Взаимное истребление партий во время Великой Французской революции – история хрестоматийная, известная образованной публике из школьных учебников, исторических книг, романов и кинофильмов. Особую выразительность сообщают событиям открытая сцена и главное оружие борьбы – изощренные речи, построенные по античным канонам. До сего времени любят повторять слова одного из самых проницательных вождей Революции, блестящего оратора Верньо: "Итак, граждане, можно опасаться, что революция, пожирая, как Сатурн, своих собственных детей, породит деспотизм со всеми сопутствующими ему несчастьями".
Уже в первом парламенте Революции – Учредительном собрании борьба велась с особенным ожесточением именно между близкими, "родственными" группами, вызывая недоумение наиболее трезвых политиков. "Странная мания, печальное ослепление то, благодаря которому вооружаются друг против друга люди, которых при самых ожесточенных дебатах должны были бы сближать всегда одна и та же цель, одно и то же неизгладимое чувство..." – говорил Мирабо. За более чем 200-летний период исследований предпринято немало усилий понять, что побуждало эту борьбу, истребившую республиканские партии и уничтожившую Республику. В третьем парламенте Революции – Национальном Конвенте – не было уже монархических партий. Тех, кто занимал правые скамьи, называли, по именам их вождей, "бриссотинцами" и "роландистами". Позже за ними утвердилось название "жирондисты", хотя далеко не все из этих депутатов были посланы в Конвент департаментом Жиронда. Их противники, именуемые "робеспьеристами", "маратистами", заняли верхние скамьи амфитеатра, образовав знаменитую Гору (Montagne) и охотно называли себя "монтаньярами". Самые известные из них были посланцами Парижа: Робеспьер, Дантон, Марат, Колло д'Эрбуа и др.
Кажется вполне естественным, что жестокая борьба партий должна была порождаться непримиримыми различиями коренных интересов и целей. Эта аксиома здравого смысла подвергается серьезному испытанию при попытке понять борьбу монтаньяров и жирондистов из-за почти полного совпадения целей, которые они провозглашали. Жирондисты, так же как и монтаньяры, объявили народное счастье своей главной заботой. Обе партии считали его достижимым в самом ближайшем будущем, когда Франция будет перестроена на основе великих принципов Свободы, Равенства и Братства, воплощенных в мудрых и справедливых законах.
Чтобы избегнуть опасности судить об устремлениях партий по их лозунгам, обратимся к двум документам, подробно излагающим принципы и структуру общества, которое желали создать вожди той и другой стороны. Жирондисты и монтаньяры разработали собственные проекты Конституции, каждому из которых предпосылалась в виде общей части Декларация прав человека и гражданина. Первая монтаньярская Декларация, написанная Максимилианом Робеспьером, во многих существенных чертах совпадала с Декларацией, составленной философом и математиком Кондорсе при участии виднейших жирондистов. Свобода совести, право мирно собираться и право выражать свои мнения посредством печати или любым другим способом, равенство перед законом, свободный доступ всех граждан ко всем должностям и ко всем видам торговой, культурной и государственной деятельности – все эти естественные права с одинаковым энтузиазмом провозглашались законодателями обеих соперничающих партий. Обе партии стремились построить новую Францию на республиканских и демократических основах. Проект Декларации прав Робеспьера содержал, однако, несколько пунктов, весьма отличных от положений Кондорсе и создавал впечатление, что монтаньяры стремятся к более глубокой перестройке общества, чем их соперники. Но после изгнания жирондистов, когда Эро де Сешель, законодатель Горы, представил Конвенту свой проект Конституции, в нем непостижимым образом отсутствовали все радикальные предложения Робеспьера. Об ограничении собственности и прогрессивном налоге никто теперь не хотел и слышать. После тщательного сравнения принципов обеих партий историк А.Олар заключил, что жирондисты были столь же последовательными республиканцами и демократами, что и монтаньяры, но отличались от них меньшим демократизмом своих манер. "Враги жирондистов характеризовали их аристократизмом привычек, вкусов, даже их кожи, и этим погубили во мнении народа". Другой выдающийся историк Революции, Ж.