пивнушки носит название "Монада" и, изумленный, вспомнив покойного Лейбница, занимавшегося этими философскими категориями, я туда заглянул, но мне разъяснили, что к Лейбницу это никакого отношения не имеет, они никогда такого имени не слышали, а что это сокращение слова «лимонад», и что все это знают, и никто еще ни разу не удивился.
Я там, погодя, девушку симпатичную встретил, бухгалтера из Луцка, от фирмы "Стикс", торгующей автомобильными запчастями, и на мой вопрос, как возникла такая чудная мысль, она ответила, что вот уже пятнадцать лет незыблемо стоит в Луцке эта фирма, и что никого, кроме сегодняшнего меня, это ни разу не удивляло.
Село Голубиное – это цепочка домов, вдоль накатанной дороги, идущих в один ряд, потому что выше не пускает крутизна склонов. Дом, и за ним огород. В каждом дворе на цепи пес, и все эти псы, как и сегодняшние занятия обитателей – мелки, – и лают на проходящих. Лают они разумно, не все сразу, а как бы передавая беспечного прохожего по эстафете облаять и дать другим. Лай идет волной, а в ее эпицентре идешь ты, заглядывая через невысокие заборы в домашнюю жизнь обитателей.
Красивы в ней, в этой скудной до изумления жизни, только кусты цветущей сирени и петухи. Петухи роскошны, многоцветны, и тоже на тебя, проходящего, кукаречат.
Я шел и искал старые жилища евреев, я знал, как они могут выглядеть, одноэтажные в массе, с непременной открытой верандой, с лестницей деревянной, ведущей на веранду с улицы… С сараями, как говорят у нас на юге*, с дворовыми подсобками, с клетками этими, голубиными…
* Вообще, сарай – это тюркское слово и означает дворец. Для нас такой перевертыш значения характерен – не наше означает не просто чужое, но чуждое и ошибочное.
От евреев, живших здесь больше трех столетий, остался быстротекущий ручей с говорливой водой по каменистому дну, склон горы и выше, лес, уходящий в небо.
И еще кладбище на крутом склоне горы, старое, на котором свыше трехсот лет хоронили евреев.
Лежит кладбище на выезде из села, перед открытыми пространствами земли, холм очень крут, градусов под шестьдесят, так что мертвые евреи карабкаются по крутой горе, как горные козлы. Эти могилы как птичьи гнезда в отвесных скалах. Место это непригодно для хозяйственных нужд, такие места, как правило, и доставались евреям под кладбища.
Это старая история: если что-то ни для чего и ни для кого не подходит – подойдет евреям. Евреи цепкий народ и прошедшие тысячелетия это доказали вполне – там, где никто удержаться не сможет, евреи укоренятся и, конечно, вызовут у окружающих народов справедливую зависть – ишь, какую красоту отхватили!
Так камень, отвергнутый строителями, лег в основание здания, став краеугольным!
Эти евреи положены основанием горы, чтобы устояла гора в предстоящих бурях!
В результате место это лежит открытым на глазах у Бога.
Ровные ряды мацев по крутому склону горы, и каждый следующий ряд выше предыдущего – не просто выступают плиты задних рядов, но видны полностью, так крута гора. Все кладбище, каждая могильная плита видна в полный рост и ничто ее не закрывает от взгляда. Как лестница, по которой евреи поднимаются в обетованные небеса.
Словно в очередь к Богу лежат евреи, а чувство, что они не лежат, но стоят и ждут!
Кладбище видно с далекого расстояния, так что, проезжая мимо, я каждый раз поворачивал в ожидании голову – шла долгая цепочка домов с небольшими приусадебными участками, дома стояли в один ряд, большего не позволяла гора, – вот магазин, – вот кафе, – вот церковь, и наконец, над зеленью деревьев открывались ряды темных от времени камней, освещенных утренним солнцем, а к вечеру все кладбище было в косых полосах теней и приобретало объемную рельефность – вертикали плит и параллели теней, как стрелки солнечных часов, упрямо говорящих, что земля вертится, и что время еще не исчерпало себя.
Упрямые евреи, мертвые и покинутые всеми, продолжали ждать!
