В истории сообществ то
и дело проступают фигуры
вождей; в XX и XXI вв. они стали наваждением
человечества. Следует сразу же оговорить содержание, вкладываемое здесь в
понятие "вождь". Отнюдь не всякий верховный правитель подошел бы под
это определение, вопреки тому, что он фактически "вел" за собой массу
людей. Едва ли существенно, является ли неограниченное владычество
институциональным
(династическая, наследственная, выборная власть) или
не-институциональным
(захват власти путем войны, переворота, интриги, быстрого или постепенного
выдвижения лидера в группе претендентов). Не имеют особого значения и цели,
достигнутые владычеством (спасение нации или придание ей более значительного
геополитического веса; захват дополнительных земель или освобождение
территорий, находившихся под пятой противника; реставрация прежних порядков
или установление новых).
Царь, князь, диктатор,
избранник народа (или войска), предводитель группы (или банды) – каждый из названных
может стать, но может и не стать вождем, сколь внушительными ни были бы его
деяния, зафиксированные устными и письменными преданиями. Вождь – конечно,
властитель, но, кроме того, – это прижизненная народная
легенда. Поэтому
под определение "вождя" подпадают и Александр Македонский, и Емельян
Пугачев, и Спартак, и Ким Ир Сен – фигуры, настолько различные (причем
действовавшие в обстоятельствах настолько несопоставимых), что историк с
негодованием отметет попытки поставить их в один ряд. В данном наброске избран,
однако, не исторический, а особого рода антропологический подход к теме вождя –
подход, который оппоненты вправе объявить антиисторическим.
Человек как существо в
окружении других существ, явлений природы и артефактов, создаваемых его
собственной деятельностью (включая умственную), – едва ли решительно
преобразовался за последние 10 тысяч лет. Изменения флоры и фауны, условий
жизни и способов сохранить ее явно опережают психобиологические изменения
человека. Такие создания природы, как крокодил или акула, по свидетельству
специалистов, мало отличаются от представителей своего вида, живших миллион лет
назад. Вряд ли освоение огня (с переходом на вареную пищу) в значительной мере
изменило пищеварительный тракт человека. Сомнительно, чтобы изобретение колеса
(с облегчением передвижения) привело к новому устройству человеческой
мускулатуры. Точно так же стремительное развитие способов получения и
переработки человеком информации пока еще не преобразило его базисных
инстинктов и форм поведения в среде себе подобных. Даже дифференциация этих
форм в зависимости от расы (то есть от генетических факторов) сегодня вызывает
большие сомнения: индус оказывается не менее изобретательным программистом, чем
ирландец, китаец – не менее талантливым виолончелистом, чем еврей, а чернокожий
– не менее эрудированным лингвистом, чем белокурый славянин. Из этого следует,
что человеческая
природа, в общих и наиболее значимых чертах, довольно
единообразна. Исторические несходства между типами людей, между направленностью
их деяний определяются, в первую очередь, условиями, в которых складывались
различные цивилизации. Задача историка – вскрыть специфику этих условий. Но
такие исследования не отменяют усилий антрополога понять, каковы
распространенные типы человека (человека "вообще"), что с человеком
делается, а также что с ним – и из него – делают в разные времена и в разных
ареалах планеты.
Следуя этому
методологическому принципу, позволительно искать общие свойства индивида,
выдвигающегося в лидеры макрогруппы, и общие свойства макрогрупп, превращающих
своего лидера в
идола, которому поклоняются. Следование за лидером и
следование за идолом – вовсе не одно и то же. Задача этого эссе –
проанализировать "синдром идола", который легко обнаружить, отступив
на тысячу, но и на дюжину лет назад, оглядываясь по сторонам в наше время, но и
пытаясь угадать черты будущего.
К понятию синдрома
"В медицине и
психологии, термин синдром относится к ассоциации ряда клинически
распознаваемых знаков (симптомов, особенностей, феноменов или характеристик),
которые часто наблюдаются вместе, так что наличие одного знака побуждает врача
к поиску остальных. В последние десятилетия термин используется и за пределами
медицины, для описания феноменов, обычно выступающих как ассоциированные друг с
другом".
В этом определении
термина, заимствованном из Википедии, не хватает, прежде всего, слова
"повторяемость". Синдром есть
повторяющаяся ассоциация (или
конфигурация) признаков болезни. Чтобы как раз вывести понятие синдрома за
пределы собственно медицины, позвольте мне небольшой экскурс в неврологию.
