Выше приведен текст, который теперь воспринимается как собрание азбучных истин. Валерий Чалидзе обозначил свое сжатое письмо как "безусловное право на существование" – тезис, в котором скрывается ощущение, связанное с оспориванием этого права. Это и есть та самая точка, которую западный мир теперь старается не замечать. Западное политическое мышление, отягощенное слепой приверженностью к леводемократической фразеологии, принятой в прошлом в борьбе за права человека, теперь автоматически, по законам социальной динамики сосуществования чуждых цивилизаций сближается с уродливыми "авторитарными" режимами и риторикой "президентов" типа Ахмадинеджада или Мугабе. Именно эта способность моего друга увидеть "простую", сокровенную суть явления поражала меня тогда, десятки лет тому назад и поражает сегодня.
Чалидзе говорит о чувстве вины "цивилизованного мира" перед народом, который заложил духовную основу этой самой цивилизации.
Однако впервые о "безусловном праве на существование" Израиля Чалидзе возвестил еще в 1970 году в Москве. Трудно удержаться и не рассказать об этом подробнее
В 60-е годы в России возникло движение нравственного сопротивления, которое потом в литературе обозначалось как "диссидентское движение". Во второй половине 60-х годов появилось и "еврейское диссидентство". Нежелание лгать – это не мировоззренческая концепция, это – душевное состояние, которое в определенной общественной ситуации воспринимается как восстание. Главное в диссидентстве – это посметь действовать. Это – встать и громко сказать. И назвать себя. Диссидентство возникло не только как идеологическая реальность и совокупность концепций, но прежде всего как ситуация противостояния режиму, повстанческая позиция.
В атмосфере ожесточенной антисионистской и антисемитской травли (порой казалось, что у Советского Союза есть только один враг на свете – Израиль) открыто выражаемая приверженность сионизму, Израилю, своему еврейству воспринималась как дерзкий вызов, как объявление войны советскому государству.
Среди первых открытых писем, которые были опубликованы в зарубежных средствах массовой информации, лидировало "письмо тридцати восьми". История его создания достойна описания.
Четвертого марта 1970 года в связи с громкими обвинениями в государственном антисемитизме власть поспешно устроила телевизионную пресс-конференцию "дрессированных евреев" – по времени это совпало с публикацией на Западе "письма шести", первого публичного сионистского заявления, полемически заостренного против антисионистской статьи в "Известиях", которое всерьез взволновало "верхи".
В позорной телевизионной конференции участвовали: Райкин, Быстрицкая, генерал Драгунский, тогдашний министр Дымшиц. Мы смотрели это представление по телевизору. Райкин двигался и говорил, как после перенесенного инсульта. Быстрицкая продолжала играть Аксинью из "Тихого Дона" и всем своим видом показывала, что она даже не понимает, что это за слово такое "Израиль"… чушь, мол, какая-то. Дымшиц деловито бубнил о достижениях советских евреев, ставя в пример себя: еврей-министр – ну, что еще надо? Особо не по уму усердствовал генерал Драгунский. Было четкое ощущение, что на этот всесоюзный спектакль власть возлагает большие надежды и не позволит этим надеждам не сбыться.
Мы срочно принялись создавать программное письмо для прессы, разбившись на группы, чтоб потом сойтись и взять от каждого его лучшее. В самый разгар эпистолярного творчества раздался звонок Валерия: "Приходи". Я пришел, и он мне говорит: "Слушай, я не спал всю ночь. У меня болит сердце за вас, евреев. И у меня получилось письмо по поводу этого спектакля. Я думаю, оно вам понравится, и, если евреи его подпишут, для меня это будет очень много значить…"
Я прочел письмо и понял, что нам до Чалидзе не дотянуться, нам такого письма не написать. Оно было написано так, что каждый мог подписаться. Оно и юридически обосновано, и в то же время в нем есть крепость, внутренняя сила и уверенность в своей правоте. Это и было ставшее знаменитым впоследствии "письмо тридцати девяти".
Здесь я должен остановиться и обратиться к личности Валерия Чалидзе. Профессия – физик. Кандидат наук. Работал начальником отдела НИИ в Тбилиси. С середины 60-х годов – активный участник Движения за права человека. Вместе с А.Д.Сахаровым и А.Твердохлебовым основал Комитет по защите прав человека в СССР. С 1968 года издавал самиздатский журнал "Общественные проблемы" – журнал не анонимный – с указанием адреса, телефона, имени и фамилии редактора, что в тогдашних условиях СССР казалось явлением фантастическим. В 1972 году он был "вытеснен" из СССР в США с лишением гражданства. В Штатах основал собственное издательство ("Издание Чалидзе").