"Авраам родил Исаака,
Исаак родил Иакова,
Иаков родил…"
Попасть на кладбище можно только через дом, расположенный у самой дороги, через хозяйственный двор, с согласия хозяев. Кладбище составляет теперь часть дворового хозяйства и в конце двора на кладбище ведет специально сделанная каменная лестница. Ее последняя ступенька обрывается в крутизну горы, и это настолько крутой подъем, что хозяйка предлагает взять с собой палку-опору. Такие палки заготовлены для редких посетителей.
Когда-то первые ряды могил начинались у самого подножия горы. Теперь высокий дворовый забор стоит подпираемый первым рядом мацев. Возможно, это был даже не первый ряд, но все остальное срыто.
Утро тихое и солнечное. Здесь на горе, в густой зелени трав и деревьев, все так спокойно, – не слышны голоса людей, рев машин на лежащей внизу дороге, – вся злоба дней и суета земной жизни осталась далеко в стороне, – здесь только густые травы, и деревья, уронившие свои отяжелевшие молодой зеленью ветви на плечи древних еврейских камней, и беззаботно поющие птицы.
Да, и еще прибежавшая меня обнять молодая овчарка, щенок, убежавший погулять из дому и вот, нашедший во мне потерянного на время брата. Я знаю, что здесь, на еврейском кладбище, ему не место, но что-то успокаивает меня, – тишина, жужжащий приветствием шмель, согретые утренним солнцем древние камни, евреи, лежащие в этой святой земле, – все говорит мне: не страшно, пусть попрыгает и радостно помашет хвостом, нам это не помешает…
Я иду и рассматриваю изображения в верхней части мацев. Они типичны для этого времени, – от XVII до конца XIX века.
Потомки первосвященников в Храме, коэны, со сложенными в благословляющем жесте руками…
Потомки левитов с кувшинами и блюдами разных форм для омовения рук, и формы этих сосудов легко узнаются – они взяты из жизни обитателей Голубиного села, из живых еврейских домов…
Надписи очень разновременны, порода камня твердая, есть врезанные в камень слова, есть выпуклый шрифт, есть поздняя скоропись – Мастер торопился, боясь не успеть…
О, время! – на многих плитах когда-то глубоко врезанные в твердый камень слова уже еле видны, они погружаются в себя, и перестают звучать. И встречаются спящие, уже безымянные камни.
Еврейские львы, в одиночку и парами, держащие в поднятых лапах корону, но вот особое изображение, нигде не встреченное мной, – два яростных льва, вставших на дыбы, а между ними третий, маленький и печальный львенок, может быть лев-подросток, и эти двое его бережно охраняют от опасностей внешнего мира.
Может быть, это раненый лев, ведь по плите пролилась кровь!
Как великолепны львиные хвосты! – тугие, и лев своим хвостом с легкостью оборачивает свое тело, – только в Голубином водились такие хвостатые львы!
Два большеглазых олененка, с рогами, завитыми на манер прихотливой женской прически, целуются, встав на задние лапы, – это девичья могила…
Эти камни, с яростными львами и целующимися оленятами, стоят рядом в высокой густой траве. Чуть впереди, немного выступая из ряда, как и положено сторожевым, стоят рычащие львы, и, за их спиной, нежные олени. Символом силы и мужества, любви и веры. Но только вера дает силу противостоять злу и охранить любовь.
Они так стоят уже несколько столетий, в одиночестве, укрытые высокими снегами, а зимы здесь суровые и долгие, иссеченные грозами, сдвинутые с места оползнями и злобой человеческих рук.
Но каждый год, в это самое время, поднимаются высокие густые травы, и все расцветает вновь, согревая старые камни и мягкой нежностью обволакивая уставшую в ожидании душу ушедших под землю евреев, ушедших в неведомые нам неземные пространства.
Пусть устоят эти святые камни!
Пусть ничья рука не поднимется их разбить и убрать с лица земли память о нашем земном существовании, о том, что на земле жили люди!
О том, как мы были когда-то людьми!
Я знаю и верю – эти камни умеют ждать!