Так, при воспалении
мозговых оболочек обнаруживается менингеальный синдром: а) мышцы шеи слишком
напряжены – трудно пригнуть голову пациента; б) в положении лежа (на спине) его
нога легко поддается сгибанию в коленном суставе, но разогнуть ее удается не до
конца; в) в том же положении: когда вы пытаетесь пригнуть голову пациента, его
ноги непроизвольно сгибаются; г) в том же положении: когда вы сгибаете ногу
пациента в суставе, непроизвольно сгибается и вторая нога. Повторяемость этих
феноменов неотменима – заболел ли менингитом калмык или датчанин, зафиксирована
ли болезнь сто лет назад или будет зафиксирована через столетие. Если бы
понятие менингеального синдрома было знакомо древнеегипетским врачам, то они
наблюдали бы у своих пациентов то же самое.
В единицу времени
составные элементы синдрома вовсе не обязательно наличествуют вместе. Медик,
констатируя напряженность мышц шеи обследуемого, может на данный момент не
обнаружить других менингеальных симптомов. Но, поскольку есть повод следить за
состоянием пациента (повышение температуры, жалобы на головную боль и т.п.),
необходимо вновь и вновь обследовать его: то, чего не наблюдалось полчаса
назад, предсказуемым образом возникает на глазах. Если не осуществлять подобное
наблюдение, можно доиграться до того, что болезнь перейдет в угрожающую фазу,
когда вылечить ее (в нашу эру антибиотиков) по-прежнему можно, но ее
инвалидизирующие последствия уже вряд ли удастся предотвратить.
Синдром не парит в
воздухе сам по себе, за ним стоит нечто определенное, породившее его. В нашем примере
очевидно, что менингеальный синдром связан с повреждением оболочек мозга; это
может быть воспаление, но может быть также результат кровоизлияния, сдавления
или токсического поражения.
А вот как описывает
криминолог Нильс Биджерот "синдром заложника", или
"стокгольмский синдром".
– Пленники начинают
отождествлять себя с захватчиками. Поначалу это защитный механизм, зачастую
основанный на вере, что преступник не будет вредить жертве, если их действия
будут совместными и положительно воспринимаемыми захватчиком. Пленник, в
сущности, искренне старается обеспечить себе покровительство террориста.
– Жертва часто
понимает, что меры, принятые ее потенциальными спасателями, могут нанести ей
вред. Попытки спасения способны перевернуть ситуацию: вместо все еще
"терпимой" она станет смертельно опасной. Если заложник не получит
пулю от захватчика, возможно, то же самое ему достанется от освободителя.
– Долгое пребывание в
плену приводит к тому, что жертва узнает преступника как человека. Становятся известны
его проблемы и устремления. Это особенно хорошо срабатывает при политических
или идеологических установках террориста, когда пленник начинает
"понимать" его точку зрения, его обиды на власть (или на весь мир. –
А.Д.). Жертве представляется, что позиция преступника – единственно верная.
– Пленник эмоционально
дистанцируется от ситуации; у него чувство, что с ним этого просто не могло
произойти, что все это сон. Он может попытаться забыть ситуацию, принимая
участие в бесполезной, но занимающей время "тяжелой работе", которая
поручена ему террористами.
– В зависимости от
степени отождествления себя с захватчиком жертва может посчитать, что
потенциальные спасатели и их настойчивость действительно виноваты в том, что
происходит.
В отличие от многих
авторов, безответственно применяющих термин "синдром", Нильс Биджерот
прослеживает все составляющие описываемого им состояния заложников – феномены,
которые могут наблюдаться одновременно или появляться один за другим. Вдобавок
он ставит психологический диагноз, обоснованно считая, что "стокгольмский
синдром" связан с запредельным страхом беспомощной жертвы и ее бессильным
гневом, который поневоле переадресуется на освободителей, а не на палачей. Этот
комплекс переживаний, по мнению криминолога, создает у жертвы иллюзию, будто
ситуация не так уж опасна, а человек, от которого зависит его жизнь, не так
страшен, как рисуется команде спасателей. У Зигмунда Фрейда подобная динамика
душевной жизни описывается как "идентификация с агрессором". Она
возникает при невозможности хоть сколько-нибудь агрессору противостоять
1.
