Михаил Юдсон

Роман-загадка, роман-тайна, роман-морок, интеллектуальный детектив, литературное уравнение со множеством иксов – увлекательнейший микст триллера с постмодернистской игрой. Предисловие изящно уведомляет, что текст "посвящен жизни художественной интеллигенции из России в сутолоке израильской действительности… вокруг героев то и дело завихряется пространство, вовлекая их в необычайные приключения".

Во-во – в самую точку, точнее, в многозначительное отточие... С грубой прямотой старого рецензионного солдата, эдакого тель-авивского бен-адамовича, гаркну учтиво – завораживающее чтиво! Чуден тихий омут Воронель! Даже я, вялый опавший лист, обычно ленно плывущий по страничному ручью – впечатлен этой прозой, жаворонковой и воронковой, живой и звенящей.

Какой-то древний японский художник всегда рисовал лошадей привязанными – дабы не ускакали со свитка. Так и здесь – изобразительный талант автора, его вера в изображаемое оживляет персонажи, а заодно резонирует с душевным чердаком читателя, и он, голубь, адепт насеста, охотно и кротко слушается воронелевского шеста.

А ведь это целое искусство – приучить читателя к кормушке под обложкой, заставить получать сахарок именно из твоих рук, ведь многие рвутся покрошить свою булку, а дано избранным. Человек пишущий должен долго и кропотливо окормлять стайки разумных и прикармливать косяки дислектов лапшой и кашей, чтобы те начали хватать наживку и принялись охотиться именно за твоим многостраничным крючком. А читатель-ленивец еще и губу морщит – сложно, мол, загнуто, книжночервячно... Ершист! Есть читатель-пескарь – премудр и тих, но существует и щукарь – зубаст и недреман. У Чехова в "Письмах" про таких налимов прямо сказано: "Измором брать!" Нина Воронель своего верного читателя-лидинга рачительно воспитала, любовно взрастила, и теперь на его улице, в его садке праздник-пудинг – новоиспеченная книга. Жданное продолжение саги о Габи и Дунском.

Поскольку всю сюжетную красу описать невозможно, я сжато изложу выбранные места. Итак, они репатриантами были, они друг друга любили, и оба несчастливы были в съемном своем раю... Эй, эй, осади назад, это тебе не альманах поэзии "Старое Рваное Ухо", а серьезная рецензия, давай сказывай сначала...

Жили-тужили в тридевятом Тель-Авиве муж да жена, вырвавшиеся из-за ржавого железного занавеса, из заснеженной Московии, где женщины любят обмороженными ушами и белеют колоннами Большие Избы Культуры с Аполлонами да квадригами на крыше – в обетованный медвежий угол, в убогую арендованную берлогу. Из лап зимы – на Холм Весны. Муж-литератор Дунский задумчиво лежал на продавленном диване, отринув занудный иврит (чай есть уже одна Книжка, хватит) и мечтал, как напишет на великой кириллице "большой рассказ". Жена-актриса Габи не пищала, терпеливо пряла свою пряжу, добывала подножную пищу, но непреложно мечтала о большем. Тель-авивские мечтатели! Как всякая женщина, Габи – это целый театр, ходячая "Габима", а Дунский – типичное рефлексирующее эмигрантское интеллигентное бревно, человек дивана и компьютера. Ее жизнь – движение, а его – лежбище. Лань и тюлень. Однако же ленив, но ревнив. Вял да удал. Страсти кипят и мордасти бушуют. Творческие потуги, радости и муки Дунского, эдакого Александра Невеликого, накрошены в романе смешно и точно. Пышный пир духа! Вначале зачахли его замыслы о "большом рассказе" и помыслы о серьезной прозе накрылись медным тазом, но Дунский продолжал искать и не сдаваться. Спасаясь от скудных и серых будней, он подвизался в "желтой" русской газетке, сшибал по-черному шекель-другой, лудил нетленку – составлял гороскопы. Как вдруг озарило (Габи подсказала), и он пошел в гору – открыл раздел исцелений и предсказаний, где под маской Черного Мага отвечал на тысячи писем брошенных жен и неудачливых коммерсантов. Как есть все видел, сквозь землю проникал, с космосом смыкался – эдакий универсал, универ-Маг. И простаки, охлос совковый, покупались – шум-гам, волнами бегут к газетному Черному Магу как угорелые. Стряслась радость, получил прибавку. Дни тучных коров! И у евреев был принят! Но скоро и это дело отощало, спалилось, порушилось – возник кипеж, поднялся галдеж, прозревший народ-дурак штурмом взял редакцию, а Дунского уволили. И как раз в данное время, в тяжкую пору "депрессии и дурного нрава" его мечты стали обретать материальную силу. Фокус, граждане, в том, что Дунский, брошенный музами макулатурный лузер, оказался – Мастер, прямо хоть на шапочке-кипе желтую букву вышивай. Помните: "О, как я угадал!" Так и тут, что ни напишет – враз случается. В одну дуду! Дальняя дорога, казенный дом, казни египетские – еврейское счастье… Сны наяву! Истинная мистика, черная магия без всякого разоблачения. Словно Воланд его в макушку поцеловал и аббревиатурой одарил: Александр Дунский – АД. Надо добавить, что Черный Маг по праву уселся в кресле на обложке романа, как на сцене Варьете, – именно он драматург и режиссер действа, и он водит крепостных марионеток, ионически чревовещая и дергая за ниточки. Всякое талантливое произведение пронизано этими незримыми нитями писателя-демиурга: казалось бы, в Нижнем городе, на Подоле – Низа, а в Киеве у Берлиоза дядька – где масличное имение с жомом, а где абрикосовая вода на Патриарших, ан аннушкино подсолнечное маслице на рельсах – оттуда, из Иудина сада, из тех подлунных маслин. Вот и Дунский, карабас-буратинка, вершитель судеб, сплетает свою парковую паутинку, выкладывает на обложке стенку-мозаику текста – Черный Маг, бумажный змей паркинсонова закона, наяривает на компьютере, чуть не носом долбит по клавишам, и махом приключения бьют ключом, а тайны размножаются делением…

