Договоримся под наукой подразумевать воззрение, полагающее, что вся совокупность явлений, составляющая материальный мир, может быть
полностью описана путем цепного логического процесса, состоящего из ограниченного числа шажков-звеньев, берущих свое начало в конечном числе аксиом. Остовом такого логического процесса служит математика. Нам предстоит сделать еще одно допущение: наука познает материальный мир путем процесса, который я назову далее "наложением заплат", до полного покрытия области неизвестного. Утверждая, что такое "латание" позволяет простереть полог науки над всем материальным миром, мы и в самом деле прибегаем к некому независимому предположению. Ведь нанося "латки" знания на отдельные области непознанного, мы в конце концов будем вынуждены заштопать прорехи всего полотна в целом, так что не останется пустых мест.
Во все времена были скептики, полагавшие, что науке положены разного рода пределы, а посему наука не сможет обозреть всю реальность; оказалось, что на самом деле подобное допущение неверно. Ни в какой области научного знания не обнаружились непреодолимые пределы (за исключением, пожалуй, ограничений, связанных с квантовой неопределенностью). Приведем несколько таких павших границ: виталисты думали, что физика и химия никогда не смогут исчерпывающим образом описать феномен жизни, пока не выяснилось, что самой "проблемы жизни" попросту не существует, и более того - молекулярная биология превратилась в главное средство познания явления жизни. Утверждали, что проблема человеческого сознания навеки пребудет за пределами научного описания; истоки подобной посылки коренятся в традиционном разграничении тела и души и отношении к душе, как к чему-то лежащему вне материального мира. Тем не менее и на сей раз дело обстоит вовсе не так: физика и кибернетика образуют "скелет" нашего сегодняшнего понимания явления сознания.
Приведем иной пример, обсудив проблему происхождения Вселенной: физики предполагали, что средствами науки никогда не удастся исследовать "Большой взрыв" и рождение Мира, так как сам момент времени, в который это произошло, непременно должен быть отличен от любой другой временной точки. Действительно, моменту "Большого взрыва" не предшествует никакой более "ранний" момент времени, и физика и математика не имеют средств обращения с подобными особыми точками, для описания которых уместен был бы эпитет "прокаженные" (на научном сленге их величают "сингулярностями"). В начале 70-х годов Стивен Хокинг и Джемс Хартл предложили формальный математический путь устранения таких "очагов проказы", подобных времени начала мироздания. Следуя их идее, временное измерение изначально неотличимо от пространственных, и мир представляет собой четырехмерное единство - нечто вроде четырехмерного шара - у которого нет начальной точки. В таком представлении "начальный момент времени" подобен полюсу четырехмерного шара, и поскольку между точками шара нет существенного отличия (ведь шар всегда можно повернуть вокруг оси), то и начальная точка теряет свой привилегированный статус. Модель Хартла и Хокинга потребовала все же серьезных улучшений. И в 1982 году, когда впервые удалось вовлечь в космологическую модель соображения, вытекавшие из квантовой механики, выяснилось ("инфляционная" модель Алана Гута и Андрея Линде), что время простирается бесконечным образом и в прошлое, так что отпала всякая надобность разбираться с особой точкой, соответствующей "началу мироздания".
В "НАЧАЛЕ" НАУКИ
Наука (в современном смысле этого слова) родилась в Греции в VI в. до н.э. Один из уцелевших отрывков книги Демокрита из Абдеры содержит идеи атомизма, и в нем можно найти понимание науки именно в том духе, в котором мы ее определили выше. Элементы научного знания обнаруживаются и значительно раньше в Египте, Шумере и Аккаде, в Индии и Китае уже в III тысячелетии до н.э. Здесь мы имеем дело еще не с наукой, но лишь с решением насущных жизненных проблем, связанных с сельским хозяйством и торговлей; иногда вступали в силу и религиозные мотивы.