1 Возвращаясь к методологической преамбуле статьи, заметим,
что подобный синдром наверняка можно было наблюдать задолго до того, как
появился термин "синдром" и до того, как был воздвигнут город Стокгольм,
с чьим именем случайно ассоциируется описываемое явление. Трудно вообразить
себе здравомыслящего историка, утверждающего, что это явление, произошедшее в
Стокгольме ХХ века, неправомерно сопоставлять со схожим явлением, имевшим место
в Пекине IХ века.
Впрочем, диагноз
криминолога заведомо неполон. Отнюдь не все заложники террористов обнаруживают
стокгольмский синдром, хотя почти все вынуждены демонстрировать покорность
(иначе – смерть!). Возникает ряд дополнительных вопросов, на которые должны
ответить психологи. У
кого он возникает и чем эти люди как личности
отличаются от других, у которых он не возникает? При каких условиях он реализуется
и существуют ли особые условия, при которых он реализуется практически у любого
человека?
"Врачебный" подход
Я врач, меня учили
распознавать синдромы болезней. Китаец и нигериец, швед и аргентинец, араб и
чукча – они разные, но шизофрения, если заболеют, у всех та же. Одному может
мерещиться, что его преследуют духи предков, другому – что тайная полиция,
третьему – что инопланетяне. Однако налицо четкий синдром, входящий в состав
шизофрении: бред преследования.
И это не только
неотступные мысли о преследовании. Существует шутка: "Если вам кажется,
что за вами следят, это не обязательно паранойя". В самом деле, если вы
торгуете наркотиками, выказываете инакомыслие в тоталитарном государстве либо
занимаетесь шпионажем, то существует целый штат оплачиваемых сотрудников, чья
обязанность – следить за вами и преследовать вас. Один из стандартных вопросов,
задаваемых психиатром человеку с идеями преследования, таков: почему, ради
чего? Здесь характерны два варианта реакций. Либо опрашиваемый не в состоянии
привлечь логику для объяснения происходящего: так он чувствует, такое он на
каждом шагу замечает, а ЧТО за этим стоит, из его путанных и весьма
детализированных объяснений так и не вырисовывается. Здесь налицо расстройство
конвенциональных "правил" мышления.
Либо же вы
обнаруживаете целую систему суждений, как бы обосновывающую преследования. Эта
система может быть очень стройной; из законов логики порой нарушен "всего
лишь" один: закон достаточного основания. Но за нарушением этого закона
всегда просвечивает приписывание своему "Я" особого ценностного
ранга. То, что человек сделал, сказал и даже подумал, поднимает в его представлении
целую волну недоброжелательства, зависти, ненависти – как если бы от его
позиции и действий зависела всеобщая, а не только его личная судьба. Поэтому
складывается впечатление, что этому человеку "необходимо" быть
преследуемым: в подтверждение собственной значимости. Причем это не всегда
индивидуальная значимость. Он мыслится себе представителем "светлых"
сил, противостоящих "темным". Такое вообще присуще людям; но в
воображении человека с бредом преследования "темные" силы внезапно
переходят в атаку, и на острие этой атаки – именно он. Здесь также налицо
нарушение мышления, но гораздо более тонкое, я называю его "мифологизацией
мышления". Этот феномен подробно рассмотрен в моей книге
"Досознательное и психопатология. Очерки расстройств душевной жизни"
2. В рамках данной заметки ограничусь
указанием на то, что людям с такими сдвигами мышления свойственно усматривать
"связь" любого события с любым другим (отрицание случайности) и
верить в то, что мировые и даже космические события можно изменить психическим
усилием, "концентрацией мысли, воли".
2 Авторское издание: Кдумим, 2008; издание в России:
Издательский дом "Бахрах-М", 2009.
Длительному бреду
преследования свойственно превращаться в установку на "преследование
преследователей" – в порядке необходимой "самозащиты" и во имя
исполнения предназначенной личной миссии. В плане характерологических изменений
у больного налицо нарастающая скрытность и подозрительность (в силу чего он
способен длительное время держать бредовые идеи при себе), а также потускнение
эмоциональных привязанностей и постепенная замена привычных интересов и мотивов
поведения – бредовыми. Таков, в общих чертах, бредовый синдром. Он-то и
является существенным для диагностики – как один из синдромов, наблюдаемых при
шизофрении.
Допустимо ли и к
обществу подступаться по-врачебному, фиксируя исторические
социально-психологические синдромы? Я полагаю, что да. И рискую выдвинуть
диагноз "социальная мономифофрения" (сокращенно –
"социофрения") применительно к некой специфической динамике общества,
которая повторяется в разные века в разных конкретных декорациях.
Феноменология социофрении
Вот как выстраиваются
друг за другом фазы этой болезни.
