Вопрос и просьба - родственники, и не только в русском языке, в английском question и request тоже расположились поблизости, а в иврите "шеэла" попросту означает одновременно и вопрос, и просьбу. Что общего между вопросом и просьбой? И честно спрашивающему, и просящему неизвестен результат. На вопрос можно и не получить ответа, просящему – могут и отказать. И вопрос, и просьба, согласно Аристотелю, "не есть высказывающая речь" (воистину, как говорил Мераб Мамардашвили, чем ни займись, – упрешься в железную задницу Аристотеля, то есть ты над чем-то бьешься, а до тебя уже обо всем подумали). Вот как у Аристотеля: "…не всякая речь есть высказывающая речь, а лишь та, в которой содержится истинность или ложность чего-либо; мольба, например, есть речь, но она не истинна и не ложна" (Об Истолковании, 4).
Итак, вопрос сам по себе не истинен и не ложен, а со времен Аристотеля человеческое знание озабочено именно истиной и ложью. Вся наука занята различением между истиной и ложью. Средством это различения служит логика, успехи которой оказались столь велики, что Бертран Рассел полагал возможным сведение всякого человеческого знания к логике. Программа Рассела оказалось нереализуемой, но, так или иначе, высказывающей речи повезло больше, чем вопрошающей, в ученых книгах много утверждений и куда как меньше вопросов. И это несправедливо.
* * *
"Логика, обращающая внимание только на ответы и пренебрегающая вопросами, – ложная логика".
Р. Дж. Коллингвуд, "Автобиография"
Для того чтобы вернуть вопросу его попранное достоинство, я приведу отрывок из изумительной, но, к сожалению, мало известной современному читателю "Автобиографии" английского историка Р.Дж.Коллингвуда: "Год или два спустя после начала войны я оказался в Лондоне… Каждый день я проходил через Кенсингтон-парк мимо мемориала Альберта. Постепенно этот памятник завладевал моими мыслями… Все в нем на первый взгляд было бесформенным, извращенным, змееподобным, отвратительным… я заставлял себя смотреть и всякий раз задавал себе один и тот же вопрос. Если эта вещь так очевидно, так бесспорно, так неопровержимо плоха, то почему Скотт создал ее? Сказать, что Скотт был плохим архитектором, значило бы отделаться простой тавтологией; заявить, что о вкусах не спорят, тоже означало бы уход от решения проблемы… Какая связь существовала, начинал я спрашивать себя, между тем, что он сделал, и тем, что он собирался сделать? Пытался ли он создать прекрасную вещь или точнее вещь, которую мы должны были бы считать прекрасной?.. Если мне этот памятник кажется просто безобразным, то, возможно, это только моя вина? Не ищу ли я в нем тех качеств, которых он лишен, не видя или презирая те, которые ему действительно присущи?"
Размышления привели Коллингвуда к выводу, противоречащему всей философской традиции, простирающейся от Аристотеля до Рассела, и принимающей во внимание только высказывающую речь. Для Коллингвуда значимы только связки "вопрос – ответ", а именно: "если вы не можете сказать, что означает данное предложение, не зная вопроса, на который оно должно служить ответом, то вы неправильно поймете его смысл". Речь идет не о тривиальности, состоящей в том, что вопрос в мышлении предшествует ответу, нет, ход рассуждений Коллингвуда иной: ответ, вне связи с вопросом, на который он отвечает, ни верен сам по себе, и ни неверен, он – бессмысленен.
Осознаем революционность мысли Коллингвуда: человеческое познание – не набор логически безукоризненных утверждений (что греха таить, именно так представляют знание учебники), а процесс типа: "вызов (вопрос) – ответ". И место вопроса в этой связке – отнюдь не подчиненное.
