Эдуард Бормашенко

ГРЯДУЩЕЕ СВЕРШАЕТСЯ СЕЙЧАС

    Статья А.Воронеля "Накануне перемен" итожит первый израильский юбилей и предлагает отчетливо выписанный сценарий ближайшего будущего. Автору удается выработать прозрачное видение вещей заведомо нерационализуемых, придумать термины и понятия, позволяющие без преувеличений рассуждать о делах, в которых принято горячиться и ломать табуретки. Вот и на таком фоне я все же решусь предложить свое видение тех же материй, отличающееся, может быть, существенными нюансами.
    Фильм Луиса Бунюэля "Скромное обаяние буржуазии" заканчивается изумительной кинометафорой: в зал, где обедают респектабельные, холеные представители третьего сословия, врываются террористы и начинают дико, безразборно расстреливать выпивающих и закусывающих. Один из бюргеров, успевший забиться под стол, и во время бойни продолжает тащить со стола и запихивать в рот нежную с прожилочками ветчину. На хорошее искусство часто кладет свой жутковатый отблеск пророчество: Бунюэль, разумеется, и не подозревал о том, что ухоженный джентльмен в ладно скроенном и отутюженном костюме, не желающий расстаться с ветчиной в момент, когда кровь его жены и друзей уже растекается по полу, обозначит ту действительность, с которой мы имеем дело сегодня.
    Палестинский террор не прекращается ни на минуту, количество убитых уже перевалило за пять сотен, раненые исчисляются тысячами - в ответ на ставшие привычными взрывы и пальбу по всему, что движется, вожди нации призывают народ сохранять привычный образ жизни, видя в этом залог и символ крепости народного духа: вот вы нас убиваете, а мы продолжаем тащить со стола ветчинку. Веселится и ликует Тель-Авив, речь главы правительства о положении страны подгоняется к окончанию футбольного матча, самое же горькое переживание связывается с отказом "Милана" играть матч Кубка УЕФА на израильском стадионе. Да что же это должно было произойти с народом, объявившим миру о том, что спасший одну человеческую душу - спас целый мир, чтобы этот народ продолжал мерно двигать челюстями в окружившем его кошмаре?
    Допустим, такое веселенькое отношение к подстерегающей на каждом углу (в автобусе, ресторане, на дороге) смерти - своеобразный феномен пира во время чумы, быть может, срабатывает какой-то клапан, спускающий невыносимое нервное давление. Но вот что уж совершенно невероятно: арафатовские бандиты снискали любовь и уважение всего интеллигентного мира. В Италии демонстрации в поддержку "правого дела палестинского народа" на долгие часы прерывают движение транспорта, выдержанные северяне - датчане, норвежцы, финны - с несвойственным им темпераментом клеймят и поносят израильскую военщину, а убийство десятка евреев, выходящих из синагоги или отдыхающих в кафе, не вызывает у тех же интеллектуалов никаких эмоций. Что это, обыкновенный антисемитизм? И он, конечно, тоже, но есть еще кое-что, так точно и зло схваченное Бунюэлем.
    
    Историку, который лет через триста будет писать о двадцатом веке, придется отметить тотальное снижение роли аристократии во всех сферах общественной жизни. Процессы, шедшие за железным занавесом, сопровождались физическим истреблением благородных, свободный мир просто обнулил вес и значимость дворянства. Вместе с аристократией из мира ушло понятие о чести.
    Марк Алданов когда-то проницательно заметил, что занимающие центральное место в духовном мире европейца представления о чести и совести не очень-то ладят друг с другом. Совесть подсказывает, что обидчику, смазавшему тебя по морде, надо бы подставить оставшуюся нетронутой щеку, но честь бунтует против подобного поведения. Князь Андрей говорит Пьеру перед Бородинским сражением: "Не брать пленных: А то мы играли в войну - вот что скверно, мы великодушничаем и тому подобное. Это великодушничанье и чувствительность - вроде великодушия и чувствительности барыни, с которой делается дурнота, когда она видит убиваемого теленка; она так добра, что не может видеть кровь, но она с аппетитом кушает этого теленка под соусом: Не брать пленных, а убивать и идти на смерть!" Ведь князь Андрей не садист и не мрачный изувер, а вот ведь до чего дошел: "не брать пленных". Это ох как противно его вполне развитой совести, но присутствие французов в Богучарово оскорбляет его честь, и он выбирает честь.
    Честь и совесть пребывают в непростом соотношении, и любопытно подметить, что честь по сути представляет собою явление клановое, корпоративное, или же, переходя на язык наук точных, честь - параметр кооперативный, свойственный лишь коллективу, в то время как совесть принципиально индивидуальна и не обобществляема. Физик бы сказал, что честь и совесть соотносятся друг с другом подобно параметрам термодинамическим и микроскопическим в теории систем, содержащих большое количество частиц.