Первая фаза: возникновение предпосылок для
"омассовления" социума. Некие факторы, от географических до
политических и экономических, подталкивают население к
"массообразному" состоянию. Это значит, что появляется множество
неудовлетворенных, озлобленных людей, не видящих никакой перспективы, кроме
решительных действий, которые привели бы к обретению чего-нибудь, пресечению
чего-нибудь и устранению кого-нибудь. И сами по себе, и по наущению
заинтересованных пропагандистов, люди начинают тяготеть к определенной группе,
четко формулирующей, куда двигаться, кого и как устранить, что и каким образом
пресечь. В новейшей истории типично появление нескольких подобных групп
(движения, партии), соперничающих друг с другом за овладение симпатиями масс.
Популярными в социуме становятся сборища, шествия, казни, бесчинства и стычки
враждующих команд. Воздух наэлектризован. Все больше индивидов становятся людьми
толпы: уже не они управляет своими поступками.
"Не-омассовленный"
индивид занят, прежде всего, собственным жизнеобеспечением, своей семьей,
своими развлечениями и интересами, а также поддержанием определенной репутации
в кругу, где он общается. При этом он избегает ссор с теми, от кого зависит, но
сохраняет статус частного лица, живущего собственной жизнью. Человек толпы
становится "пассионарным": соответствие духу толпы для него важнее,
чем удовлетворение нормативных потребностей жизни.
Вторая фаза болезни: начальный мифосинтез
– широкое распространение нового или реанимированного старого мифа, способного
овладеть умами. Из мифа вытекает, что будущее принадлежит, например, данному
властителю (или его сопернику). В наше время: данному этносу или государству.
Либо мировому пролетариату. Либо высшей расе. Либо приверженцам такой-то
религии. Мифосинтезу способствует деятельность идеологов – будь то сказители,
жрецы (священники) или современные философы, литераторы и журналисты. Пока еще
возможна конкуренция общественных воззрений, но уже становятся повседневностью
боевики, готовые раскроить черепа оппонентам.
Третья фаза: персонификация мифа. В одной
из влиятельных групп появляется харизматический лидер. Всеми доступными
средствами, от убеждения до запугивания, он вовлекает в сферу своего влияния
все больше сторонников. Свою деятельность он отождествляет с воплощением
пропагандируемого мифа. И рвется к власти: путем переворота, терпеливого
выжидания, продуманной обработки выборщиков (если власть выборная), либо путем
ведения войны с существующими властными структурами. Его окружает расширяющееся
кольцо пассионарных сподвижников. Некоторая их часть видит в его поддержке шанс
собственного социального продвижения; другая часть уже "омассовлена",
то есть готова принести свою частную жизнь (и свою жизнь, вообще, а вдобавок,
жизнь многих других) в жертву его возвышению. Потому что его устами глаголет
сама истина. Потому что он один "называет вещи своими именами" и
действительно способен изменить ситуацию в "должном" направлении.
Все три обозначенные
фазы – лишь
предвестники рассматриваемой социальной болезни. Они могут
вылиться в войну (в том числе гражданскую); в смену элит; в частичные или даже
радикальные политико-экономические общественные преобразования. Но при этом
болезни как таковой еще не предопределено развернуться.
Четвертая фаза – феномен
"массовождь". Это означает приход харизматического лидера к реальной
власти и принятие им роли Вождя. С этого момента начинается почти поголовное
"омассовление" социума. В наши времена (но, скорее всего, не только в
наши) появившийся вождь тщательно выстраивает атмосферу благоговения и ужаса по
отношению к собственной персоне. Для этого используются пышные церемонии и
устрашающие публичные судилища. Для этого устраняются бывшие соратники, самим
фактом своего присутствия дискредитирующие зияние сакральной пустоты между
вознесенным ввысь Лидером и его подданными. Для этого же создается аппарат
тайной слежки за инакомыслящими, которые немедленно исчезают – дабы не чернили
имя Идола и не заражали массу сомнениями в Его правоте.
Как ни грустно это
констатировать, страх массы инстинктивно преобразуется в ее
восторг –
особенно если Вождь достигает военных, политических и экономических успехов. В
случае проигрыша войны и провала политических начинаний Вождя масса оказывает
ему кредит доверия. Завоевать это доверие нетрудно, если демонстрируется
насыщение голодных, призрение бездомных, устроение разоренных и посрамление недоумков.
