Синеет белый мезонин...
Б.Пастернак
Oказывается,
одиночество в тридцать пять
еще страшнее,
ну конечно, страшнее,
чем одиночество в семнадцать.
Одиночество в семнадцать -
это одиночество в настоящем,
а в тридцать пять -
это одиночество в настоящем
и в прошлом
(иначе откуда ему взяться в настоящем?
это оно же,
то же самое,
прошлое
одиночество, -
как у Арика Айнштайна:
это та же любовь -
зо ота ха-ахава),
и в будущем.
И я опять должна быть железной,
как в прошлом.
Неужели и в будущем?
Странный, однако, какой-то получился стих,
Синий,
Как цыплята по рубль двадцать
(полудохлые в лучшие их времена).
Как моя конченая жизнь.
1997
* * *
Этот город незнакомый и родной, -
Мне уже не полюбить его, наверно.
Это все в двадцатом веке и со мной?
Это все с моею тенью в двадцать первом.
Мне отсюда до Москвы, как до Луны.
Ну при чем тут виза, доллары, билеты?
Время вышло, стрелки переведены,
Путь закрыт, и Стрелочник гуляет где-то.
В ту Москву, в которой шел июльский дождь,
Той девчонкой, ждущей счастья, как трамвая,
хоть убейся, ты уже не попадешь,
Дождь в июле - роза голубая.
2001
* * *
Через шесть лет я начала есть хумус,
через восемь лет - я полюбила пальмы
(ты полюбила пальмы?),
почему же так защемило сердце,
когда я увидела хмурое осеннее парижское небо,
так похожее на московское?
Через шесть лет я тебе изменила,
через двадцать лет я тебя разлюбила
(ты его разлюбила?),
легче всего давать идиотские советы,
труднее -
отцепить, наконец,
болтающуюся на шее
платиноиридиевую гирю
в форме цилиндра
диаметром и высотой тридцать девять миллиметров
(безумие - ждать начала шестого сигнала).
2000