Кто замочил (нашли таки в ванне) кумира русской эмграции, знаменитого поэта Перезвонова? Кто заглушил певицу Зару, голосистого трансвестита, решив свести на нет звезду ночных клубов в Яффо? Кто запалил пожар в бардаке, пардон, в массажном кабинете в Южном Тель-Авиве? Одним словом, двум смертям в романе не бывать (их явно больше), триллер есть триллер, четыре главы требуют жертв, и автор справляется на пятерку – шестилапая звезда Давида, символ скитания и непокоя, лучась семисвечником, влечет полярно и путеводно, выписывая восьмерки – о, выкрутасы судьбы! – вздымает героев книги в Израиль, заводит в Германию, кидает обратно в Россию, забрасывает в Америку…

Вилла "Маргарита" (куда ж Мастеру без нее!) в безобидном Рамат-Гане тоже загадочна и нелинейна, как ход белым конем леди Агаты. Вилла, словно на метле, переносится в пространстве, улетает на шабаш в Баден-Баден, где наших персонажей поджидает жуткая ведьма-надзирательница, будто выползшая из кошмаров братьев Гримм или из сказок Освенцима-Биркенау. Но все кончается хорошо, ибо Дунский – добрый злой волшебник, и он дарует своим куклам дуновенья удачи. На все той же обложке – о, бисова игра в бисер, пусть в серу, но не в серость! – листы рукописи, как белые птицы мефодицы, тридцатитрехкрылый алфавит-богатырь, притчевые чайки над причалом, подброшенные ввысь автором, выпущенные на волю – любите животных, в том числе людей, хотя бы ближнего своего, бедного двуногого без перьев… Перо Воронель востро, кисть крепка, наст текста тверд – и сюжет уверенно стремит свой бег, увлекая, короче, в долгое и увлекательное странствие по страницам. Четкая черно-маговая структура книги (в отличие от иных бескостных текстов, медузно обитающих без композиции), богатая на события проза, причудливая вязь авторской фантазии, интенсивность письма Воронель – при внешней легкости восприятия – делают роман завидным чтением.

У Нины напрочь отсутствует что-либо всунутое в спешке, всуе, в контексте трепетной лани – каждое слово ломово нагружено и толково впряжено в смысловой воз. Совершенно нет лишнего – фраза неустанно густа, сбита, но при этом воздушна, взбита. Говорящая коробочка сделана с виду просто, да ларчик с секретом.