    Языческим античным цивилизациям, ценившим пластику жеста, внешний эффект, позу, чуждо было понятие совести. Отчетливый разворот этики к внутреннему миру человека был совершен именно иудаизмом. Тем более странно, что в библейском иврите не нашлось незаимствованного термина для передачи понятия "совесть" (слово "мацпун", эквивалентное в современном еврейском языке совести, в классическом иврите означает "сокрытое, спрятанное"). Зато мне с ходу припомнились полдесятка ивритских синонимов, передающих оттенки понятия "стыд". Стыд, в отличие от совести, вбирает в себя как индивидуальную, так и коллективную компоненты морального чувства: нам дано испытывать стыд (может быть, самый жгучий) и наедине с самим собой, но чувство стыда перед коллегами, "гамбургский счет", предотвращают многие пакости в самых разнообразных цехах. Стыд перед окружающими не превращает труса в храбреца, но заставляет его вести себя достойно. Можно заметить, что чувство стыда и пострадало более всего с исчезновением благородных сословий.
    Перенос центра тяжести этики со стыда на совесть был совершен именно христианской цивилизацией, с ее подчеркнутым обращением к индивидуальному сознанию. Регуляторами же общественного климата служили писаные и неписаные сословные кодексы чести, весьма удаленные от христианского идеала.
    
    К счастью для нее самой, христианская цивилизация никогда не пыталась жить "по совести". Поведением испанских грандов и английских лордов руководило кастовое чувство достоинства. Практика христианских элит была вполне бессовестной, что и обеспечивало их правящее положение. Этими элитами была создана грандиозная культура, инерция которой и сейчас поддерживает существование западных демократий. Одним из бесспорных венцов этой культуры стала философия Канта.
    Неожиданный и не до конца переваренный западной цивилизацией, вывод, следовавший из кантовской философии морали, состоял в том, что индивидуальные достоинства и добродетели (составляющие то, что мы привыкли именовать совестью) находятся в подчинении у моральных обязательств коллективного происхождения, таких как долг и честь. "Мысль, до которой поднялся Кант своим категорическим императивом, может быть развита далее так: в нравственном мире существует лишь одно безусловно прочное, а именно то, что взаимное обязывание воль, в форме ли выраженного соглашения или молчаливого приятия реально существующей обоюдности, обладает безусловной значимостью для всякого сознания; поэтому законность, честность, верность, правдивость образуют прочный остов морального мира; ему подчинены все цели и правила жизни, даже доброта и стремление к совершенству" (Вильгельм Дильтей, "Сущность философии"). "Взаимное обязывание воль" представляет собою эффект кооперативный, порождающий в конечном счете самосогласованное поле чести и достоинства. Термодинамика загадочным образом подчиняет микроскопику, когда речь идет о процессах, длительно разворачивающихся во времени.
    Евреи додумались до этого подхода очень давно, ибо в центре еврейской этики находится Галаха, трактующая именно о должном, представляющая собой еврейский кодекс чести и суммирующий, в терминологии В.Дильтея, "взаимные обязательства воль". Самосогласованное поле галахического долженствования, а не обращение к сердцу и совести составляют стержень еврейской морали. (Совесть нашептала, и от полноты чувств ты выписал чек на благотворительные нужды в треть своего жалованья; ну что ж, честь тебе и хвала твоей совести, но сначала отдай положенное - установленные "Шулхан арухом" скромненькие десять процентов.) Центральное место, занимаемое стыдом в еврейской этике, не в последнюю очередь связано с тем, что понятие стыда тоже замкнуто на должное, возникающее в результате обязательств, взятых на себя народом по отношению к Вс-вышнему. В основе нашего кодекса чести лежит "брит" - обязательство, договор: святое отношение к взятому на себя обязательству, к честному слову, немедленно выделяет аристократа.
    Яков Шехтер в "Астральной жизни черепахи" ("22", N 121), подбирая слово, адекватное сурово религиозному населению столицы Израиля, напишет "черные рыцари Иерусалима". Именно рыцари! И столь пугающее светское население черно-белое облачение - непременный атрибут рыцарского ордена, признающего своим единственным сюзереном, ни больше ни меньше, самого Тв-рца всего сущего. Хотя форма и не вздор, а только обруч, не дающий распасться содержимому, не в ней, разумеется, суть, но в строгой и неуклонной порядочности, диктуемой членам ордена Галахой. Понятие о чести, разумеется, шире представления о порядочности, но без представления о порядочности нет и чести.
    Я был воспитан на христианской культуре, и меня поначалу изрядно раздражало то, что иудаизм отчетливо предпочитает формальную порядочность поведению, основанному на чувстве. Нет предела внутреннему самоусовершенствованию, но научись-ка сначала выполнять заповедь "не укради", стань честным, приличным человеком.