Лев, лежащий у стены дома Молитвы*, как символ народа, пришедшего на землю не столько жить, сколько ждать! Он спокойно лежит, у него мощное тело и сильные лапы, а лицо – часто я встречал такие мудрые еврейские лица, но, как и в селе Голубином, в моей жизни их теперь практически не осталось…
* Он дан анфас, как и маленький львенок, что большая редкость в иконографии мацев, где все изображения профильные. На рисунке в профиль глаза устремлены вдаль, в них невозможно заглянуть. Но, когда мы изображаем любого зверя анфас, мы рисуем ему глаза, и это всегда человеческие глаза! Вот почему в таком львином лице угадываются человеческие черты, – это лицо человека, жившего здесь и хорошо знакомого Мастеру!
А между ними растет дерево, и стройный ствол раскрывается над этой сценой всего двумя ветвями, влево, над храмом, – спелой гроздью, вправо, надо львом, – зеленью раскрытого солнцу листа. Всего одной гроздью и одним листом, и вот, оказалось, что из совсем немногого можно построить наш мир, полный земной красоты…
Мудрость – храму, земная полнокровная жизнь – народу!
Двуглавый еврейский орел, коронованный, из самых ранних изображений, от начала XVIII века, раненный кем-то в грудь – но смотрят еще головы, но твердо опираются о камень надгробия орлиные лапы, но раскрыты орлиные клювы и слышится среди тишины кладбища гордое орлиное клокотанье…
Просто сосна, стройная, молодая, высокая, – срисованная Мастером с натуры…
Подсвечники о трех, пяти и семи головах…
Стоял деревянный дом, лежали глубокие снега на дорогах и на его крыше, на могучих ветвях отяжелевших елей. Дымила труба, и сквозь окно, сквозь прорези в ставнях, лился в мир неугасимый свет…
Еврейский дом в глухом карпатском углу – Ноев ковчег, призванный нас сохранить в бурях смертельного Потопа!
На всех камнях, по бордюрам и среди изображений, вьются виноградные лозы, украшенные отяжелевшими от полноты и зрелости гроздьями спелого винограда, как груди молодых евреек эти гроздья, и растут цветы, яркие и неповторимые красотой.
Кто пророс густой травой…
А присев отдохнуть от крутизны этого склона горы Мертвых, я вижу те же растения и цветы живыми, среди высоких трав, мягкой нежностью обволакивающих древние могильные камни. Есть мужские цветы (куст, оцарапавший мне руку), есть женские, это – девичьи, но самые нежные, смеющиеся колокольчиками – детские.
Голоса детей, убежавших в рай!
Карабкаюсь по крутизне склона, иду между рядами, читаю, наклонив ветви и высокие травы, имена на могильных плитах…
Моше-Элияху, сын Иосефа-Иегуды
Аарон-Гедальи, сын Моше и Хинда, дочь Шломо
Шломо и Меир, сыновья Яакова
Мордехай и Шмайн, сыновья Элиэзера
Малка, дочь Ноаха
Зеэв, сын Ицхака
Рахель, дочь Моше-Дова
Давид, сын Беджамина
Мириам, дочь Исраэля
Давид, сын Цви и Сара, дочь Цви
Элиягу, сын Аарона
Исраэль, сын Авраама
Левит Яаков, сын Арье
Исраэль-Яаков, сын Давида
Бейла, дочь Пинхаса
Хая, дочь Моше-Иегуды
Иосеф, сын Авраама-Ицхака
Левит Моше, сын Иосефа
Итмар, сын Иегуды-Лейба
Леви, сын Ехиэля-Фишеля
Иехуда, сын Иосефа-Цви
Исраэль-Яаков, сын Мешолома-Файвла
Эстер-Блюма, дочь Меира-Иегуды…
Эти сочетания имен подлинны!
И за каждым жизнь, короткая ли, долгая ли, – но вся, дарованная Богом однажды, насыщенная радостью и болью, как твоя и моя…
Две одинаковые плиты, Аарона-Гедальи, сына Моше и Хинды, дочери Шломо, стоят рядом, и Хинда, чуть наклонясь, опирается на плечо Аарона…
Они как древний библейский текст, утерянное в древности послание, как обретенное толкование Пятикнижия!
Лежат евреи, Авраамы и Моисеи. Можно пройтись, узнать улицу, где стоял дом, расспросить о соседях.