Резкие изменения в статусе науки были инспирированы ближневосточной законотворческой активностью; я имею в виду Моисееву Тору и законы Хаммурапи. Отзвуки этой активности, добравшись до Греции в виде законов Солона, срезонировали самым неожиданным образом. Родилась важнейшая идея, состоявшая в том, что, быть может, и природа подчинена каким-то законам.
Греческая математика за тысячу лет своего существования добилась огромных успехов. Пифагор, Гиерон, Диофант и Аполлоний были едва ли не наиболее выдающимися учеными за всю историю математики. Доставшаяся нам от них в наследство математика (и в особенности геометрия) послужила образцом того, как именно должна выглядеть
любая наука.
География тоже достигла поразительных успехов: Эратосфен измерил радиус Земли с точностью до полупроцента. Аристарх предложил гелиоцентрическую систему планет и опередил Коперника на добрых две тысячи лет. В физике такие достижения Архимеда, как правило рычага и понимание механизма выталкивающей силы, не претерпели изменений по настоящее время. Паровая машина Гиерона из Александрии упредила достижения Стефенсона и Ватта на тысячу семьсот лет.
Увядание греческой науки началось во II в. н.э. Общее количество "научных работников" в Средиземноморье составляло около пятисот человек, во все время существования эллинистической науки представлявших собою сливки интеллектуальной элиты того времени. С распространением христианства, идей социальной справедливости, навеянных иудаизмом и Пророками, мессианских и апокалиптических представлений оформился альтернативный центр притяжения, конкурентоспособный и привлекательный для все той же интеллектуальной элиты, и академическое сообщество начало хиреть.
ВЕРА ПРОТИВ КРИТИЦИЗМА
В IV в., после превращения христианства в государственную религию Рима, христианский фактор стал доминировать в нескольких академиях. Филон Александрийский приложил много усилий, чтобы доказать отсутствие противоречий между ТАНАХом с одной стороны и трудами Платона и Аристотеля с другой. Хотя на еврейской улице труды Филона не имели серьезного отзвука, для христианства развитие этих представлений имело решающее значение, обосновывая проникновение христианства в философские академии. Результаты подобного смешения для последующего развития науки были ужасающими.
Идея синтеза науки и религии логически порочна. Вера строится на освященных принципах, не подлежащих изменению, в то время как наука предполагает "приблизительность" в описании действительности, позволяющую постепенно совершенствовать качество доставляемой наукой картины, включая и процесс заштопывания латок. Наука порой делает крутые повороты. Согласно Карлу Попперу, подобные повороты совершаются, когда одна интеллектуальная парадигма опровергает и сменяет другую.
Религия претендует на вечную истину. Легко усмотреть разительный контраст между наукой и религией в педагогическом аспекте проблемы. Религиозное воспитание ставит в пример личности, подобные Иову, сохранявшие веру даже в тех случаях, когда объективные критерии уже доказали вопиющую несправедливость действительности, и вполне могут трактоваться как признак отсутствия Вс-вышнего в мире. Наука, напротив, воспитывает склонность к сомнению, и готовность к сущностным и концептуальным изменениям. Смесь веры и науки представляет собой нонсенс, химеру, извращающую сущность науки.
Конец эллинской науки был трагичен. В 415 г. математический центр Александрии возглавляла женщина - Ипатия. Ее успехи в сохранении очага математической учености разожгли ненависть тогдашнего христианского епископа Египта. Науськанная им чернь обесчестила и растерзала Ипатию и сожгла здание, в котором проходили занятия. В то время действовала еще Академия в Афинах, закрытая в 529 г. во времена Юстиниана. Впрочем, с творческой точки зрения первый век науки завершился с разгромом именно Александрийской Академии.
СРЕДНЕВЕКОВЬЕ И ПРЕЗРЕНИЕ К АБСТРАКТНОМУ
Термин "средневековье" хорошо соответствует нашему рассмотрению, представляя промежуток между первой и второй эрой науки. Еще до закрытия Академий наука начала страдать от "внутренней болезни" - аристотелизма, претенциозной попытки дать ответы на все вопросы. Аристотелизм приобрел статус религиозного догмата. Все, казалось, было решено и все известно.