    Изучавший "Шулхан арух" знает, как это не просто: стать порядочным человеком. Есть чудная притча о резнике, которому прискучило его ремесло, сопряженное со скрупулезным соблюдением тьмы галахических предписаний. Резник отправляется к раввину и сообщает о желании переучиться на какое-нибудь более простое дело; ну, скажем, он бы с удовольствием открыл лавку. Рабби изумленно вскидывает брови: "А ознакомился ли ты, любезнейший, с галахот торговли?" - спрашивает рабби и протягивает посетителю пухлый том кодекса торговой чести. Резник берет книгу, изучает и, вернувшись, сообщает раввину, что, пожалуй, не будет столь поспешно менять ремесло.
    Антиаристократическая революция ("страшна революция не против монархий, - говорит один из героев М.Алданова, - а против носового платка") захватила и герметически отделенный от остального человечества еврейский мир. Хасидский переворот ведь тоже перенес центр тяжести с закона на чистое сердце и совесть, как будто какое-то истребительное, космическое излучение обрушилось на аристократию в XIX-XX веках (даже воры жалуются на нашествие беспредельщиков). Нечто подобное происходило и в VIII-VI веках до нашей эры, во время, не случайно названное Карлом Ясперсом осевым временем человечества. Тогда тоже в удаленных друг от друга уголках земного шара одновременно шли процессы, приведшие в конце концов к образованию конфликтующих сегодня цивилизаций.
    
    Представляется важным проследить за процессами, приведшими к антиаристократическому перевороту; попытаемся помимо фиксации того, что произошло, понять, как это произошло. Уже упомянутый нами граф Толстой приложил свою умелую руку к размыванию и обессмысливанию представлений о чести и собственном достоинстве. Им была придумана специальная литературная техника, после названная Виктором Шкловским "остранением". "Остранение" Толстого - это прочтение символического процесса как бы глазами простака, который не видит в нем метафорической стороны, а только внешние, буквальные проявления: Если вы, например, захотите разоблачить светские условности, сделайте вид, что "не знаете" слов "поклон", "книксен", а скажите: "Он сделал движение туловищем, как будто собирался упасть, но удержался на ногах; она же, продолжая на него смотреть, подогнула оба колена, словно собиралась сесть на низкую скамеечку, но затем распрямилась снова" (Георгий Хазагеров, "Жрецы, рыцари и слуги").
    Толстой был великий мастер остранять, глядеть на происходящее глазами "простого" человека. Ясно, что от подобной процедуры пострадает более всего мир аристократии, переполненный метафорами, символами и условностями.
    Как же получилось, что граф Толстой, являвший собою пример безукоризненного поведения человека чести, подаривший нам Пьера Безухова и Андрея Болконского (вы можете себе представить князя Андрея, забивающегося под стол, не говоря уж о поглощении под столом ветчины?), добил уже лежачую русскую аристократию и немало способствовал наступлению грядущего хама?
    Ответ состоит в том, что улетучилось, истончилось чувство правоты, позволяющей аристократии делать то, что ей положено: с негнущимся позвоночником обеспечивать передачу символов и смыслов, "запас воодушевляющего вранья", превращающий толпу сброда в народ.
    Разбирая, как пала старая аристократия, заметим, что размывание критериев правоты дела чести - непременно предшествует смене элит. Рим пал от того, что римляне потеряли уверенность в своем праве руководить миром. Это вообще одно из самых загадочных чувств - чувство собственной правоты, и здесь я совершенно не согласен с Воронелем, который пишет, что нам придется в конце концов применить против палестинцев надлежащую силу, а потому расстаться с чувством собственной правоты. Все наши настоящие беды, по-моему, происходят от недостатка этого чувства.
    Чувство явленной правды, присутствия, очевидности истины и истинного - главная основа философии. Серьезное расхождение в философии начинается с того, что некто провозглашает: "ну, это же очевидно", а другой с ним не соглашается: "нет, это не очевидно". Примирение здесь невозможно, ведь оба видят перед собой одно и то же, только одному очевидно, а другому - нет. Мне, скажем, очевидно, что я имею право жить в Израиле, а философу от ФАТХа - не очевидно. И дело в том, что философское разрешение спора здесь невозможно, а возможно лишь обращение к тавтологиям типа "я прав оттого, что я прав".
    В последовательном виде неизбежность тавтологических ходов также представлена в философии Канта. Рассуждая о своем собственном нравственном императиве, Кант спрашивает себя: почему я, собственно, должен верить этому императиву, какие у меня к тому основания, может быть, другой императив будет лучше? И отвечает: я верю этому императиву, потому, что он уже есть в моем сознании (или в моем сердце - уж не знаю, где современному читателю видится вместилище нравственных императивов). То есть Кант признает, что философский критерий правоты не выводится, здесь неизбежна тавтология, нужен специфически религиозный ход.