Жорес, видел основные противоречия Горы и Жиронды не в социальной области, "но в силе обычных человеческих страстей, в честолюбии, в спеси, в тщеславии, в эгоистическом стремлении к власти". В период противоборства каждая из партий выработала свои политические и социальные положения, свои лозунги. Это были созданные партиями средства, скорее оружие в борьбе, чем ее причина. Правда, глухой социальный конфликт, полагал историк, не замедлил присоединиться к борьбе партий, и Жиронда стала опираться на буржуазию, а Гора – на силу народа. Но обе партии без колебаний изменяли своим союзникам всякий раз, когда этого требовали обстоятельства. Жирондисты толкнули Францию к схватке с европейскими монархиями, в результате чего сильно пострадала торговля приморских департаментов, в том числе и Жиронды. Комитет общественного спасения – правительство Горы – жестоко преследовал рабочих, добивающихся повышения заработной платы. Он запретил не только забастовки, но даже подачу коллективных жалоб. О втором классе народа – крестьянах – монтаньяры думали еще меньше. Впрочем, в Конвенте и Якобинском клубе все, что имело отношение к экономике, вызывало на удивление незначительный интерес. Якобинцы даже раздражались, если их отвлекали от политических споров, и подозревали в этом какие-то интриги. В обсуждении важнейшего закона о твердых ценах ("максимуме") в Конвенте Робеспьер вообще не принимал участия. Ужасной зимой 1793-1794 г., когда Париж страдал от резкой нехватки продовольствия, топлива, воды, в Якобинском клубе происходили яростные схватки фракций, осыпавших друг друга обвинениями в предательстве, а Робеспьер предлагал обсудить вопрос: "Преступления английского правительства и недостатки британской конституции".
Мало помогает пониманию событий и социальное происхождение вождей, хотя речь здесь идет о широко распространенном и весьма старом убеждении. Известно, что подавляющее большинство депутатов, до того, как расположиться на скамьях Конвента, занимались юриспруденцией или публицистикой, или тем и другим попеременно. Предприниматели и торговцы составляли незначительную часть депутатов. Рабочих было только двое. Не удается разграничить и социальные слои, которые делегировали жирондистов и монтаньяров. Разделение произошло, скорее, по территориальному признаку. Жирондисты, блестящие ораторы Законодательного собрания и издатели большинства революционных газет, сумели привлечь внимание департаментов. Париж, находившийся под безусловным влиянием Коммуны (муниципалитета), явно предпочел робеспьеристов. Ж.Жорес писал: "Люди, которые вскоре вступят в ожесточенную борьбу друг с другом, были избраны одним и тем же собранием выборщиков, при одном и том же настроении и для одной и той же цели".
В первых двух парламентах Революции, где были еще активные сторонники конституционной монархии, споры, какими бы ожесточенными они ни были, какими бы тяжкими обвинениями ни сопровождались, оставались все же словесными сражениями. Но в июне 1793 г. Конвент, полностью республиканский, принял декрет об аресте жирондистов и Революционный трибунал приговорил всех арестованных к смертной казни. В партийную борьбу вмешалась "национальная бритва" – гильотина.
Большинство депутатов Конвента примирились с гибелью жирондистов, полагая, что это цена, заплаченная за прекращение раздирающей Революцию борьбы партий. Но в революционных секциях, Якобинском клубе, Парижской Коммуне и самом парламенте уже созревали силы, готовые истреблять друг друга с не меньшей яростью, чем Гора и Жиронда.
На самом краю левого фланга помещались "бешеные" – небольшая группа активистов, отличающихся не только крайностью мнений, но и особым ожесточением нападок на противников. Эбертизм – под таким названием вошло в историю главное течение левых. Жак Рене Эбер – чрезвычайно популярный журналист, издававший знаменитую газету “Пер Дюшен”. Чтобы придать большую убедительность речам папаши Дюшена, которого изобрел этот журналист, Эбер обильно уснащал их ругательствами и личными выпадами против многочисленных врагов народа. Левые предлагали парижанам, страдающим от дороговизны и нехватки продовольствия, решительные и жестокие меры, которые, как им казалось, могли исправить положение. Волна народных выступлений в сентябре 1793 г. угрожала правительству Горы – Комитету общественного спасения и самому Конвенту. Они приняли, наконец, все требования эбертистов и "бешеных". Один за другим последовали декреты о создании Революционной армии для реквизиции продовольствия; о реорганизации Революционного трибунала; об аресте "подозрительных"; о введении всеобщего "максимума" на продукты и предметы первой необходимости. Это, однако, вовсе не означало, что Комитет общественного спасения намерен терпеть оппозицию левых. Сен-Жюст произнес в Конвенте обличительную речь, и ночью вождей эбертистской партии арестовали. Приговоренные к смерти, они были казнены на площади Революции при общих рукоплесканиях народа и криках: "Да здравствует республика!"