Аристотель был прекрасным ученым, представлявшим, однако, "практический" подход к науке, что сильно сокращало поле творческой активности будущих поколений. Мысль, что "все уже сделано", и удаление от абстрактного и непрактического в конце концов затормозили развитие физики.
РЕАЛЬНЫЕ ОПАСНОСТИ ВТОРОЙ ЭРЫ НАУКИ
Наука начала новый взлет только в XVI веке. Выход из застоя был не в последнюю очередь обусловлен деятельностью рава Леви бен Гершома из Авиньона в XIV в. в области астрономии и рабби Хасдая Крескаса из Сарагосы в области метафизики, поднявших бунт против господства аристотелизма в высших учебных заведениях Европы. Сегодня мы пребываем во второй эре науки, изменившей как сам земной шар, так и его историю.
Зададимся вопросом: продолжится ли этот взлет науки? Вглядываясь в проблему, я обнаружил тревожащие признаки, отчасти напоминающие аналогичные явления, задушившие науку в V-VI вв. Вот лишь некоторые из них:
1. Извращенные взаимоотношения философии и науки. С одной стороны, наблюдается догматическое отождествление, подобное имевшему место в Греции, а с другой стороны - современные философы зачастую бросают науке подозрение в "субъективизме" - это подозрение распространяется постмодернистами.
2. Распространение ощущения, что путь науки окончательно себя исчерпал.
3. Псевдопрогресс в прикладных науках.
4. Утечка мозгов в конкурирующие области.
Добавим и новые феномены, с которыми мы не сталкивались при обсуждении кризиса греческой науки (хотя не исключено, что они имели место и там).
5. Враждебность к науке, вызванная побочными результатами потребления ее плодов.
6. Внутренние распри ученых сообществ.
7. Нежелание правительств производить масштабные ассигнования на науки.
Проанализируем некоторые из этих явлений.
ИСКАЖЕННЫЕ ФИЛОСОФСКИЕ ПРЕДСТАВЛЕНИЯ О НАУКЕ
Еще во времена греческой науки, отчасти благодаря Филону, когда начало формироваться отношение к науке как составной части религии и религиозной догмы, ученым пришлось расстаться со своей интеллектуальной свободой. Нечто подобное возникло в Новое Время и в иудаизме, когда Виленский Гаон - рав Элиягу бен Шломо Залман призвал евреев изучать науки (идея сама по себе вполне положительная), исходя из того, что науки дополняют Тору. В том-то и состоит опасность, что подобный подход подразумевает также и догматический характер науки и, следовательно, непростое в дальнейшем отношение к неизбежным научным переворотам.
Майя Белер, философ науки из Иерусалима, указала на прямую ответственность физиков (в том числе и ученых первого ряда) в зарождении постмодернистского подхода к науке. Речь идет о периоде, примыкавшем к открытию и построению квантовой механики.
Наиболее острые проблемы были порождены принципом неопределенности Гейзенберга. Сам Гейзенберг опубликовал статью, в которой связал свободу воли человека с квантовой неопределенностью. (Впоследствии это предположение оказалось неверным для большинства процессов, протекающих в головном мозге...) Один из пионеров квантовой механики, Вольфганг Паули, также искал квантовые психологические аллюзии, навеянные консультациями с Карлом Юнгом…
Эти тенденции резко усилились после второй мировой войны. Постмодернистская философия расшатывает объективный статус науки, утверждая, что ученые приходят к своим умозаключениям на основе идеологических соображений. Этот подход вдохновлен гуманитарными "науками", в которых еще не завершен процесс упорядочения фактов и где в самом деле основой для выводов часто служат разнообразные идеологические мотивы.