    Но именно этот ход оказывается недоступен современному израильскому обществу, столько сил потратившему на борьбу с "религиозным засильем". Израиль упорно отказывается признать религиозную начинку конфликта с палестинцами, хотя это нежелание заглянуть правде в глаза ничего не меняет в самом споре, ибо вполне достаточно, что таковым считают конфликт арабы. Необходимо, чтобы одна из сторон признала спор спором о вере, евреев можно уже и не спрашивать.
    Отказавшись от признания религиозного характера войны, не выработать ощущения собственной правоты, и в этом плане правый Ликуд и левая Авода пребывают в равно жалком положении. Ликуд - наследник ревизионистов, глядится посимпатичнее оттого, что обращается именно к чувству достоинства людей, не желающих позволить, чтобы их резали, как скот. Человек чести ищет опоры в прошлом, и если он не религиозен, то его логика, складывающаяся примерно в таком роде: мой дед и прадед поступали так (блюли свое слово, считали Землю Израиля священной и пр.), - заменяет ему религиозное чувство правоты. Союз израильских правых либералов с ортодоксальными партиями органичен: и тем, и другим небезразличен поведенческий шаблон, доставшийся от предков. Небезразличен он и их оппонентам. По той же логике им необходимо "остранить" традицию, а уж остраненная она выглядит вполне никчемной.
    Из всей сионистской пропаганды на меня в свое время наибольшее впечатление произвели слова Воронеля о том, что нормальный, невыродившийся мужчина предпочтет погибнуть с автоматом в руке рядом со своими товарищами, а не подпирая входную дверь буфетом, в ожидании погрома. Весь ужас сегодняшней ситуации в том, что и этот аргумент, имеющий немалый вес для человека чести, не действенен. Террор отнимает у тебя право умереть со шпагой в руке. Для того чтобы вопреки собственной совести загонять сброд в его норы и возвращать Полиграфов Полиграфовичей в их исходное состояние, необходимо именно религиозное чувство правоты, все более востребованное в преддверии противостояния со всем "культурным миром".
    
    Как же получилось, что Израиль, продолжая великодушничать и только "играть в войну", не избежал "справедливого гнева народов мира"? Попытаемся осознать, что произошло в мире после того, как князья Андреи и графы Львы дружно сошли с исторической сцены. В разных странах разыгрались различные сценарии, в общем, сводимые к двум схемам.
    Там, где сегодня правит бал западная демократия, на сцену вышел средний класс, с новым суровым кодексом чести, предложенным протестантской версией христианства. Поменьше суй нос в чужие дела, будь честен, прилежен, трудолюбив, верен жене, словом, порядочен, и Бог тебя оценит по достоинству (обратите внимание: совесть здесь явно на вторых ролях). Был оформлен отчетливый кодекс джентльменства. Запахло дорогими нам "правами человека" и парламентаризмом. Неожиданно оказалось, что евреи неплохо вписываются в общество, устроенное по таким законам, гармоничное бытие еврейских общин в англоязычных странах подтверждает этот вывод.
    В других местах, не обремененных протестантской этикой, к власти пришел откровенный сброд, неожиданно нашедший общий язык с леворадикальной интеллигенцией.
    Как всегда, горше всего досталось многострадальной России, где к управлению страной дорвалось ультралевое крыло и без того левой образованщины. "Интеллигенция: России - это средний слой русского общества, далеко не самый образованный, мало что сделавший в культуре, но зато последовательно пропагандировавший левые и ультралевые взгляды: крах русской государственности, неудача либеральных реформ и установление красной диктатуры в значительной степени на совести интеллигенции: учитывая реальный (а не воображаемый) вклад дореволюционной интеллигенции в русскую культуру, и главное, помня о той роли слепого разрушителя и молчаливой жертвы, которую русская интеллигенция сыграла в русской истории, подобная генеалогия современной интеллигенции совсем не является основанием для гордости" (Д.Соболев, "22", N 115).
    Именно эта интеллигенция создала в России обстановку сочувствия террору. Народовольческий террор умучил десятки ни в чем не повинных людей - бросить бомбу в безоружного человека, по дороге прикончив пару-тройку дворников и городовых, не противоречило моральным установкам рыцарей революции.
    Можно обратить внимание на то, как понятие о чести подрывалось систематически, во всех его проявлениях. Кумир четвертого сословия - Николай Гаврилович Чернышевский не случайно впридачу к идеалам равенства проповедовал и свободную любовь. Его героям было невдомек, отчего это Пушкин подставил лоб под дантесовскую пулю - Дантес-то, всего делов, не с должным почтением поглядел на Наталью Николаевну. А если бы и поимел ее где-нибудь за углом, стоило ли уж так сильно огорчаться?