Крайне левым противостояли правые, которых чаще всего именовали умеренными, снисходительными, а позже – дантонистами. Эту весьма аморфную группу выделяют по двум не всегда совпадающим признакам: оппозиции некоторым эксцессам террора и трагической судьбе, приведшей их на эшафот. Только по контрасту с эбертистами и "бешеными" можно назвать умеренными таких людей, как Дантон, Камиль Демулен, Шабо, Фабр д’Эглантин или Филиппо. Кстати, со своими левыми противниками они боролись без всякого снисхождения.
В Конвенте эти люди заседали на самой вершине Горы, в Якобинском клубе числились среди его влиятельных ветеранов. Во время схватки с Жирондой они активно сражались в рядах монтаньяров. Они поддерживали, а часто и предлагали те решительные декреты, которые считались мерами общественного спасения. Это были признанные герои многих драматических моментов революции. Подле Дантона, создателя Революционного трибунала, находился "главный прокурор фонаря", первый агитатор революции Камиль Демулен. Монтаньярская конституция 1793 г. была составлена Эро де Сешелем, который взошел на эшафот рядом с Дантоном. Тут же оказался и Фабр д’Эглантин, один из авторов нового календаря, по которому революция отмеряла свое время. Но робеспьеристы, использовав их поддержку для разгрома левых группировок, решили избавиться и от этой, последней оппозиции. После казни ультрареволюционеров настала очередь "снисходительных". Все тот же Сен-Жюст произнес в Конвенте обвинительную речь. Депутатов убеждали, что они должны выдать последних заговорщиков, последних "партизан роялизма", последних злодеев, мешающих не только народному счастью, но и их собственному спокойствию. Несмотря на бесплодность прошлых жертвоприношений, Конвент решился на новое.
Избавившись с помощью гильотины от оппозиции "слева" и "справа", победившая фракция безраздельно господствовала в Конвенте.
Истинные причины кровавых столкновений внутри самой якобинской партии столь же трудно определить с помощью обыденного "здравого смысла", как и схватки Горы и Жиронды.
Левые – "бешеные" и эбертисты – безусловно, выступили с программой, глубоко отличной от устремлений других партий. Монтаньяры, так же как и их побежденные противники жирондисты, придерживались принципа свободы торговли. С нехваткой продуктов и ростом цен они соглашались бороться, угрожая скупщикам и заставляя фермеров вывозить продовольствие на рынки. Но главное требование системы, которую им навязывали левые – декретирование твердых цен, таксация предметов первой необходимости – казалось им угрожающими самим основам экономической жизни. Монтаньяры не были готовы к немедленному и широкому применению террора. Даже робеспьеристы вначале думали казнить лишь самых бескомпромиссных вождей Жиронды, например, Бриссо и Жансонне. Они неохотно выслушивали требования изгнать дворян со всех государственных должностей. Бывшие привилегированные заседали не только в Конвенте, но и в Комитете общественного спасения.
Таким образом, левые стремились разрешить стоящие перед страной трудности такими средствами, которые поначалу казались другим республиканским группировкам ложными и опасными. Трудно понять, почему эбертисты помогли Комитетам (Общественного спасения и Общественной безопасности) уничтожить "бешеных", которые, вследствие почти полного совпадения программ, должны были бы быть первейшими союзниками эбертистов.
Чтобы победить левых, робеспьеристы приняли их экономическую программу, все меры, которые сами долгое время считали губительными.
"Умеренные" выделялись среди якобинцев лишь тактикой: они хотели ограничить террор и прекратить войну, но разделяли с робеспьеристами и экономические взгляды, и республиканские принципы.