Развернутая критика точных наук была впервые предпринята Аланом Сокалом, и после предпринятых им интеллектуальных манипуляций покатилось гулкое эхо. Сокал взбаламутил ученое сообщество, опубликовав статью, не имевшую отношения ни к истине, ни к смыслу, но полную постмодернистских терминов и ухваток. Хотя после ее публикации многие интеллектуальные трюки автора были вскрыты, он удостоился защиты некоторых ученых, в том числе и лауреата Нобелевской премии Стивена Вайнберга.
Так или иначе, болезнь, состоящая в том, что наука потеряла статус представителя объективной истины, распространялась.
ОЩУЩЕНИЕ, ЧТО НАУКА ИСЧЕРПАЛА СЕБЯ
Именно этот фактор представляется сегодня наиболее существенным, и порожден он несколькими обстоятельствами, не последнее из которых - заявления самих ученых (выдающихся и не слишком) в оценке положения науки. Приведу несколько примеров. После первых успехов, достигнутых мною в теории супергравитации в 1976 году, казалось, что удастся не только включить в теорию квантово-механический аспект, недостававший в теории Эйнштейна, но и более того - описать в рамках этой теории все взаимодействия, известные науке. Тогда Стивен Хокинг, занявший в то время кафедру Ньютона в Кембридже, избрал для своей вступительной лекции эффектный заголовок "Конец физики".
Еще пример: в борьбе за проект суперускорителя в Техасе (строительство которого было прекращено по решению Сената США, несмотря на уже истраченные два миллиарда долларов) Стивен Вайнберг опубликовал популярную книгу, призванную оживить интерес к науке и споспешествовать строительству ускорителя. Свою книгу он назвал : "Мечты о последней теории".
ПРОГРЕСС "ПРИКЛАДНОЙ НАУКИ"
У этого аспекта множества обличий. Скромно и "наивно" поднимается вопрос: не пришло ли время прекратить изучение математики? Ведь сегодня можно всю работу перепоручить компьютерам. Я впервые столкнулся с подобным подходом в субботнем приложении к газете "Гаарец" в 1996 г. Журналист опросил множество важных персон и не нашел ни одного аргумента против подобного подхода. Я ответил письмом, в котором пытался разъяснить важность математического просвещения, исходя из того, что нам не следует вести себя так, как будто все уже познано и нам более не требуются исследования. Любопытно, что в марте 2000 г. подобный же подход озвучил Клод Аллегр, геолог, занимавший в то время пост министра просвещения Франции.
Решение Сената США о прекращении строительства ускорителя в Техасе непосредственно связано с тем же переносом акцента на прогресс в "прикладных науках". Аргументы, послужившие основой для решения, состояли в том, что трудно ожидать практических результатов от экспериментов, выполненных на ускорителе, и подобные низкие ожидания совершенно не оправдывают гигантских вложений в проект. Против подобного подхода и восстал Стивен Вайнберг в уже упомянутой мною книге. Однако схожего ответа ответственных лиц можно ожидать и в тех случаях, когда речь идет о телескопах, синхротронах и прочем дорогостоящем научном оборудовании. Эта тенденция необычайно усилилась с окончанием холодной войны. Прежде никто из сенаторов не осмелился бы и заикнуться о подобном предложении: а вдруг Советы в ходе аналогичных исследований найдут что-нибудь эдакое, что даст им преимущество и составит угрозу безопасности США. В отсутствии врага сенаторы уже могли пренебречь подобными опасениями.