    Нам невредно помнить и о последовательном антисемитизме народовольцев. Об этом феномене мне хочется поговорить подробней. Последнее мое столкновение с русской интеллигенцией происходило на фоне моего возврата к иудаизму. Соблюдение еврейских законов неожиданно вызвало бешеное сопротивление моих друзей-интеллектуалов. Я долго был в недоумении: галахические предписания ведь не противоречат принципам гуманизма или общепринятой морали. Более того, возврат к христианству теми же людьми воспринимался более чем лояльно. Значительно позже, уже в Израиле, я отдал себе отчет в происходящем. Отторжение вызывал именно аристократизм иудейской позиции. Во многих музеях Катастрофы можно увидеть фотографию: еврей в тфилин и талесе смотрит в объектив своего убийцы. В его взгляде не страх, но бездна презрения, доступного лишь подлинным аристократам.
    Сердитый, веский и справедливый упрек, бросаемый аристократам последовательными либералами, состоит в допущении двойной морали. Разделив человечество на черную и белую кость, мы пускаем в ход двойные критерии: Вронский знал, что "нужно заплатить шулеру, а портному не нужно, - что лгать не надо мужчинам, но женщинам можно, - что обманывать нельзя никого, но мужа можно, что нельзя прощать оскорблений и можно оскорблять и т.д." Галаха, всячески предостерегая от нанесения ущерба нееврею, требует, тем не менее, разного поведенческого шаблона в отношениях с евреями и представителями народов мира. Гладкая сшивка аристократизма и либерализма невозможна. Разумное равновесие того и другого - проблема неразрешимая в общем виде. Жизнь тем и интересна, что заставляет решать подобные шарады всякий раз заново. Либерализм, выродившийся в political correctness, в состоянии лишь погубить сам себя. Как ни парадоксально, он не может существовать без благородного сословия, сознающего ответственность за поддержание общественного эталона чести.
    Повторюсь: большевики были самой бесчестной бандой. Лишь абсолютно расставшись с понятиями о чести, можно было "желать поражения в войне собственному правительству" и заявиться в измученный войной Петроград в пломбированном вагоне германского генерального штаба.
    Во времена царствования Павла, кажется, Салтыков произнес: "Так долго продолжаться не может, войдут два гвардейских офицера и задушат". Вскорости так и случилось.
    Сталин доказал, что обесчещенным и обезбоженным обществом можно править сколь угодно долго без опасности быть свергнутым в результате дворцового переворота. Гитлера все-таки пытались устранить именно дворяне. Перестройка в России и Китае показала любопытнейшую вещь: в подобном аморфном обществе элита может держаться у власти сколь угодно долго (при ужасающей жизни населения), даже и не сидя на штыках: в странах, где упразднена честь, нет и честолюбцев, молодых, бесстрашных полковников, опасных для государственной власти.
    У нас в Израиле, как и следовало ожидать, разыгралось нечто ни на что не похожее. Правящая элита, решительно порвав с "ненавистным местечковым прошлым", из протестантской этики признала пригодной для себя лишь только парламентаризм, более или менее исправно действующий в стране, и личные свободы. Мелочи, вроде добросовестности в делах, порядочности, красивой семейной жизни, полетели за борт вместе с Галахой и пейсами. Российский философ В.Бибихин для описания подобных индивидуальных состояний придумал меткий оборот: "проекция собственной корысти в пустые небеса".
    Примечательна одновременная эрозия образа еврейского дельца. Сто лет назад слово еврейского банкира было на вес золота - именно так появились на свет гигантские состояния Ротшильдов - абсолютная надежность и порядочность в делах обеспечивали преуспевание. Сегодняшний израильский бизнесмен ассоциируется в западном деловом сознании скорее с суетливым стремлением заработать быстрые деньги, отсутствием пунктуальности в поставках и расчетах и пр.
    Демократия и права человека - не пустяки. Но голая приверженность парламентаризму не формирует ощущения правоты собственного дела. Реакция Запада на нынешнюю войну очень во многом определяется отношением к ней наших собственных интеллектуалов. На них, по-видимому, должна бы быть возложена работа по выработке новых национальных символов и метафор, взамен "обветшавших", но ни третье, ни четвертое сословие вовсе не испытывают ни малейшей потребности ни в каких символах.
    
    "Скажите, ребе, что по-вашему самое худшее из того, что может приключиться с человеком? - Самое скверное, когда человек, забывает о том, что он царский сын".
     Хасидская притча
    Израиль - государство, в котором у власти находится интеллигенция. Престиж интеллигенции в Израиле необычайно высок, традиционное уважение к умнику и книгочею - одна из немногих ценностей, почти не затронутых светской сионистской революцией. Шимон Перес, Шломо Бен-Ами, Йоси Сарид имеют репутацию интеллектуалов (подобная репутация скорее повредила бы американскому политику). Но эта интеллигенция не испытывает ровно никакой потребности в кастовой чести.