Такие проявления отеческой заботы о народе входят в обязательный ассортимент
деяний Вождя, вытесняя из сознания массы свидетельства о Его злодеяниях.
Зачастую даже люди трезво мыслящие, высокообразованные, принадлежащие к элите
или к наследственной знати страны, очаровываются Вождем и находят оправдание
его "линии". Его облик, голос, манера держаться и говорить становятся
культовыми. Индивид из массы отождествляет с ним все "лучшее" в самом
себе, в своем народе, в его истории.
Как видим, не всякое
множество людей корректно называть "массой". Таковой является
конгруэнтное множество, в котором поведение единиц высоко предсказуемо – как
поведение частиц железа между полюсами магнита. Исходные различия единиц в
данном "магнитном поле" нивелируются. При феномене "массовождь"
это приобретает гротескный характер. Личность как субъект вопрошания и поисков
ответа, духовного самостояния и поведенческого выбора, подменяется ролевой
функцией по отношению к режиму властителя. Человек выступает как
"достойный – недостойный", "верный – способный на
предательство", "самоотверженный – своекорыстный", "свой –
чуждый", "одухотворенный – обывательски приземленный" и т.п.
Омассовлению
подвержены и стайные животные. Известно, что лемминги начинают скопом следовать
за вожаком, то же – с китами. Это происходит тогда, когда плотность существ на
территории их обитания становится выше критического уровня. Для индивида отсюда
следуют ограничения в пище и территории, необходимость добывать условия
жизнеобеспечения исключительно силой. В организме начинает вырабатываться
избыточный адреналин, и в случаях неразрешимой проблемы выживания агрессивный
инстинкт индивида может уступить место инстинкту подражания. Каждый
пристраивается к движущемуся впереди, все следуют за вожаком. Вожак падает в
пропасть и остальные – за ним. Вожак выбрасывается из моря на берег – остальные
за ним. Нам неизвестно, что происходит с психикой китов, но сомнительно, чтобы
инстинкт подражания совпадал у них с "обожанием" вожака. Они движутся
друг за другом просто потому, что оглушены стрессом и лишены другого выбора.
Между тем
омассовленные люди не допускают и тени критики к утвердившемуся мономифу. С
помощью повседневной идеологической обработки в духе этого мифа (тут работают
специалисты) и при неослабевающих репрессиях против инакомыслия, вождь успешно
завершает превращение большинства соотечественников в практически однородную
массу. Если брать факты из современной истории – это превращение в
"настоящих советских" людей. В приверженцев "тысячелетнего рейха".
В борцов за "культурную революцию". В стражей "исламской
революции".
Кто поверит в массовый
идиотизм немцев или русских, китайцев или иранцев? Они не поглупели – они
заболели. Болезнь в том, что масса возносит над собой вождя – и становится не
более чем добровольным придатком его "исторического" жизненного пути.
Теперь он олицетворяет жизнь каждого. Интенции свободной личности радостно
отдаются миллионами одной единственной "репрезентирующей" их личности
– вождю.
Факты вынуждают нас
признать, что потребность в вожде заложена в человеке. Обуреваемые сомнениями в
собственной значимости, люди утверждают эту значимость через фигуру своего
лидера. Само это обстоятельство еще не может считаться "болезнью".
Переход к патологии возникает тогда, когда сакрализируются любые действия, причуды
и заблуждения вождя. Скепсис и критическая мысль подавляются в людях
постоянным
страхом. Становится очевидным (со стороны), что болезнь следовало
предотвратить на этапе ее предвестников; теперь же массе предстоит испытать ее
в полной мере.
Пятая фаза болезни –
"мифоэкспансия". Овладев массой, вождь ведет ее, куда хочет и сколько
может. Надо сказать, прорыв в обещаемое им светлое будущее поддается
осуществлению исключительно силой. Те, у кого другой миф, другое виденье
истины, наверняка окажут сопротивление. Это сопротивление следует решительно
подавить. Вплоть до массовых расстрелов, до развязывания гражданской или даже
мировой войны. Потери и лишения населения рассматриваются исключительно в
"героическом" ключе, причем не только вождем и его идеологами, но и
самим населением. Оно убеждено, что являет собой "светлые силы",
противостоящие "темным", которые либо напали уже, либо нападут в
ближайшем будущем. Установившееся единовластие делает режим проникающим в любую
сферу гражданской, частной и умственной жизни, то есть тоталитарным. Война
оказывается неизбежным компонентом динамики такого режима. Соседние страны,
допускающие вариант "мирного сосуществования" с режимом вождя,
находятся в заблуждении, за которое им раньше или позже придется поплатиться.