УТЕЧКА МОЗГОВ
В последние годы наблюдается резкое снижение количества студентов, поступающих на физические и математические факультеты (за исключением наук, связанных с компьютерами). Всего двадцать лет назад аудитории в США были полны молодыми людьми, мечтавшими овладеть этими специальностями, за партами можно было увидеть в основном американцев (среди них процент евреев был особенно велик). Сегодня вы практически не встретите американцев, изучающих точные науки, и аудитории полны выходцами с Дальнего Востока. В Израиле резко сократилось число студентов на специальностях физика и математика, пока выходцы из СССР вновь не заполнили классы. Прошло совсем немного времени, и студенты из России тоже начали предпочитать юриспруденцию и менеджмент точным наукам. Единственный выход, остающийся в нашем распоряжении, - обогащение и уплотнение программ студентов, изучающих компьютеры. Только там аудитории еще полны в связи со сложившейся коньюнктурой.
ВРАЖДЕБНОСТЬ ПО ОТНОШЕНИЮ К НАУКЕ
Враждебность по отношению к науке раздувается в основном борцами за сохранение окружающей среды, некоторая часть которых видит в науке корень всех зол. Особенно агрессивны представители "зеленых" в Европе, сражающиеся против использования ядерной энергии. К ним следует добавить борцов с генной инженерией и противников экспериментов над животными. Этих активистов не беспокоит эффект "теплицы", возникающий во всех странах вследствие сжигания нефти, бензина или газа на электростанциях или в автомобилях. Вполне возможно, что именно применение ядерной энергии могло бы способствовать улучшению положения в области экологии.
СОМНЕНИЯ, СОМНЕНИЯ…
Помимо всего прочего нарастает (и, по-видимому, будет нарастать) сопротивление науке на еще, как минимум, двух фронтах. Первый из них связан с сущностным переворотом, вызванным широким применением внеинтуитивных представлений и образов, с трудом поддающихся нашему воображению (к примеру: представления теории относительности или квантовой механики). Во времена студенческой революции 1968 г. в Европе и США можно было увидеть транспаранты, призывающие прекратить преподавание квантовой механики - "прислужницы буржуазии", скрывающей от пролетариата истину.
С другой стороны, нападкам подвергается дарвинизм, за сто пятьдесят лет своего существования вошедший в золотой фонд науки. До сих пор слышатся голоса, подвергающие сомнению теорию естественного отбора и настаивающие на "сотворении видов" (креационизме) как научной теории. Сами по себе нападки на теорию эволюции не удивляют. Вызывают удивление ситуации, в которых критик - ученый (как правило, математик или инженер, но почти никогда - биолог). С подобной серий статей выступил Давид Берлински в почтенном издании "Commentary". В своих работах он обыгрывает "притчу о часах", известную еще в XVIII веке. Речь в ней ведется о том, что найдя случайно часы, невозможно, в самом деле, предположить, что подобный сложный механизм возник спонтанно, сам по себе. Как же можно себе представить, что 1028 атомов собрались и упорядочились в нечто неизмеримо более сложное, чем часы? На аргументацию подобного рода дал ответ уже Давид Юм, а сегодня, когда нам ясен механизм естественного отбора, ответить еще проще: действительно, часы не возникли в результате единичного события, но путем последовательных преобразований, "латания", в наших терминах. Генетик Ричард Докинс, в самом деле, назвал одну из своих книг по эволюционной биологии "Слепые часы".
Представляется реальным нарастание опасности потери преемственности науки. Бурный резонанс, в частности, вызвала книга Джона Хоргана "Конец науки". В этой более чем серьезной книге автор нанизывает аргумент за аргументом, чтобы доказать, что век науки близится к концу. Написана она в виде серии интервью с ведущими учеными. Любопытно, разумеется, как долго продлится агония?
Я, однако, предлагаю очнуться и встать на защиту прекраснейшего из творений человеческих. Исхитримся ли против губителей?
ПЛАТОН ПРОТИВ АРИСТОТЕЛЯ
(Комментарий переводчика)
"Наиболее плодотворные философские системы содержали грубые противоречия, но именно по этой причине были частично истинными. Нет причины полагать, что внутренне последовательная система содержит больше истины, чем та которая… является более или менее неправильной".