    В Израиле произошло мудро предсказанное классиками марксизма-ленинизма слияние элит - интеллектуальной и буржуазной. Это слияние абсолютно органично, ибо и та, и другая нацелены на преуспевание, успех любой ценой. В этом принципиальное отличие этих двух элит от аристократов, знающих, что не при любых условиях успех (а иногда и жизнь) желателен. Аристократ по случаю может быть богат и благополучен, а может быть и нищ, не на том стоит его аристократическое самосознание. Буржуа и профессор равно доказывают свою принадлежность к слою элиты исключительно успехом, причем в современной науке ценность профессора тоже понемногу эволюционирует не столько в сторону "гамбургского научного счета", сколько к сноровке и умению выколачивать гранты. Критерий научного преуспеяния становится соизмерим с критерием успеха в твердой валюте. Времена опытов Ломоносова и Фарадея прошли безвозвратно, современная наука - громадное коммерческое предприятие со сложным и дорогостоящим хозяйством. Киноискусство также исчисляет бюджеты своих фильмов сотнями миллионов долларов. Преуспевающий интеллектуал сегодня почти по положению оказывается и преуспевающим буржуа. То, чего он хочет, - мир любой ценой, и уж, разумеется, ценой такого смутного понятия, как чувство собственного достоинства.
    Израильская интеллектуальная элита создала для себя райскую оранжерею, впившись в государственные кормушки, ведающие раздачей грантов, субсидий и стипендий. Ей есть что терять, и совесть тут оказалась очень кстати. Американские интеллектуалки тоже любят совестливо кормить из соски африканских детей, предварительно вытравив своих.
    В Израиле люди, желающие поражения собственному правительству, сидят в парламенте и формируют общественное мнение. Нынешняя интифада началась с позорнейшего эпизода: раненый солдат-друз истек кровью, пока армейское руководство торговалось с палестинцами о том, кто и как будет его спасать. Никто из генералов не пустил себе пулю в лоб и даже не пошел под суд, и дело как-то замялось. Замялось и то, что могила Иосифа в Шхеме превращена арабами в мечеть.
    Я, в отличие от Воронеля, куда менее оптимистично смотрю в будущее. Совершенно не важно, изменится ли политический курс США. Огромное преимущество, с которым Шарон выиграл выборы, ни о чем не свидетельствует и ни к чему не приведет, ибо правым не удается сформировать ни внятной идеологии, ни внятной символики, того самого "запаса воодушевлющего вранья", которое позволяет офицеру, не знающему своего собственного Б-га, оформить чувство собственной правоты.
    Неверно и то, что формула "мир в обмен на территории" вызрела в кабинетах левого истеблишмента. Первым согласился на подобную изумительную сделку Менахем Бегин, обменяв вполне осязаемый Синайский полуостров на достаточно призрачный мир с Египтом. Арафат давно сообразил, что различие между бармалейской риторикой Ликуда и голубиной болтовней Рабочей партии имеет значение только для израильских избирателей. Ибо то, что в действительности определяет западную политику вообще, и израильскую в частности, это высокий уровень жизни среднего класса. Пока на столе есть ветчина, Арафату ничего не грозит, он может спокойно расстреливать обедающих...
    О князе Талейране как-то сказали, что он за свою жизнь не продал только родную мать, да и то оттого лишь, что никто не предложил сходной цены. Талейран - один из редких аристократов, пошедших в услужение к третьему сословию, - не только стал символом буржуазной дипломатии, но и помог оформить ее идеологию и стиль.
    О соглашениях в Осло можно толковать и так и эдак. Светлой памяти Рабин, может, по простоте и верил от души, что он заключает мир. Но умный и циничный Перес не верил в это ни на одну минуту. Договор в Осло принес ему и его сословию вожделенные пять лет, позволившие вести привычный и приличествующий богатым, культурным людям образ жизни (М.Алданов называет эту публику "неофициальным масонством спальных вагонов"). Ну, пришлось в эти годы некоторое время провести под столом (в бомбоубежищах, бронированных автобусах, и.т.п.), это ведь не самое страшное, ведь верно? Поселения, которые почему-то мешают Арафату, не дают отступить еще дальше, и, может быть, купить еще несколько лет...
    Совершенно естественно, что наши журналисты, защитники этого образа жизни, представляют нынешнюю еврейскую аристократию - религиозных поселенцев Хеврона и сектора Газы - мрачными садистами, измывающимися над беззащитным арабским населением. Почему бы, спрашивается, и западным интеллектуалам не поддержать подобную интерпретацию событий, тем более что конфликт с арабами - дело невыгодное и смертельно опасное. К тому же Арафат - старый кумир, раньше те же люди любили Сталина, увлекались Мао Цзэдуном, Фиделем Кастро, Норьегой, Ортегой и Че Геварой. Сейчас им просто некого любить, кроме палестинского бандита. Такие романы с вождями-кровососами не нарушают душевного комфорта интеллигенции (если ты, конечно, не их подданный, а то висеть бы такому умнику, вздернутому за ноги, в Рамалле). Во-первых, это платоническое чувство не мешает (а иногда и помогает) вкушать блага мира сего, во-вторых, позволяет жить в глубоком ладу с собственной совестью, защищая обиженных и оскорбленных.