Узнать знаменитые истории села Голубиное, передаваемые от предков…
Как шли сюда, через горные перевалы, как строили первые дома, имя первенца, родившегося уже на этой земле…
Узнать имя того, кто привел их сюда, – Моисея новых времен.
Узнать имена этих гор и рек, имена цветов и деревьев – как звучали они на идиш…
Как это звучит – дуб-ель-сосна – волк-кабан – майский жук и жужжащий шмель?
Эти евреи жили, работали, рожали и растили детей…
И ждали…
Вновь жили, работали, рожали и растили…
Ждали…
И вновь…
Так триста и более лет подряд.
Здесь на горах они были ближе к своему Богу. Они собирались первыми его встретить! Но для Мессии путь оказался не под силу – через перевалы и дремучие лесные заросли.
Понять это можно, простить – нельзя!
Они – наши предки, каждого из нас, кровные!
Когда-то давно здесь был оползень, часть камней смыло, и многие плиты остались лежать плашмя, как расстрелянные тела живых евреев, лицом в землю – древние плиты, поросшие мхом. От остальных могил остались только холмы и ямы.
Археологи знают: самое устойчивое сооружение человеческих рук – это вырытая однажды яма. Она как шрам на теле земли, рубец от давнишней раны. Рухнут стены, растащат камни фундамента одичавшие поселенцы, истлеет тело усопшего, но яму вы легко угадаете, всегда, кто бы и как бы ни пытался стереть этот след с лица земли.
Я присел рядом с опустевшим участком кладбища и стал представлять себе этих евреев, имена которых были от меня скрыты. Представлять их такими, как были они в жизни – здесь, совсем рядом, стояли их дома…
Стройная нарядная птица, с красным брюшком (как праздничный еврейский жилет это брюшко, как праздничная субботняя одежда, с иголочки, не виденная еще никем), села над моей головой и торопливо застучала о ствол дерева.
Точка-тире-точка – (удар – три удара подряд – удар) – что-то мне говорил дятел, что-то пытался он мне рассказать. Но это был говорящий на идиш дятел, как и все оставшиеся здесь от евреев звери и птицы, он говорил на идиш.
Тире-точка-тире…
Но подобно местным евреям, он знал и язык своих соседей.
Дятел стучал – растолковывал – вразумлял – он помнил – ему рассказали о своей земной жизни ушедшие – мои деды и прадеды – он старался – он не терял в меня веру, что я научусь понимать человеческую речь.
Точка-точка-тире-тире-точка…
Дятел был мудр, он говорил и повторял – да, конечно – еще недолго – вы утратите речь и перестанете понимать друг друга – но – пока не поздно – пока мы здесь – рядом – пока не покинули вас – опомнитесь – научитесь слушать и слышать!
Жили евреи св. общины Голубиное среди высоких гор, густо поросших великанами-деревьями.
Мальчишками они забирались на дворовую гору, каждый дом здесь имел свою, особую крутизной, со своими деревьями, со своей непременно речушкой, гору, а каждая река имела свой говор, который, закрыв глаза, узнаваем, как голос матери. Они поднимались все выше, и, однажды, ступив на самую-самую вершину, они видели лежащие в земном первозданном пространстве нескончаемые горные хребты…
Каждая гора имела имя, и не могло быть иначе, ведь она была своя, дворовая, поднимающаяся от родного дома. Я расспрашивал – никто уже этих имен не помнит, только нескольких, самых высоких вершин. Это для утехи туристов, но ведь не названное, утратившее имя уже не существует в нашем мире! Если это твоя родина, ты знаешь имя каждого в ней уголка, каждой поляны на своей горе, и помнишь все деревья, стоящие на ее склонах – вот это, за ствол которого однажды, падая, ты схватился руками на крутом подъеме, и дерево помогло тебе удержаться – разве его забудешь?!
Взрослыми, уставшими от бесконечных работ, они окунали лицо в прохладу горной реки, и набирали ее в ладони, чтобы напиться…
Река напоит тебя и освежит, и не станет расспрашивать о происхождении и вере – ты для нее, окунувший лицо в ее воды, – свой!
Они говорили на идиш, но, живя среди мешанины народов, каждый из них говорил еще на трех-четырех языках.
У них были многодетные семьи, от шести до четырнадцати детей.