Б.Рассел "История западной философии"
Статья одного из крупнейших физиков современности - профессора Юваля Неемана замечательна своей крайней, обостренной сциентистской позицией: наука не только прекрасна, но и, что не менее важно, - самодостаточна, синтез науки и веры порочен по сути и ничего хорошего ни вере, ни науке принести не может.
Один из парадоксов, которыми столь богата окружающая нас реальность, что буквально к тем же выводам пришел политический антипод Юваля Неемана - профессор Иешаягу Лейбович. Правда, Лейбович, будучи Б-гобоязненным евреем, нашел подтверждение такой свирепо дифференцирующей позиции не в собственном разуме, а в Талмуде, в котором сказано: мир управляется своими собственными законами. Признаться, подобная бескомпромиссная позиция мне ближе беспомощного лепета о согласии веры и разума, наводнившего сегодня популярную философскую и религиозную литературы. Раньше я немножко завидовал ученым, отыскавшим для себя точку зрения, позволяющую не задумываться о противоречиях во взаимоотношениях науки и религии; позже понял, что душевное равновесие - сомнительное приобретение, и так и остался наедине со всеми мучительными вопросами, сопровождающими размышления на эту тему и неизбежными для религиозного рационалиста.
Профессор Нееман убежден в том, что вечным примером идеального устроения научного знания навеки останется геометрия (узнаёте знаменитую платоновскую надпись на входе в академию: "Не геометр да не войдет!"). Дух Платона просто витает над статьей, которую мне посчастливилось перевести: единственным критерием достоверности научного знания признается его логическая непротиворечивость; ни эксперимент, ни верифицируемость остаются невостребованными. И вот тут-то начинается самое интересное: радикальный сциентизм Неемана оказывается насквозь мистичен. Его науке попросту не нужна реальность, ведь вся битва разыгрывается в сознании ученого. Для автора даже Аристотель - отец логики! - излишне приземлен и склонен к принижению абстрактного знания в пользу практического.
Аристотеля, в самом деле, отличала наклонность к систематизирующему наблюдению, его перу принадлежит "Метеорологика". Аристотеля вернее всего было бы назвать философским реалистом. При всей важности логического аппарата последний не предстает у Аристотеля более реальным, чем сама реальность. Для Платона, если мир вещей не соответствует миру идей - тем хуже для вещей, эта тенденция приняла у него крайние формы в "Государстве": мир, не соответствующий идеальному о нем представлению, должен быть подмят и подломлен в пользу идеала. Карл Поппер с немалым на то основанием сочтет Платона отцом тоталитаризма. Юваль Нееман несомненно знаком с разносом, учиненным Платону Поппером, и все же отдает предпочтение Платону. Есть что-то невероятное в таком возрождении платонизма в конце второго века науки.
При внимательном чтении статьи проступает множество парадоксов. Постулируя самодостаточность и когерентность научного знания, Юваль Нееман высказывает блестящую гипотезу о том, что само зарождение науки связано с интенсивной законотворческой деятельностью, никак не связанной с научным познанием, но приведшей к представлению об универсальности идеи закона. Начало второй эры науки автор тоже более чем резонно связывает с вненаучными факторами, противореча основной линии своей работы.
Мне кажется, что взаимоотношения научного и ненаучного познания миров весьма запутанны, но вот что бросается в глаза: расцвет науки по времени всегда совпадает со взлетом религиозного рационализма (или, если угодно, религиозного реализма). Мне было бы приятнее думать, что религиозный рационализм "тащит" за собой науку, но, видимо, здесь дело не обходится без петель обратных связей. В самом деле, блестящие достижения греческой науки приходятся на период наибольшего влияния аристотелевского религиозного рационализма. Аристарх был современнником Аристотеля, а Евклид, Диофант, Аполлоний, Архимед и Эратосфен творили в период максимального влияния аристотелизма. Науке, чтобы развиваться, потребовалось, по словам Поппера, сбросить чары платоновского мистицизма.