Единственное, что
может предотвратить огромные жертвы "заболевшего" народа и не меньшие
потери тех, на кого он нападет, – это своевременная постановка диагнозов
"массовождь" и "мифоэкспансия", а далее – физическое
устранение вождя (успешное покушение на него). Расчет на то, что массы,
истощенные голодом, сражениями и непомерным трудом, сами свергнут диктатора,
попросту смехотворен. Масса идентифицирует себя с вождем и отнюдь не настроена
на "самосвержение".
Шестая фаза – крушение мифа.
Обстоятельства рано или поздно ведут к военному поражению вождя, к массовой
гибели его адептов и к слому созданных им порядков. Вариант: смерть вождя и
спонтанное (быстрое или постепенное) самообрушение системы, державшейся
исключительно на принуждении и энтузиазме (то, что произошло с СССР).
И лишь после
однозначного крушения наступает
седьмая фаза болезни:
"мифораспад". Так, для того чтобы развеялись клубящиеся пары
имперского мифа, понадобилась безоговорочная капитуляция Германии и Японии.
"Точечной ликвидации" фюрера или микадо было бы для этого
недостаточно. Миф долговечнее его главного носителя. Сталинский миф продолжает
нависать над Россией, которая, казалось бы, основательно изменила взятую им
"линию".
Восьмая фаза: деморализация и
криминализация общества. В отсутствие смыслообразующего мифа и без твердой руки
вождя каждый из рассыпавшейся массы стремится урвать себе, что удастся, и
избирает для осмысления жизни какой-либо из многочисленных мифов, прежде
отвергавшихся обществом (разнообразные религиозные и эзотерические учения,
древние предрассудки и новомодные философские течения).
Далее болезнь либо
переходит в хроническую фазу (продолжение и углубление деморализации), либо
заканчивается (относительное "выздоровление" общества). Под
выздоровлением предлагается понимать заново выстроенную "ненасильственную
кооперацию множества автономных субъектов при равных правах каждого перед
законом". Разумеется, такая кооперация возможна лишь в идеале, поскольку
люди, если они не ориентированы на мономиф, преследуют свои частные интересы и
исповедуют разные смыслообразующие концепции и входят в неизбежные отношения
соперничества. При этом они отнюдь не равны: ни по уму, ни по таланту, ни по
исходным возможностям обрести благосостояние, ни по самокритичности, ни по
нравственной рефлексии. Тем не менее ставшую нормой приверженность данному
(плюралистическому) идеалу можно считать началом "размассовления"
социума. Примеры: послевоенная Германия и Япония.
Резюме и проблема исследования
Сказанное можно
подытожить схемой:
Социальная мономифофрения
(фазы)
(1) Возникновение
предпосылок для "омассовления" социума – (2) Начальный
"мифосинтез" – (3) Персонификация мифа – (4) Феномен
"массовождь" – (5) "Мифоэкспансия" – (6) Крушение мифа –
(7) "Мифораспад" – (8) Деморализация.
Заболевание завершается
переходом в хроническую форму либо относительным выздоровлением социума.
Здесь необходимо
подчеркнуть, что каждая из рассмотренных фаз являет собой специфический
синдром
болезни – синдром, заслуживающий самого тщательного исследования.
Не исключено, что для современных
политтехнологов все это – арифметика. Но почему бы детям в начальных классах не
преподавать, каковы синдромы этой социальной болезни? Что правда, то правда:
едва ли им удастся ее избежать, если в будущем начнут действовать
"патогенные факторы". Но желательно хотя бы попытаться выработать
иммунитет к "социофрении". Справились же с чумой. У каждого из восьми
перечисленных синдромов наверняка есть своя феноменология: предвестники,
латентные знаки, выраженные знаки.
Ошибочно ставить знак
равенства между диктатором и вождем. Диктатор берет и держит власть силой. Его
не обожают – достаточно, чтобы боялись. Другое дело, когда ему приходит в
голову (и удается) приобрести статус "отца нации". Вот тогда-то и
выстраиваются в общий ряд такие разнородные фигуры как Хо Ши Мин и Сапармурат
Ниязов, Сталин и Кастро, Хомейни и Перон, Мао и Муамар Каддафи, Саддам Хусейн и
Ким Чен Ир.