Кстати, я вовсе не сторонник прозрачности текстового бульона – "супу быть пусту" – скорее, поклонник-столовник янтарной многослойной солянки, в которой ложка стоит. И в творческой харчевне "У Нины" литературный гурман гарантированно найдят яства на всяк вкус. Лирически отступая чуть в сторону – не стану вчинять нотаций, но сроду дивился доброхотным сентенциям, что имярек или имяречка тоже может так растекаться, печь снедь, да просто днесь не хочет. Мне представляется, что манера складывать слова – данность, и она столь же индивидуальна, как почерк или отпечатки пальцев. Стиль – се человек. А плохо человеку без женщины и без ее, так сказать, прозы. Здесь абсурдна горизонтальная логика, миссионерская поза рецензии. Мне мнится (ну не иму сраму, неймется), что проникнуть, войти, отворив, раздвинув пальцем, в книгу – примерно схоже, что в саму женщину. Завести роман с романом! Нежная кожа обложки, влажная важность содержимого – особо впечатляет четвертая, очень аппетитная, сочная глава "Глазами Лолиты".

Как гласит предисловие – сие "своеобразный перевертыш "Лолиты" В.Набокова. Новая проза о Лолите, другая, не набоковская. Нина Воронель смотрит на драматургию неравных отношений зрелого мужчины и девочки-подростка глазами нимфетки, вовлеченной в круговерть взрослых коллизий. Этот ход определяет воздух повествования, полного раскованности, игры, улыбки, теплоты". Устье цитаты. Те из читателей, кто на "ты" с многопудным талантом Владимира Набокова, получают дополнительную отраду от данной игры в бисер, где даже глава носит имя четыре, как знаменитая вставная глава в "Даре".

Да-с, Лолита, да не та – тут ее зовут Ора, Светлана. Светка-нимфетка! Живые ножны книги распахиваются, как зашифрованный литореей веер, сюжет зеркально переосмысливается, девочка берет верх над кортиком-хоботом, хоббит ныряет в норку, Фрейд не отдыхает, и мы видим ту же историю широко закрытыми глазами женщины. Не смея глубоко вдаваться в тонкости и пряности этой на диво смелой лав-главы, я только слегка, одним глазком возьму мазок-другой. Конечно же, на ощупь очень женская проза – сладко-тающая, аки глюкоза, весьма эмоциональная, зоркая к мелким деталям (одежда, пища, цвета, запахи, звуки), с перепадами настроений – часто озорная (гормоны?), циклами капризная (гармонии!), обращенная прежде всего к такому же понимающему читающему существу, к прекрасной половине пола.

Но и мне, мужичонке горемычному, которому всегда было до этих неземных созданий, как до потолка, – тянуться и тянуться припасть пересохшей губою к волшебной ложбинке, – и мне обживать этот отсек текста было интересно. Советую нашему брату непременно переворошить книжку Воронель – захватывающе любопытно наблюдать миграции женских персонажей, изучать повадки этих грациозных инопланетян ("инь" и "ян") с их иными органами чувств, венерианской логикой и оральной коммуникацией (о, ор Оры, ультразвуковые вопли Светки-нимфетки, человеческое ухо в этом диапазоне бессильно!) – оказывается, тоже ведь стремятся, страдают, мыслят по-своему… Волос долог – а вот!.. Такая маленькая – а уже Лолита! Готов положить глаз, но, видимо, эта испорченная девчонка сидит в женщинах всю жизнь, как в батискафе, подглядывая в замочные скважины их зрачков. А кафкианско-набоковское превращение девочки в женщину, куколки в бабочку – лишь карнавальное представление для непосвященных. Мелькнет локон, локоть, из пушкинского околотка – "щиколотка", уколы колдовства, глазам – мазаль, везуха…

И кто таится там под полумаской – диаволица-лилит или невинная Лолита? А вот листайте "Черного Мага" и догадывайтесь истово – ого, ага!.. Нина Воронель супротив Владимира Набокова, Н.В. versus В.Н., роман-поединок. Взгляд на происходящее не привычно изнутри, из "выгребной души" Гумберта Гумберта – а извне, свежо снаружи, пубертатными глазами Лолиты. У Набокова, как известно, – изысканный монолог монстра в темнице, монография филолога-педофила, тюремные записки извращенца, перемежаемые его темноаллейными дневниками. У Воронель же – светлый веселый детектив, с криминальным кремом и кристианскими аллюзиями, с похищениями и прочим антуражем, умело и перевоплощенно написанный на щенячьем лопоухом подростковом жаргоне, лопочущем языке Светки. Нине Воронель не лень и в охотку входить в Ору, поднимать веки маленькому чудовищу. Но местами, признаюсь – щемяще.