    Полнокровное аристократическое бытие подпитывается из двух источников: духовного и военного, присутствие обеих компонент в жизни "вязаных кип" делает их претензии на лидирующую роль в израильском обществе обоснованными, так что опасения левоинтеллектуальной элиты потерять завоеванное под ближневосточным солнцем место вполне обоснованны.
    Религиозные поселенцы за краткую историю своего существования ухитрились уже выработать и ритуал, и символы, и метафоры и обеспечить передаваемость этих символов. Но что, может быть, самое главное, они осознают себя ответственной элитой еврейского народа. Разгром поселенческого движения по тем или иным причинам (а в этом равно заинтересованы и Арафат, и подавляющая часть израильского истеблишмента) был бы катастрофой для Израиля с далеко идущими последствиями: общество, лишенное аристократии, лишено и будущего. Не ближайшего будущего, озабоченного лишь горшками с мясом, а долговременной исторической перспективы.
    
    Израиль представляет на Ближнем Востоке ценности западной культуры, но беда в том, что сама западная цивилизация вместе с чувством собственного достоинства утратила и веру в эти ценности.
    Палестинцы захватывают в заложники христианских монахов - ни слова осуждения, доносящегося с Запада; в Пакистане мусульмане бросают в церковь гранату - демократии великолепно молчат (как тут удержаться от еще одной киноаллюзии: вот оно - молчание ветчины).
    Многие уже давно поняли, что единственным спасением для Запада была бы реколонизация, тотальная реставрация колониальной системы, но ясно и то, что сегодня не набрать экспедиционного корпуса для реализации этой благородной миссии: не сыскать молодых честолюбцев, которые отправятся на службу к диким племенам. Потенциальные конкистадоры выплескивают избытки энергии на футбольных матчах и в стрип-барах. Вырождение ценностей западной цивилизации началось не вчера, и, как всегда, этот процесс запускается утратою веры в собственную правоту.
    Я приведу для примера любопытный диалог между британским посланником и одним из мусульманских лидеров, состоявшийся в 20-х годах.
    "Британский посланник: сделал имаму комплимент по поводу отличной выправки его армии. Увидев, что имам комплимент принял, посланник продолжал так:
    - Полагаю, что вы воспользуетесь и другими западными институтами?
    - Думаю, что нет, - ответил имам с улыбкой.
    - Правда? Это интересно. А могу ли я осмелиться спросить о причинах?
    - Мне кажется, мне не понравятся западные порядки, - ответил имам.
    - Вот как? И какие же именно?
    - Ну, скажем, там существуют парламенты, - продолжал имам. - Я сам люблю быть правителем. Возможно, парламент был бы для меня утомителен.
    - Ну, если дело в этом, - сказал англичанин, - то уверяю вас, что ответственное представительное парламентарное правление отнюдь не обязательная принадлежность западной цивилизации:
    - Еще алкоголь, - заметил имам. - Не хочу, чтобы это пришло в мою страну, где, к счастью, о нем почти не знают.
    - Вполне вас понимаю, - сказал англичанин, - но если уж речь зашла об этом, то могу вас также уверить, что и алкоголь отнюдь не непременный спутник западной цивилизации:
    - Как бы то ни было, - ответил имам с улыбкой, означавшей, по-видимому, что разговор окончен, - я не люблю ни парламент, ни алкоголь, ни вообще все такое".
    Этот диалог приводит сэр Арнольд Тойнби, один из влиятельнейших западных мыслителей ХХ века в "Цивилизации перед судом истории". Первое, что бросается в глаза, - дивная легкость, с которой англичанин сдает ценности своей культуры. Но еще более поразительно умозаключение, к которому приходит Тойнби, обсуждая встречу миров. Ну, какой вывод сделал бы из этого диалога разумный человек, не столь умудренный в истории, как сэр Тойнби? Он бы заключил, что имам со своей блистающей выправкой армией смертельно опасен для западной цивилизации, ибо боеспособность армии - это то единственное, что его в ней (в этой цивилизации) интересует. Ну, не любит он "все такое", вроде парламентских бирюлек! Но сэр Тойнби - недаром он великий историк - приходит к выводу об огромном творческом потенциале ислама в деле совместной борьбы с алкоголем, представляющим главную угрозу западной культуре...
    Тойнби (подобно очень многим западным интеллектуалам) грезил о некой новой религии, в которой сольются все духовные достижения ее великих монотеистических предшественниц. Мне уже приходилось объяснять нереализуемость подобной пасторали в полемике с Г.Померанцем. Поборники подобного идиллического синтеза исходят из того, что, "в сущности", все мировые религии трактуют об одном и том же. По-видимому, однако, мировые религии и описывают, и формируют неизоморфные миры и, к счастью, их синтез невозможен. К счастью, потому что подобное слияние означало бы попросту равновесную тепловую смерть человечества.