* * *
Ну, хорошо, Коллингвуд – историк, а гуманитариям позволительны вольности, недопустимые в приличном обществе ученых-естественников. В точных науках уж наверняка царствует высказывающая, повествовательная речь. Напомню, что Рассел пытался все человеческое знание свести к логике. Среди текстов, которые я рекомендовал бы каждому, кто выбрал своей специальностью физику, химию или биологию, – небольшая статья Эрвина Шредингера "Обусловлено ли естествознание окружающей средой?" Самое заглавие статьи поражает воображение. А чем же еще обусловлено естествознание, если не окружающей средой? Но вот что пишет Шредингер: "Нередко, когда коллега докладывает о своих работах, закрадывается тихая неуважительная мысль: нет, почему он интересуется этим? В этом сказывается не ограниченность; подобные мысли являются лишь ясным свидетельством того, что совершенно особая установка интересов призвана отобрать из многих вопросов, которые можно ставить природе, наиболее значительные и важные. И если непосвященный коллега достаточно дружелюбно к нам настроен и встречает нас вопросом: "Скажите, дорогой коллега, почему собственно вас это интересует, мне оно так безразлично…" – и если мы потратим усилие, добросовестно отвечая и выявляя взаимозависимости для защиты нашего интереса, то мы ясно поймем, благодаря резко усилившемуся участию ума, что лишь теперь мы заговорили о глубоко спрятанном в сердце…"
Естествознание в первую очередь определяется вопросами, которые мы задаем природе. Примерно последние триста лет настоящие ученые озабочены одним вопросом: можно ли сформулировать законы природы так, чтобы они выглядели проявлением некого единого принципа? Как выглядит тот единый кирпичик мироздания, из которого построено ВСЕ? В чем фундаментальное единство природы? Фанатом идеи единства мироздания был Эйнштейн, не желая мириться с дуализмом полей и частиц, присущим современной физике. Эйнштейн ясно осознавал и религиозный характер этой веры. А почему, собственно, природа должна быть едина? И кому она это должна? А.Воронель, как-то заметил, что для практических целей нет никакой необходимости в великом объединении физики. Можно прекрасно обойтись функционирующими по отдельности, работоспособными механикой, электричеством, оптикой. Но именно постановка вопроса о фундаментальном единстве природы привела к поразительному расцвету естествознания, а не вопросы, задаваемые инженерами.
* * *
Все начинается с вопроса. Вот Моше видит горящий куст. Какое дело беглому египетскому принцу до горящих кустов? Но Моше сворачивает с дороги, узнать: "Отчего не сгорает этот куст?" (Шмот, 3:3). Встреча с Б-гом начинается с вопроса, задаваемого Моше себе. Вс-вышний отвечает Моше, но отвечают только тем, кто спрашивает. Еврейского ребенка первым делом научают спрашивать. Весь пасхальный седер, центральная религиозная церемония года, строится вокруг вопроса, задаваемого детьми: "Чем отличается эта ночь от других ночей?" Главенство вопрошания закреплено в Галахе: если у человека нет детей, ему надлежит спросить свою жену, а если, не дай Б-г, ты проводишь седер в одиночестве, ты должен спросить сам себя (быть может, этот вид вопрошания – самый трудный и самый необходимый). Из года в год мы встречаем в Пасхальной агаде четырех сыновей: мудреца, наивного, злодея и того, кто не умеет спросить. По мнению рава Штейнзальца худший из них – отнюдь не злодей, но тот, кто не спрашивает. Ему не интересно. Раздраженный вопрос лучше тупой немоты скучающего.
В средневековых иешивах был принят такой метод изучения Талмуда: ученику по ответу, записанному в Талмуде, предстояло восстановить вопрос, интересовавший мудрецов. Неплохо было бы все современное обучение оснастить подобной методикой, развернув его от ответов к вопросам.
Неверно думать, что вопросы представляют собою рамку, в которую помещена картина позитивного знания, излагаемого повествовательно. Эта картина может быть извлечена из рамы только вместе с мясом.
* * *
"Отвечай глупому по глупости его…"
Притчи, 26, 5
Вопрос всегда индивидуален. Он хранит в себе неповторимую интонацию спрашивающего. И ответ зависит от этой интонации, в которой свернута масса информации. Каждому изучающему Талмуд известно значение вопросительной интонации. Еврея, даже в глаза не видевшего Талмуда, безошибочно узнают в разговоре по этой недоуменной интонации, устойчиво и загадочно передающейся из поколение в поколение.
Важно кто и как спрашивает. "Виталий Лазаревич Гинзбург, выдающийся российский физик и недавний Нобелевский лауреат, всерьез озабочен усилением позиций религии в современной России и с большой страстью опровергает в печати то, что он считает вредными религиозными мифами. При нашей недавней встрече в Москве он серьезно спросил: "Верите ли Вы в Бога?" Я не сразу ответил, и он с полемическим азартом интерпретировал это как следование интеллектуальной моде заигрывания с религией.