Они стали основными ремесленниками края*. Работали на пилорамах, были сапожниками, портными, плотниками, кузнецами, занимались сельским хозяйством и торговлей.
* На протяжении XIX века евреи постепенно стали основными ремесленниками Западной Украины, Польши, Белоруссии, Молдавии и Литвы. Это была основная еврейская масса. Местное население преимущественно занималось сельским хозяйством. Эти ремесленники легко находили работу в больших городах, например в Одессе, где они тоже стали основой ремесленного дела. Именно эти евреи поставили в дальнейшем промышленную мощь США, а их дети – интеллектуальную и финансовую мощь Америки.
Были врачами и адвокатами.
По этим дорогам пылили фуры балагул.
Основная часть местных евреев были хасидами**. Евреи тщательно соблюдали традиции в одежде, языке и образовании. Старики собирались в синагогах и домах учения послушать странствующих проповедников.
** Собственно, хасидизм и зародился в этих горах. Особым влиянием пользовались цадики из династий Косова, Вижница, Белза и Мукачева.
(Горы были непроходимы, бесконечны, круты, их склоны покрывали дремучие леса и дубовые рощи, могучие корабельные ели высились анфиладами Божьего многоколонного храма, вековые липы стлали мягкую тень в изголовье путника, а понизу полыхало цветением буйное разнотравье. Жили здесь неторопливые медведи, бесстрашные кабаны, и все вкруговую просматривали внимательные волчьи глаза. Текли неумолчные реки, бесчисленные, неизвестные никому именем, неглубокие, упрямо бегущие вдаль на предназначенную встречу…
Как мы, как каждый из нас!
В пространстве ветвей и листьев обитало великое множество певчих птиц.
Горными тропами шли эти проповедники – недели, месяцы, годы. Шли в тишине глухих лесов, в безлюдном пространстве – шли посреди первозданного мира, прятались от дождя под кроной могучего дуба, уходили в грозу в липовые заросли, утоляли жажду родниковой водой…
Сидели, отдыхая, среди камней, разбросанных неукротимой рекой, припоминая и обдумывая слова Бога, слова, легшие оттиском Его творящей руки на земном теле…).
Мальчишки бегали в хедер.
Вечером в пятницу в этих домах женщины зажигали свечи.
В каждом деревянном доме две субботние свечи!
И ответно каждой свече в небе над селом Голубиным Господь возжигал еврейскую звезду.
Остались кладбища, немногие и теперь уже ненадолго*.
* Старое еврейское кладбище на окраине села В. Бичков (Раховский район).
Старое еврейское кладбище в селе Чорнотисов (Виноградовский район).
Старое еврейское кладбище в селе Вел. Комяты (Виноградовский район).
Еврейское кладбище в селе Вильшанки (Перечинский район).
Еврейское кладбище на берегу реки Турья в селе Турья Ремета. Половодьем конца 90-х оно было серьезно подмыто, в результате чего на поверхности земли оказались кости захороненых (Перечинский район).
Еврейское кладбище в селе Порошково. Со всех сторон оно обустроено жилыми домами и участками (Перечинский район).
Еврейское кладбище на окраине села Имстичево (Иршавский район).
Старое еврейское кладбище в селе Вел. Раковец (Иршавский район).
Старое еврейское кладбище в селе Сильце (Иршавский район).
Старое еврейское кладбище в селе Каменское (Иршавский район).
Очень красивое и ухоженное еврейское кладбище в городе Берегово. Здесь множество хорошо сохранившихся надгробных плит (Береговский район).
Остатки старого еврейского кладбища на окраине села Керецки. Не сохранилось ни одного надгробия и идентифицировать кладбище можно только по очертаниям могильных холмиков (Свалявский район).
Еврейское кладбище в селе Павлово (Свалявский район).
Старое еврейское кладбище в Нижнем Солотвино.
Мне так хотелось их увидеть, евреев св. обители Голубиное, живыми – добыть из-под земли.
И я увидел.