    Западные демократии утратили интерес к своим христианским корням и единственное, за что они готовы сражаться, - это высокий уровень жизни. Поэтому 11 сентября не стало и не станет вторым Пирл-Харбором. Ибо американские солдаты, воевавшие с японцами, были детьми настоящих, а не киношных ковбоев. А настоящие ковбои хорошо себе представляли, чего можно ждать от краснокожих: слова "снять скальп" не шелестели для них литературной аллюзией, а оживляли в памяти вполне внятные картины (представьте-ка себе эту процедуру). Знали они и что надо сделать, чтобы скальп с тебя не сняли.
    Мы тоже вполне представляем себе, чего можно ожидать от местных дикарей: линч в Рамалле, подвешенные за ноги палестинские коллаборационисты (истинные или мнимые)... Но ведь ветчина и у нас, и у американцев пока на столе, и за ноги повесили не меня, и, может быть, вообще как-нибудь обойдется... А вот толстой тетке-учительнице, застреленной по дороге в поселение, ей поделом, нечего жить возле Шхема... и лицо у нее такое неприятное. Закроем поплотнее дверь, задернем жалюзи, включим кондиционер и телевизор, заварим кофе и "над вымыслом слезами обольемся". А назавтра помашем транспарантиком с требованием прекратить зверства израильской военщины на оккупированных территориях.
    Один из героев Алданова сказал: "чувство собственного достоинства - эмоция выдуманная, его английские сквайры выдумали". Расставшись с этой эмоцией, можно позволить себе многое: Сарид и Шломо Бен-Ами не только пораженцы, но активно заклинают американскую интервенцию. Вот приедет барин, барин нас рассудит... Присутствие американских солдат в Израиле не оскорбит их достоинства. Стоит поразмыслить, почему у интеллигенции не все ладно с этим чувством, или, может быть, честь интеллектуала просто выражается по-иному?
    
    В резкой форме проблема специфического для интеллигента представления о чести была поставлена братьями Стругацкими. Расправившись в "Трудно быть богом" с сословными предрассудками, остранив и облив презрением аристократические чванство и высокомерие, Стругацкие восславили книгочея (победа черного монашеского ордена в романе в точности описывает теократический кошмар, преследующий нашу интеллигенцию, сон, коему надлежит стать явью при приходе к власти харедим).
    Не знаю, отдавали ли Стругацкие себе отчет в том, что охаяв и "опустив" одно благородное сословие, они немедля возвели на пустующий пъедестал другое. Позже в "Миллиарде лет до конца света" они попытаются сформировать кодекс чести нового избранного народа - книжников - провозгласив, что единственная ответственность, которую готов признать интеллигент, это ответственность перед Истиной. И в случае, когда необходимо выбрать между Истиной и жизнью, следует предпочесть Истину. Дух призванности и избранности столь силен в "Миллиарде лет до конца света", что не остается сомнений: речь идет именно о новой аристократии.
    Ирония истории во всех странах сказалась в том, что новоявленный избранный народ оказался не в состоянии передать свои ценности и символы грядущим поколениям. Было упущено крайне важное соображение: умственные способности нечетко передаются по наследству. К сожалению, на детях гениев природа, как правило, отдыхает, дети ученых на Западе охотнее занимаются адвокатурой, нежели пускаются в рискованные интеллектуальные авантюры. Привлекательное этическое сооружение, выстроенное Стругацкими, к сожалению, успело доказать свою практическую несостоятельность, именно в качестве кодекса чести, и в России. Жилистые доктора наук, вскормленные на пафосах повестей Стругацких, оседлали наиболее одиозные мафиозные структуры, явно найдя, что доллары предпочтительнее Истины. Оказывается, помимо возвышенной страсти к Истине, не обойтись и без более обыденных чести и достоинства.
    Мне, интеллигенту и представителю среднего класса, представляется нелепым срамить свое сословие. Парламентаризм и свобода для меня - не пустой звук. Но чтобы выжить, нам необходимо восстановить в правах то, с чем мы так долго сражались: ощущение, что именно мы - соль земли и имеем право не только героически разрываться на куски, но и отстаивать свои честь и свободу. Не думаю, что это возможно без внятного религиозного чувства собственной правоты. Давид Бен-Гурион в поисках последнего аргумента, доказывающего наши права на Израиль, потрясал томом ТАНАХа. Не думаю, что нынешние наши лидеры способны пустить в ход этот аргумент. Слишком уж секуляризовались за эти пятьдесят лет и Израиль, и мир для принятия всерьез подобного источника правоты. А замены ему нет.