Кризис науки тоже всегда совпадает с упадком религиозного реализма. Расправа с Ипатией стала, конечно, вехой в деле изничтожения науки, но, правду сказать, греческая наука к тому времени уже пребывала в жалком состоянии. Заметим, что V в. н.э., был отмечен не только разгромом Александрийской Академии, но и расцветом неоплатонизма. Я вовсе не утверждаю, что платоники склонны линчевать своих оппонентов, но расцвет мистицизма (пусть даже в интеллигентной форме платоновской философии) и упадок точных наук - явления синфазные. Говоря о точных науках, надо держать в уме, что математика, будучи их основой и языком, сама таковой не является. Математика оперирует с идеальными объектами, не имеющими прямого отношения к реальности, и потому она куда ближе к мистическому, нежели естественнонаучному познанию.
Может показаться странным, но проблемы и кризисы современного мира, каким мы его привыкли видеть, с его конфликтом цивилизаций, "концом науки" и прочими прелестями начинающегося третьего тысячелетия во многом "прорастают" из XIII века. А точнее, из спора об аристотелизме, шедшего одновременно во всех трех "авраамических" религиях. Я полагаю, что результаты этого спора, о котором и не подозревало 99% населения цивилизованного в то время мира, а не битвы и сражения, определили последующую историю человечества почти на тысячелетие. Ожесточенный спор о религиозном рационализме (ядро которого составляла философия Аристотеля) велся внутри ислама, иудаизма и христианства. Для нас важно, что РАМБАМ и Фома Аквинский победили своих оппонентов во внутриконфессиональных схватках, а Ибн Рушд (Аверроэс) - проиграл (проиграл нелепо, в результате дворцовой интриги - вот и не думай после того "о роли длины носа Клеопатры в мировой истории"). Синхронность разворачивавшихся тогда событий изумляет.
Маймонид (1135-1204) и Ибн Рушд (1126-1198) были просто современниками, Фома Аквинский вступил в сражения за Аристотеля и против Платона чуть позже. Аутодафе в Монпелье, на котором сжигали книги РАМБАМа, пришлось на детство Аквината. Победы РАМБАМа и Фомы Аквинского не были окончательными, мистицизм не может (да и не должен быть) окончательно преодолен, но прививка реализма, сделанная в XII веке, определила лицо иудаизма и христианства на долгие годы. И сегодня многие духовные авторитеты кривятся при имени РАМБАМа, но его книгу "Яд хазака" с ее бескомпромиссным рационализмом изучают все набожные евреи. В христианстве платонизм тоже не раз еще поднимет голову, но преодолеть религиозного рационализма уже не сможет.
Наследию Ибн Рушда в исламе повезло значительно меньше, и упадок арабской культуры и науки был этим предопределен. Ренан, повествуя о разгроме арабской философии, меланхолически отмечает: "гонения на философию очень нравились народу… и устраивались самими просвещенными правителями, вопреки их личным вкусам, как средство приобрести расположение черни". Наша сегодняшняя неспособность к диалогу с исламом имеет прямое отношение к тому стародавнему и отвлеченному спору между яростным мистиком Аль Газали и приверженцем Аристотеля Ибн Рушдом, в котором, к сожалению, Аль Газали удалось взять верх. Мистическое стремление слиться с вечносущим, о котором так любят толковать исламские (и не только!) мистики, так и написано на одухотворенных лицах террористов-смертников. Скучный рационализм, конечно, таких радостей, как слияние с сущим не обещает. Реальность вообще редко радует, в отвлеченном же сознании можно возводить сооружения невиданной красы. В некотором смысле спор реалиста с мыслителем, предпочитающим великолепие грез, бессмыслен.