Приходится признать, что борьба партий, фракций, группировок побуждалась иными причинами, чем коренные различия взглядов, принципов и планов переустройства общества. Самую возможность предпринимать действия, определенно направленные на защиту или во вред каким-то принципам, приходится признать существенно ограниченной. Революционная Франция была охвачена изменениями столь быстрыми, столь неожиданными, вступающие во взаимодействие силы – экономические, социальные, психологические, внутренние и внешние, явные и подспудные – были столь многочисленны и столь динамичны, что учесть их оказывалось трудноразрешимой задачей. Даже ближайшие последствия принимаемых решений часто бывали неожиданными. Непосредственные свидетели кризисных революционных событий сплошь и рядом проявляли непонимание происходящего, особенно если это касалось поведения их противников. Не раз случалось, что и собственное поведение участников кризисных событий совершало непонятные для них самих повороты. Так, провозглашение республики было, по существу, неожиданным. До самого дня единодушного принятия его Конвентом этот вопрос не обсуждался и главные вожди революции избегали употреблять само слово "республика".
Позже всеобщим нетерпеливым желанием стало принятие новой конституции. Справедливые законы должны были обеспечить процветание, погасить страсти, восстановить твердый порядок и спокойствие. Полагали, что чтение этого великого документа вызовет моральное потрясение в лагере контрреволюции. Наконец, 10 августа 1793 г. Эро де Сешель торжественно провозгласил ее принятие: "Французы, ваши уполномоченные вопросили ваш разум и вашу совесть в 87 департаментах, и 87 департаментов приняли конституционный акт. Никогда еще более великая и более народная республика не была учреждена более единодушным желанием... Поклянемся же защищать Конституцию до смерти. Республика вечна!" Никто, кажется, и не предполагал, что уже на следующий день вспомнят о препятствиях, делающих применение Конституции невозможным. Многие станут повторять вслед за Робеспьером, что Революция подвергнет себя смертельной опасности, если не отложит этот великий свод законов до того времени, когда внешние враги и внутренние заговорщики будут окончательно разбиты. Конституция, которую, по тогдашнему выражению, погрузили в сон, так и не проснулась.
Истоки борьбы партий становятся более ясными при использовании понятий групповой психологии. Экспериментально доказано, что взаимодействие любых человеческих групп порождает некоторые особенности восприятия и оценки членов своей группы и чужой группы. Главные из них – групповой фаворитизм и межгрупповая дискриминация. Эти понятия тесно взаимосвязаны. Внутригрупповой фаворитизм представляет собой любую тенденцию в пользу членов своей группы, как в области восприятия, так и в области отношений и поведения. Сходным образом, межгрупповая дискриминация отражает стремление к негативному восприятию, оценке и неблагосклонным действиям по отношению к членам других групп.
Тонкость и адекватность представлений о чужих группах всегда проблематична. Межгрупповое восприятие отличается значительным упрощением и схематизацией, выраженной эмоциональной окраской, а вследствие этого – пристрастностью. Кардинальные исследования в этой области проведены M.Sherif и его коллегами. Последующие, более детальные исследования установили, что внутригрупповой фаворитизм весьма часто возникает не только в условиях соревнования, но также и при параллельной деятельности и даже при совместной, кооперативной работе групп. Выявилось, что уже простое разделение на группы, образование групп как таковых вызывает межгрупповую дискриминацию с определенными искажениями оценок и предпочтений, без того, чтобы как-то затрагивались интересы группы, вне условий соревнования, конкуренции и без всякой предшествующей враждебности.
За 170 лет до современных экспериментов по групповой психологии история провела свои опыты, и, не боясь слишком большого преувеличения, можно утверждать, что из них следовали почти все основные выводы ученых.
Партии Горы и Жиронды были "подобраны" таким образом, что их члены соответствовали друг другу в возможно большей степени – по возрасту, полу, национальности, социальному происхождению, образованию, профессии, взглядам на государственное устройство. Цели, провозглашаемые партиями, были практически неразличимы. Поэтому конкуренцию и "соревнование", в которые они очень быстро вовлеклись, следует рассматривать как проявление первичной, изначальной групповой дискриминации. Искажение социального восприятия в такого рода групповых столкновениях многократно усиливалось опасными поворотами великой революции.