Я не знаю, где сделан был этот снимок, он прилагался к статье-справке о евреях Закарпатья. На снимке были евреи, выходившие группой из синагоги. Синагога была маленькая, одноэтажная, в три окна по фасаду. Такой она могла быть в большом закарпатском селе. Здание синагоги было из камня, а крыша четырехскатной. Чаще всего синагоги в Закарпатье были деревянными, как и дома евреев**. Внешне они выглядели просто, но изнутри стены были ярко расписаны. На этих стенах было собрано все живое, весь мир, дарованный нам Богом, яркий многоцветный живой ковер, а над ним звездное небо. И вошедший в храм входил в мироздание, еще никем и ничем не тронутое, только вышедшее из-под творящей руки Бога.
** Такая деревянная синагога сохранилась в селе Вел. Комяты Виноградовского района Закарпатья, но она представляет собою руины и вскоре окончательно исчезнет с лица земли.
В самом центре было возвышение с бимой, в арн-кодеше хранились драгоценные свитки с письменами Бога.
На этом снимке впереди шли пожилые бородатые евреи, крепкие, все в шляпах и лапсердаках*. Это были главные члены общины, они первыми входили и первыми покидали синагогу. Их место в синагоге было почетным. В конце группы виднелись молодые лица.
Время, по виду этих евреев, было от XVII до XX века, их внешность в этих недолгих временах нашей быстротекущей жизни совершенно не изменялась. Но на край фотографии попала проходящая пара, где мужчина был в светлом костюме и шляпе, и видно было, что это самое начало ХХ века.
* Они до удивления напоминают Карла Маркса, особенно его незабвенные памятники – основательностью фигур, уверенностью поступи и порыва. Это так понятно, ведь Маркс был евреем, и к тому же становится понятным, отчего эмансипированный Маркс был таким ярым антисемитом.
Значит, этим евреям немного осталось жить.
Но главное – совсем немного от длящихся этих тысячелетий осталось ждать!
Как это произошло, и какими они встретили этот день, я тоже увидел.
Это были три из двухсот, чудом сохранившихся снимков**.
** Снимки сделаны в Освенциме. Там запрещалось фотографировать, это могли делать только служащие антропометрического отдела, которые снимали узников для занесения данных в картотеку. Фотографировали Бруно Вальтер, бывший безработный, он занимал должность начальника отдела, и Эрнст Хоффаманн, профессор, его помощник, да сотрутся их имена! Большинство снимков нацисты уничтожили, а эти были спасены выжившей узницей, Лили Якоб. Она нашла их в лагере Дора-Миттльбау, куда ее перевезли нацисты, отступавшие из Польши под ударами советских войск. На одной из фотографий она обнаружила собственное изображение.
Снимки сделаны между 15 мая и 15 июня 1944 г. На них евреи, проживавшие в Рутении, зоне, прилегающей к Карпатам, которая до 1918 г. принадлежала Австро-Венгрии, до 1939 г. – Словакии, затем Венгрии, а после окончания войны – СССР. Сегодня это Закарпатье Украины.
На обороте первой фотографии есть запись, говорящая о переселении евреев из венгерской Рутении, сегодняшнего Закарпатья. Не указано, в каком направлении это переселение идет. На фотографиях зафиксирован процесс распределения прибывших в Освенцим прикарпатских евреев, который начинался прямо на перроне железнодорожной станции. Отбирают тех, кого сразу же отправят в газовые камеры, и формируют группы пригодных в качестве рабочей силы.
На фотографиях нет никакого ужаса, все буднично и по-деловому спокойно.
Справа видны вагоны товарняков, точно такие, как и сегодня. Они только что подошли к станции и людей выгрузили. Спокойно, без криков. Без оскорблений и насилия. Ведь речь идет о перемещении, о смене места жительства.
Основная колонна евреев, примерно по четверо в ряд, уже выстроена на краю платформы. У каждого на груди пришпилена шестиконечная звезда, снимок черно-белый, но цвет звезды, конечно, золотой – обычный цвет еврейской звезды. Евреи выходили из товарняков и, вагон за вагоном, строились в этот аккуратный длинный ряд. Все вещи складывали на краю платформы, параллельно колонне. Чтобы удобно потом было их разобрать. Там стоит и детская коляска.
Выходить из этой очереди к Богу никто самостоятельно не мог. Людей отбирали и распределяли по группам. Порциями отделяли от горловины колонны небольшие группу людей и тут же ее расфасовывали. Затем отделяли новую порцию, человек в двадцать пять – тридцать. Так удобно было работать.