Золотой век европейской культуры и науки не случайно был и золотым веком религиозного рационализма; сегодняшний их упадок закономерно совпадает с агрессивным наступлением мистицизма. Юваль Нееман, видимо, немало бы удивился, узнав, что его рафинированный научный платонизм не выпадает из общего потока. Ему приходится вполне последовательно говорить и о том, что проблемы жизни и сознания нет, отрицая разделение души и тела. Отделение души от тела, будучи, быть может, противоречивой гипотезой, необычайно плодотворно. Первый европеец, отец рационализма, Декарт не случайно настаивал на жестком их различении. Подобное разграничение, противоречивое и усложняющее, тем не менее создало культуры большого стиля. Последний европеец Мераб Мамардашвили определит культуру как "упражнения в сложности и различении".
Юваль Нееман полагает, что целью науки является нанесение "заплат" знания до полного исчерпания непознанного. Еще одно неявное, но угадывающееся предположение состоит в том, что площадь непознанного может быть и бесконечной. Но тогда научное познание бессмысленно, ибо не приближает меня к Истине: залатав пять квадратных сантиметров непознанного, я обнаружу себя не в лучшем положении, нежели после покрытия ста квадратных метров. Сто не ближе к бесконечности, чем пять. Осмысленной целью науки может быть скорее увеличение объема познанного, чем сокращение площади неизвестного. Такое скромное понимание миссии ученого заставляет уважительно относиться к любой науке, имеющей дело с реальностью, и запрещает брезгливо морщиться при упоминании гуманитарных и прикладных наук или географии.
Нееман отдает должное Дарвину и пишет о дарвинизме с благоговением, но Дарвин-то в первую очередь был великим и дотошным до самоистязания наблюдателем природы и систематизатором, то есть практиковал именно ту форму научной активности, которую Нееман полагает второсортной. Сегодняшние научные журналы полны теориями и концепциями, а не добротными описательными и систематизирующими работами (требующими изрядных усилий и не сулящими ни грантов, ни лавров), что и в самом деле свидетельствует о некотором упадке научного реализма, место которого не прочь занять научный же мистицизм.
Понятие "знания" куда шире понятия "геометризованных наук", но физики-теоретики настолько явно чувствуют себя избранным народом, новым Израилем, что все остальные виды умственной активности кажутся им не слишком ценными. В шутке Ильи Михайловича Лифшица: "Все науки делятся на физику и коллекционирование марок" мне всегда слышалось и вполне нешуточное отношение к жизни и ее смыслу (попутно замечу, что сам Илья Михайлович был страстным филателистом). Пафос статьи, сводимый к лозунгу: "истина превыше всего" - религиозный пафос. Как сказал рав Адин Штейнзальц: "атеист, ведущий достойную, честную духовную жизнь, на самом деле - верующий". В этом смысле ученый, сознающий себя слугой Истины, - несомненно верующий, который в своем гипертрофированном научном рвении может и удаляться от взглядов ортодоксальных кругов.
Основное предположение, состоящее в том, что "латание" непознанного может продолжаться до полного покрытия последнего научным знанием, базируется на предыдущем опыте развития точных наук; иначе говоря, представляет собой экстраполяцию сегодняшнего положения вещей в будущее. Подобные предположения оправданны, если там, в будущем, нет особых, "прокаженных" точек, сингулярностей. Профессор Нееман цитирует в своей работе Давида Юма, но именно Юму принадлежит мысль, что наша уверенность в завтрашнем восходе Солнца основана всего лишь на нашей привычке так думать и твердых философских оснований для подобной уверенности нет.
Я полагаю, что и для сциентистского оптимизма, в том виде как он представлен в работе профессора Неемана, тоже оснований немного, ибо мы стремительно приближаемся к одной из таких "нехороших" точек. Все предыдущие высокие культуры вырастали вокруг тех или иных сакральных текстов. Научно ориентированная культура - не исключение: среди учеников Ландау десятитомник курса теоретической физики именовался просто Книгой. Компьютерно-интернетовская цивилизация, кажется, будет устроена как-то по-другому, и человеческое познание, пройдя "прокаженную" точку, может принять такие формы, о которых мы и не догадываемся.