Робеспьер, особенно подозрительный в отношении заговоров, обнаруживал агентов враждебных государств – Австрии, Англии, России, Пруссии, Италии не только во всех правительственных учреждениях, но и в революционных клубах и "даже в самом святилище национального представительства", среди республиканских партий. "Под маской патриотизма они вчера убивали защитников свободы, а сегодня принимают участие в их торжественных похоронах... нечестивые когорты иностранных эмиссаров пополнились, Франция наводнена ими".
Не менее страшную картину рисовал в своей газете вождь жирондистов Бриссо: "В последние дни мы обнаружили следы тройного заговора, затеваемого одновременно во всех частях Франции... Разбойники и толпы обманутых людей, направляемых эмиссарами анархистов, шествуют повсюду с огнем и мечом... Здесь легко увидеть руку Питта (премьер-министр Англии. – А.К.)… Ради Питта унизили национальное представительство и вызвали против него самое жестокое недоверие. Ради Питта сломали все пружины законов…" и т.д. Эмиссарами анархистов Бриссо считал сторонников Марата и Робеспьера. Камиль Демулен соглашался, что злополучный Питт организует все несчастья Революции: "О, Питт, я отдаю честь твоему гению!" Но страшным преступлением левых были обеды у банкира Кокка, о которых Демулен писал, что там "Эбер пьет со своей Жаклиной вино Питта". Распространение такого стиля мышления роковым образом отразилось на судьбе революционных партий. Каждая из них представлялась соперникам объединением врагов, которые, прикрывшись маской патриотизма, стремятся погубить свободу и всех истинных республиканцев. Искаженное социальное восприятие выстроило перед помостом гильотины все революционные партии, которые поднимались на него в свой черед: вначале жирондисты, затем эбертисты, дантонисты и, наконец, Робеспьер и его сторонники. Повторявшиеся время от времени призывы прекратить междоусобную войну встречали неизменное согласие и всегда были удивительно бесплодны. Схватки не могли прекратиться от одного лишь признания благотворности внутреннего мира и, пока исход схваток не был решен, никакое совпадение целей и принципов не могло остановить сражения, а сами эти принципы в нужные моменты чудесным образом менялись, как бы специально для того, чтобы битва продолжалась.
Быстрое и глубокое разрушение общественной структуры породило многочисленные столкновения, в которых борьба партий была лишь одной, парламентской осью. Не менее агрессивные столкновения происходили по оси центр-периферия. Каждый из 60 округов Парижа не только считал себя суверенным в пределах своей территории, но и смело вмешивался в действия центральных властей. Принятие Конституции 1791 г. мало что изменило. Муниципалитеты и округа по-прежнему оставались небольшими самостоятельными республиками. Но их власти могли действовать только в соответствии с настроением клубов, национальной гвардии, толпы. Никто не решался требовать уплаты налогов. Браконьеры смело хозяйничали в лесах. Во время продовольственных волнений жители департаментов, где урожай хлеба был обилен, препятствовали его вывозу в другие департаменты. Даже решительный Конвент повсюду встречал препятствия. Сен-Жюст говорил: "В том состоянии анархии, в котором мы пребываем, человек, словно вернувшийся в состояние дикости, не признает более узды закона, не знает судей, а все идеи правосудия порождают насилие и преступление ввиду отсутствия гарантий: все изолированные воли не обязывают ни одну из них..." Если кровавый исход борьбы партий и имел какой-то социальный (а может быть и биологический) смысл, то им явилось устранение анархии. "Новая террористическая бюрократия завладела всеми местами", – писал А.Матьез. Но только Наполеон полностью завершил работу, начатую Робеспьером. Жесткое и стабильное государственное устройство прочно сковало общественный организм, ограничив до минимума произвольные движения всех его членов. Французы получили давно ожидаемые блага такого устройства: внутренний мир, административный порядок, обычное (вместо чрезвычайного) правосудие, деятельную полицию, охрану дорог и ремонт общественных зданий, правильное взимание налогов.
Французский опыт ничем не помог участникам революционных катастроф ХХ столетия. Групповая психология и связанное с ней "огруппление мышления" вновь вызвали кровопролития, несравнимые с первым по масштабам.