Обычная работа серьезных людей.
Стоит, широко расставив ноги и выпятив толстый немецкий зад, командир. Руки за спиной, в руках трость. Люди работают, он наблюдает. Судя по теням людей, еще отбрасывающих тени, уже конец дня и, возможно, это не первый сегодня поезд. Прибывших много, надо все успеть, и требуется должный порядок.
На снимке видны пять бравых солдат. За плечами у каждого карабин, в руках у нескольких тяжелые палки. Но здесь никто сопротивляться не будет. Евреи стоят спокойно. Солдаты в сапогах, в галифе и в пилотках, точно таких, как советские, впрочем, эти лагеря смерти охраняли украинские добровольцы.
Видны люди в полосатых робах, и в каких-то полосатых беретах. На снимке их с десяток, мужчин и женщин, молодых и стройных. Они отводят людей из колонны в разные группы – сортируют. Видно, как женщины-надзирательницы формируют группу молодых евреек. А эта, что на переднем краю снимка, только что отобрала пожилую еврейку и направляет ее в группу стариков. В другую сторону снимка отправили женщину с ребенком.
Это, видимо, еврейский вспомогательный персонал, они выполняли все работы по подготовке людей к уничтожению, и сопровождали их вплоть до камер. Они евреи, и так спокойнее прибывшим людям – значит, не все так плохо. Значит, действительно речь идет о переезде к новому месту жительства.
Я читал, что на бойне тоже использовали подставных животных – провокаторов. Они становились впереди стада и вели своих соплеменников на убой, в самый последний момент уходя в сторону. В конечном итоге уничтожали и их.
Обе следующих фотографии были сделаны сразу же после первой. Как три последующих щелчка затвора переводимой винтовки. Это составные части первой фотографии, общей, сделанной панорамно, чтобы схватить целиком всю сцену – товарняки, общую колонну, процесс сортировки. Видно, что первая фотография сделана была с некоторой высоты, возможно фотографу пришлось стать на ступеньки вагона.
На втором снимке видна группа отобранных стариков. Их отделили от основной колонны, они сидят и лежат в тени вагонов. Видны религиозные старики, бородатые, в широкополых шляпах. Есть очень старые, и они просто лежат на платформе. Рядом валяются какие-то пожитки. Видна плетеная корзина – точно такие сегодня продают отдыхающим во всех пансионатах Закарпатья. Есть здесь село, где занимаются этим плетением, и там, конечно, были евреи и плели из лозы корзинки и мебель.
Деревенская старуха, немощная, на ней нет звезды, впрочем, для такой старой это уже лишнее. Кроме черт лица, по одежде своей, по палке, на которую опирается, она никак неотличима от деревенских своих соседок, украинских старух. Я вчера еще видел и говорил точно с такой же старухой в Поляне, у ее старого сохранившегося дома с зеленым палисадом веранды. А рядом кудахтали куры и два великолепных красавца петуха, предмета ее гордости.
Узнаваема сельская беднота.
Стоит деревенский мужик. Это работник, простой, малообразованный, еще крепкий физически. Может быть, пчеловод, или голубей он разводил в моем Голубином. А возможно был балагулой и бесконечные дороги Карпат, осиротевшие леса и реки хорошо помнят его. Мне кажется, что в опущенной руке у него зажата сигарета.
Господи – дай!
Дай ему возможность выкурить ее!
Не лиши меня – нас – самого Себя, кто бы Ты ни был и кем бы Ты ни был, – этого последнего оправданья, надежды этой, что мы еще существуем людьми.
Но я думаю, судя по этим снимкам, что этой последней надежды у меня нет – это ведь справедливый немецкий Бог.
Видны и состоятельные люди – по костюму и пальто, по шляпе цивильного покроя. Все тепло одеты, ведь была середина мая, и было еще прохладно.
На третьем снимке стоят десять молодых женщин. На первом общем снимке видно, как их отделяют в группу. А здесь они сняты крупным планом. Видимо для антропометрии, для человеческой памяти о том, какими были исчезнувшие с лица земли карпатские эти евреи.