Но такой ряд
выстраивается скорее в антропологическом, чем в историческом пространстве. Не
подумав об этом, я обратился к нескольким знакомым историкам с предложением
"высмотреть" очерченную болезнь (социофрению) в различных временных и
культурных контекстах. Оказалось, что, с их точки зрения, такое исследование
невозможно, и даже сам его замысел непродуктивен.
Между тем
антропологическая
история (в другом варианте – "историческая антропология") как
дисциплина существует, она возникла более полувека назад и представлена такими
блистательными именами как Л.Февр, М.Блок, А.Бюргьер, Ф.Бродель, П.Берк,
Ф.Граус, А.Я.Гуревич, Ю.М.Лотман и десятки других.
Пафос этого научного
направления заключается в воссоздании "истории ментальностей". Под
ментальностью понимается не индивидуальное сознание, а "обиходное
сознание", объединявшее людей конкретных сообществ в разные времена.
Имеется в виду "мир привычек", свойственный данному социуму. А значит
– не только распространенные в нем общие представления о Космосе, о времени и
пространстве, о добре и зле, о чести и бесчестии. В расчет должны быть приняты
и такие моменты, как отношение к телу, к противоположному полу, к ребенку, к
системе питания, к организации труда, к отдыху и развлечениям и т.д., и т.п.
Без проникновения в ментальность среды и эпохи историк не в состоянии понять
мотивы поступков представителей данного социума и обречен проецировать на них
представления, обусловленные его собственной ментальностью. О
"ценности" подобного подхода к прошлому говорить не приходится.
Но как раз с позиций
антропологической истории, выдвигаемые в этом эссе идеи особенно уязвимы для
критики. Феномен "массовождь" каждый раз привязан к специфической
ментальности той среды, где он возникает, и это делает некорректным даже
сопоставление Сталина c Гитлером, сотрудничавших и противоборствовавших на
общем временном отрезке.
Таким образом,
предлагаемый здесь подход отталкивается от понятия
"метаантропологической" истории, или "исторической
синдромологии", и сама состоятельность этого понятия может вызвать
сомнение. Без экскурсов в историю здесь, однако, не обойтись. Сам же я по
складу ума не историк. Меня всегда занимали общие закономерности, а не
конкретные детали (со школьных лет исторические сведения мало трогали меня, я с
трудом запоминал даты и события – это казалось "неинтересным"). Но
доводы специалистов о неприложимости данной концепции к реалиям истории
остаются для меня не менее ценными, чем доводы, подтверждающие концепцию. Я
нуждаюсь в диалоге.
На первый взгляд, речь
идет о самоочевидных вещах. Нет сомнения: если бы понятие
"социофрении" обрело такую же популярность, как, например, идея
"войны цивилизаций", то в десятках государств оно оказалось бы под
строжайшим запретом. Что послужило бы неплохим диагностическим тестом на
характер власти в этих государствах – причем независимо от ментальности их
населения.
Меня занимает феномен
Уинстона Черчилля: этот противостоял вождям – Муссолини, Гитлеру, Сталину, –
без того, чтобы самому сделаться вождем. Портреты и бюсты Черчилля не наводняли
Британию, за анекдоты о нем не бросали в застенки, оппонирующих ему политиков
не расстреливали. Означает ли это, что англичане как нация обладают стойким
иммунитетом от превращения в массу? И какова природа этого иммунитета? Откуда у
англичан столь четкая граница между символическим владыкой (королева) и
действующими властными структурами (правительство)? Откуда столь благодетельная
самоирония нации? И почему ее не оказалось у не менее просвещенных немцев?;
"Вождизм"
русских или китайцев можно было бы списать на их ментальность, сложившуюся в
ходе многовекового отставания в социокультурной динамике. Под последней я имею
в виду зигзагообразное (но все же поступательное) движение общества ко все
большей защищенности субъекта от принуждения другими, от посягательства других
на его собственность, труд, образ мысли, чувство чести. От посягательств на то,
как он распорядится своей жизнью. И, прежде всего, от посягательств на саму его
жизнь. Есть общества, где эта динамика – нулевая: четыреста или шестьсот лет
назад было то же, что сегодня, только без стиральных машин и сотовых телефонов.
Есть также общества, где эта динамика отрицательная, вопреки пользованию
интернетом или авиалиниями. Но при каких условиях Идолу начинают служить и в
обществах с положительной социокультурной динамикой? По-моему, ответ на этот
вопрос требует мультидисциплинарного проекта.