Но я бы хотел в этом повествовании остаться пока в России: диссидентство выходило из подполья. И выйдя, стало чувствовать к подполью даже некоторое предубеждение. Генерал Григоренко как-то высказался: "В подполье живут только крысы".
Осенью 1968 года Чалидзе устроил у себя на Сивцевом Вражке день своего рождения, на который собрались чуть ли не все диссиденты СССР, кроме тех, кто уже сидел, как, например, его друг Паша Литвинов за свой выход на Красную площадь у Лобного места.
Петя Якир шутил: "Валерий! Если у тебя обрушится потолок, то он похоронит надежды России на скорую революцию!" На этом дне рождения я впервые увидел несколько смущенного Сахарова, который с живейшим интересом слушал и наблюдал всю эту публику...
Вернусь к нашему письму: я встал, низко поклонился и сказал, что бегу собирать людей. Для сбора мы выбрали квартиру светлой памяти, неистового, повернутого всеми своими острыми углами к жизни Давида Драбкина – так как он жил в центре Москвы.
Драбкин прочитывает письмо и восхищенно произносит:
– Блеск! Как это ты написал такое чудо?
– Это не я…
– А кто?
– Это подарил нам Валерий Чалидзе…
Как я жив остался?.. Мне показалось, что Драбкин, как булгаковский Азазелло, взлетел на штору, повис на ней и оттуда со всей своей сумасшедшей силой набросился на меня: "Ты продаешь еврейский народ каким-то гоям! Мы что, не можем сами справиться со своими делами?! С каких это пор гои начали нас учить?!"
Я слушал, слушал и постепенно накалялся, и когда он кончил орать, начал орать я: "Вот что я скажу тебе, Драпа, если бы не эти гои, мы бы до сих пор сидели в говне! Думали бы, что хотим сказать и знаем, как сказать, но почему-то не выходим и не говорим: "Я, такой-то и такой-то, отпустите меня!" Мы же не можем этого сделать! Мы же у них учимся! Это раз. Во-вторых, мы не можем написать, как Чалидзе! У нас нет таких, как он! Ты знаешь, кто такой Чалидзе? Это же гремучая смесь Польши и Грузии! Это же бомба! Это сгусток! Он жил отшельником в пустыне Кара-Кум, разжигал огонь отражателем, сам находил в песках воду! И вместо того, чтобы быть благодарным за то, что такой человек болеет за нас и гонораром своим считает наши подписи под этим письмом, ты растекаешься здесь своими жидовскими соплями, своим блеянием! Подписывай или иди к такой-то матери!" Неожиданно он затих, схватил письмо и тут же первым подписал его.
Когда все подписали письмо, я помчался на встречу с корреспондентом "Вашингтон пост" Френком Старром. Встреча была назначена у здания старого цирка, на ступенях. Представлений не было, народа не было. Я бегу к нему – я опаздывал – и вижу, что он стоит с незнакомым мне человеком, как потом оказалось – итальянским журналистом, тоже заинтересовавшимся нашими делами. Я был не один, со мной был Марик Эльбаум. Марик остался на улице, "на шухере", а мы вошли во двор цирка. Там я вручил Френку наше письмо, попросил его размножить и тут же на месте дал обоим журналистам интервью – рассказал о пресс-конференции "дрессированных" евреев, сказал, что письмо является ответом на эту пресс-конференцию. И сказал, что нам крайне важно, чтобы наше письмо прозвучало широко и громко. Так и произошло. Это письмо было, как вспышка.
Этой же ночью письмо было озвучено радиостанцией "Свобода".
Через два дня некоторых "подписантов" вызвали в КГБ – стали "работать" с людьми. Нам пришлось срочно организовать семинар под Москвой, где в доступной форме, включающей театральные фрагменты, пришлось втолковывать нашей публике ("стаду нашему" – по ироническому выражению Толи Якобсона), как вести себя на следствии. Теоретической основой семинара послужила славная брошюра А.Есенина-Вольпина, а также тюремно-лагерный опыт устроителей.
Метод Валерия где-то ассоциируется с практикой Сократа. Сократу не удалось исправить свое общество, но его случай вошел как парадигма в коллективный опыт человечества. Усилия Валерия по внедрению правового сознания в абсолютно неправовом обществе заложили основы неприятия и, в конце концов, гибели советского государственного монстра.