Крепкие фигуры сельских девушек, привыкших к труду. Они в деревенских косынках и в пальто. Каждая держит в руках мешок с пожитками – ручную кладь, которую разрешается взять с собой в путешествие, доверив основной багаж надежным дорожным службам.
Их отвели в сторону, чтобы снимку ничто не мешало. Они видят перед собой, но я никогда не смогу увидеть этого антропометрического подонка, поставившего их и велевшего им не двигаться. Лица насторожены, им явно приказали иметь бодрый вид, но две женщины на правом краю вытирают слезы, а у одной, в заднем ряду обреченно опущены уголки губ.
Мои убиенные сестры…
Мой дядя рассказывал, как они погибли в это же самое время, и насчитывал больше двадцати моих кровных родственниц. Но где же тогда остальные? – здесь на снимке их только десять.
Теперь, наконец, я смог представить, каким оно было, еврейское село Голубиное.
Оставив в покое мертвых, я спускаюсь с кладбища и иду местом, где когда-то стояло село. Дорожки и тропинки сохранились. И все живое тоже – вот идут по своим делам гуси, и я уступаю им дорогу, а за ними идет хозяйка, она на этом снимке стоит в самом центре, невысокая, худенькая, лет шестнадцати, и на мой поклон застенчиво улыбается, ускорив шаг.
Женщина в глубине двора подняла голову, провожая меня взглядом, – я одет необычно, и взгляд мой, не скучающий взгляд равнодушного прохожего, но внимательный взгляд узнавания, – она крайней стоит на снимке, слева. Она крупнее подруг и старше. Она еще не знает, что попадет на этот снимок и в это страшное место. А я лишен возможности ее предупредить.
Из-за поворота выезжает фура.
Я давно уже слышу стук копыт и колес, а теперь вижу сидящего на козлах мужика. Поравнявшись со мной, он притормаживает лошадь. Обычная лошадь, я смотрю и не могу выявить отличий – такая же точно, как виденные всю мою жизнь лошади.
Может быть, все оставшиеся лошади и гуси, и утки, и кролики, и вот этот ранний жужжащий шмель, может быть, это все еврейское наследство, доставшееся нам от убитых евреев?
И эти леса, могучие еврейские дубы, изящные ели, и плакучие над еврейскими реками ивы?
Может быть, сами эти горные речки, неглубокие, прозрачные, говорливые, но несокрушимые, перемалывающие скалы в мелочь обкатанных гладко камней, – может быть это слезы еврейских женщин? Их так много здесь и текут они вроде бы в разных направлениях.
Но теперь я понял, куда они текут и во что выливается их течение.
Сажусь на телегу, мы закуриваем и едем. Спускаемся с горы и едем центральной улицей св. общины Голубиное. Мимо близко поставленных деревянных домов с открытыми верандами и палисадами, мимо синагоги, маленькой, но стоящей отдельно, и, даже не успев зайти в нее, я знаю, как красиво расписаны изнутри ее стены, мимо кладбища на крутом склоне горы, и так покидаем село, а дорога чиста, она вымыта недавно прошумевшим дождем, и зелень вдоль дороги самая ранняя зелень, яркая, как детство и веселая, как провожающая нас еврейская детвора.
Не пылит дорога, но плавно и неуклонно поднимается кверху. Это ничего, говорит мне возница, лошади добрые, они справятся на подъеме. И вот, наконец, с пригорка, открывается необозримая земля, распахнутая любовью к человеку, покоящаяся на отеческих ладонях нашего Бога, и прямо перед нами течет река, вечная, куда и стремились эти горные реки…
Фурман притормаживает лошадей, мы сходим с телеги и смотрим на Иордан, а там, вдалеке, на вершине горы стоит город.
Мы не говорим, он стоит на краю холма, я оперся на борт телеги, мы молчим, и в этой тишине медленно поднимается табачный дым, смешиваясь с холодноватым горным воздухом.
Перед нами Город.
Наш Город, в котором мы непременно встретимся, каким бы ни был наш путь, – в самом конце пути.
Единственный на земле Город.
Имя ему Иерусалим!
А село Голубиное это был пригород Иерусалима.
И, только пройдя через него, можно попасть домой!
Другой дороги к самим себе у нас нет!