Если бы такой вопрос задал мне Э.Бормашенко, мой ответ был бы безусловно положительным, потому что я приблизительно знаю, что он под этим вопросом понимает. Но Гинзбургу, воспитаннику ранней советской традиции, я, вероятно, должен был бы ответить отрицательно, потому что в понятие бога он вкладывал сугубо церковные модели организации человеческого опыта. То есть два человека, задающие один и тот же вопрос, спрашивают, в сущности, о разном. Б-г Эдуарда Бормашенко – слово энергетически очень значимое, и потому в своем значении размытое. Для В.Л.Гинзбурга бог – слово, точно определенное в своем значении (например, церковным преданием или "Энциклопедическим словарем") и потому эмоционально почти пустое" (А. Воронель, "Качающийся мост").
Наука, добиваясь однозначного смысла употребляемых ею слов и однозначного же смысла своих утверждений, делает эти утверждения все более безличными и потому все более неинтересными. Уже упоминавшийся Рассел полагал все мучительные проблемы мышления – болезнями языка, и предпринял героическую попытку изложить всю математику при помощи искусственного символьного языка, в котором, как полагал Рассел, все символы могут быть истолкованы однозначно. Вселенский замах подобной попытки вызывает уважение, но человеческое знание, изложенное подобным образом – бессмысленно, ибо не оставляет места для вопросов.
Расселовский проект сведения мышления к логике оказался к тому же и ненужным. Логические цепи любой длины сегодня с легкостью перекладываются на плечи компьютера. Компьютер умеет почти все и обыгрывает в шахматы Каспарова. Вот чего он пока не умеет, так это задать небанальный вопрос. Вопрос, с которого начнется новое понимание.
* * *
"– Что вы сидите в темноте, хотела бы я знать?
Хаймл улыбнулся:
– Мы ждем ответа".
И.Б.Зингер, "Шоша"
Мы говорим ребенку: ты задал хороший вопрос. А что такое хороший вопрос? Хороший вопрос нацелен на тонкую грань между тривиальным и непонятным. Эта грань индивидуальна и подвижна (В.Турчин, "Феномен Науки"). Обратите внимание на то, с какой скоростью усвоенное знание начинается казаться тривиальным. Дурацкий вопрос напротив нацелен или на пережеванное, истоптанное, дотла понятое или на полностью непроницаемое.
И еще: вопрос всегда больше самого полного ответа. И чем существеннее вопрос, тем меньше шансов ответить на него исчерпывающим образом. Имеет ли Вселенная цель? Для чего мы приходим в этот мир? Что нас ждет после смерти? Существует ли фундаментальный кирпичик мироздания? Что есть пространство и время? Человечество извело леса на бумагу, содержащую ответы на эти вопросы, притом ответы взаимоисключающие, а самим вопросам хоть бы хны, они по-прежнему нависают над разумом. Сегодня принято отмахиваться от этих вопросов, говоря: они ненаучны. Но настоящий вопрос – самоценен, ему все равно научен он или нет.
Большие, настоящие мудрецы, как правило, не давали ответов на вопросы, но ставили их по-новому, и тем самым задавали вызов познающему разуму. Поглядим, как это делал великий мастер вопрошания Кант. В "Критике практического разума", разбирая основы морали, Кант производит поразительное смещение вопроса: "мораль, собственно говоря, есть не учение о том, как мы должны сделать себя счастливыми, а том, как мы должны стать достойными счастья". Ответ, предложенный Кантом, может нам сегодня показаться неубедительным, но постановка вопроса, переключающая проблему счастья с прав на обязанности человека, сверхактуальна. Честно спрашивающий всегда готов к поражению, он может не получить ответа, в поиске ли, ожидании ли которого может пройти жизнь. Но это наше, человеческое дело – спрашивать.
* * *
"Все люди от природы стремятся к знанию".
"…все начинают с удивления…"
Аристотель, "Метафизика"
Всякое знание начинается с вопроса. Вопросу же предшествует удивление. Замечательный лектор, Я.Е.Гегузин, так обращался к студентам: "Я приглашаю вас удивиться". И мне это приглашение запомнилось куда больше, чем непосредственное содержание лекций. В слове "удивление" спряталось диво, чудо. Любопытно, что в соответствующем ивритском глаголе "лехитпалэ" тоже поселилось чудо – "пелэ". Удивляется и спрашивает тот, кто в состоянии увидеть чудо. И самое большое чудо – сама наша способность удивляться. Образование прилагает немалые усилия, чтобы из человека выбить эту способность, но вся надежда на тех, кто спрашивает.