Здесь тоже есть Гейзиха-мать, которой нет дела до дочки, – Инес, она же Инна Гофман, несуразная, разведенная арфистка-эмигрантка, унесенная в Израиль невесть каким ветром, вероятно Эолом. Ох, как нам знакома подобная гофманиада! Присутствует и Гумберт – гулливерный погубитель лилипуточек-лолит, лукавых наложниц. Тут его кличут Юджин, Евгений Мироныч, он такой международный аферист-авантюрист, торговец старыми подержанными картинами, то есть шедеврами, чаще поддельными. На последях его убирают в запасник подельники, пришивают, изрешетив, стирают начисто с холста текста, а Дунский возвращает блудную дочь домой.

Ух, этот всемогущий Дунский, дух из машины! Он припас для нас и прощальный сюрприз – в компьютерном оконце конца книги стилизуется дискуссия в "Живом Журнале", посвященная нашумевшему роману Алекса Дунского "Глазами Лолиты" – ай да Дунский, ай да наш пострел! Ахнем хором вместе с Габи: "И всё это твои штучки, Дунский! Ты никогда не прекратишь творить свои чудеса!" И роман, оказывается, он изваял, духовной жаждою томим, – и вообще пророк в своем отечестве, как и подобает настоящему мужику из вечного кочевого племени (две всего было бабы-пророчицы на все дворы – Двора да Хульда).

Изгнанный планидой из желтогазетной редакции (о, эти Дома строчкогонной скорби с истероидными реакциями читателей, аидов-гуманоидов!), он не преисполнился бессильной желчи, не ринулся вон из страны, не пропил терновый венец (ах, Александр Герцович на улице Эрец), а выстрадал, как чернец в постах и молитвах, высидел, выплясал терцем, высидел пхенцем, вывел в свет здоровенный постмодернистский опус, интеллектуальный детектив (задал перцу от Гумберта Гумберта до Умберто Эко) – имярозный, светконосный и палимпсестный. Код Дунского! Он – творец и главный герой своей книги, маг, Магарал, лепящий ("лепить" на фене – придумывать) и оживляющий роман-голем.

Если у Набокова "исповедь светлокожего вдовца", то у Воронель – Черный (несветлокожий, политкорректно выражаясь) Маг, консультант заблудших, трудолюбивый конь вороной, имеющий меру в копыте своем, взнузданный гуигнгнм, холстомер-иноходец, но ежели откровенно, гендерно говоря, – рабочая лошадка. Да, да, как ни паши-пиши, эко ни тащи, кряхтя, литературный плуг, а нам, самцам, сколько ни сей, отродясь не пожать, не пожмакать зримый женский образ, не наделить плотью и кровью (пусть даже на короткое время, месячной), статью и речью, ложью и любовью блаженные женские персонажи. Увы, запах есть запах, хвостом так хвостом – и вместе-то можно сойтись, но их никогда не понять. Женщина – вещь не в себе, она всегда извне, в другом измерении. Разве тут опишешь реально, задушевно! Язык за кадык заходит!

Не, не, лишь она одна способна воронельно обернуться в Светку-Ору, вольно переплавить Нину в Инну. А Дунскому не дано по определению – трень-брень. знай свое место. "Все можно придумать, кроме психологии", – грустно писал Толстой, на старости лет меняя "Воскресение" на воздержание. И мне жаль социально близкого Дунского, с которым я успел сродниться, – брат мой, страдающий бумажный брат! Сочинитель лолит, литло – литературная лошаденка... В хвост и гриву пори прозу, как сидорову козу, – кропай, не ропща, на галерах игриво… Пиши диктант покорно… Целую крепко, моя нимфетка! Эх, матриархат пархатый! Половинка Габи, половодье чувств... Оброчный мужик-подкаблучник... Бедный Черный Маг!

Но "маг" по-древнерусски, кто помнит, – это магнитофон. Воспроизводитель наговоренного. Живой привет от Нины Воронель. И я, озаренно ошалев, слышу, как Дунский, расставаясь, мурлычет с бархатным придыханьем: "А откуда вы знаете, что я русскобурчащий интеллигент, а не простая еврейская женщина?" Что ж, каждому по глазам его, по прозрению-сечению: Лолите – кесарево, рецензенту – писарево, кому – апельсин, а кому – свиной хрящик. Читайте Нину Воронель, вникайте (В.Н. икайте!) и обрящете.