Мне приходит в голову
довольно странная идея, касающаяся ментальности нации. Возможно, вождь есть
уникальное отображение психологии своего народа – со всеми ее достоинствами и
слабостями. В противном случае национальная масса не признала бы его вождем.
Иначе говоря, Муссолини – это утрированный итальянец, Гитлер – до мозга костей
немец, Мао – предельно выраженный китаец… Сталин? По предлагаемой логике – он
все-таки русский, а не грузин. В самом деле, во время и после войны он только и
делал, что подчеркивал свою преемственность по отношению к знаковым фигурам
России: Иван Грозный, Дмитрий Донской, Александр Невский, Петр Великий… Он
превосходно выстраивал миф, центр которого занял.
Тогда получается, что
желающий изучить характер некой нации обязан серьезнейшим образом вжиться в
характер ее вождя, то есть превратиться в психолога и антрополога. Возможно,
каждый народ носит в себе особый образ вождя (юнговский "архетип");
найдет ли этот образ конкретное историческое воплощение – дело судьбы, стечения
обстоятельств. Я допускаю, что у Муссолини не было бы шанса стать вождем в
России (паяц). Но может, и у Сталина – не было бы шансов стать вождем в Италии
(явный "пахан" – бестрепетный криминальный авторитет, достигший
всемирного влияния)
3.
3 Дидактическое следствие высказанной идеи таково: будучи
итальянцем, вы обязаны идентифицировать себя с Муссолини. Надо представить
себе: Муссолини – это я. Где-то я ужаснусь себе, где-то приду от себя в
восторг; что-то отвергну, что-то приму; но уж во всяком случае буду
предупрежден о чем-то жизненно важном. Немец не имеет права сказать:
"Гитлер это Гитлер, ну, а я тут при чем?" Отмежевавшись от Гитлера,
он вовсе не становится приличным, как ему кажется, человеком. Он становится
человеком с усеченным самосознанием, он утопил в бессознательной сфере существенные
факты о самом себе. Разумеется, с сегодняшнего немца снимается историческая
ответственность за злодеяния Гитлера, но не снимается ответственность
психологическая. Ему следует знать о тех "корешках" в своей душе, из
которых может вырасти диктатор или адепт диктатора. Александр Воронель
вспоминает в одной из статей: он разговорился в Германии со старым (уцелевшим)
немецким физиком-евреем. И поделился с ним: "Немцы, по большей части, до
того симпатичные!" Собеседник откликнулся: "Самое интересное – они и тогда были такими же
симпатичными". Здесь, впрочем, стоит отсечь патологические проявления
чувства вины, наблюдавшиеся у послевоенных немцев. Так внучатые племянница и
племянник Геринга подвергли себя стерилизации – "дабы не продолжался
род". Подобная мазохистская акция, возможно, есть оборотная сторона
садизма.
Мне не кажется, что
данная концепция есть "дегероизация" истории. Напротив, под этой
лупой отчетливее проступит различие между героем и злодеем, хотя оба нередко
совмещаются и сменяют друг друга в одном человеке. Возможно, пересмотру
подлежит само понятие героизма. История как дисциплина по-прежнему считает
героями исключительно фигуры, завоевавшие известность. Развести героизм с
популярностью, известностью – задача насущная. Безвестный Мойше, который принял
пулю, отказавшись копать ров для себя и соплеменников (а уж тем более ударив
палача врученной лопатой), видится мне действительно героем – не в пример
Наполеону, положившему сотни тысяч французов во имя "величия
Франции".
Мне также представляется,
что поднятая тема имеет отношение к проблеме еврейства. Одна из причин
антисемитизма, видимо, в том, что "типичный" еврей плохо поддается
омассовлению. Традиция (вытекающая из Галахи) предписывает ему уклоняться от
обожествления человека, будь тот хоть сам Чингизхан. Понятно, что поклонники
Чингизхана (Л. Гумилев, скажем) не могут не испытывать неприязни к еврею,
который всегда готов "подвести" – то есть поставить свои личные
интересы выше чингизхановой славы. Коренные принципы иудаизма предполагают дезертирство
из сумасшедшего дома, где и пациенты, и врачи заболели социофренией.
"Второе дно", присутствующее в еврее, делает его циничным в отношении
общепринятых норм; в этом его минус, но мы не часто задумываемся, что в этом и
плюс.
Итак, в
данном эссе я адресуюсь ко всем, кто ловил себя на сходных умопостроениях и
готов продолжать их без особой оглядки на сложившиеся исследовательские
традиции. У всякой традиции когда-нибудь было свое начало.