Виктор Голков
КТО ДЕНЬ ОТ НОЧИ ОТЛИЧИТ...
Пытаясь скрыться от дождя,
Друг к другу листья прилипают.
А капли хлещут, наступают,
Как грабли, землю бороздя.
Они текут, ползут, летят,
И я уже смотрю сквозь воду
На эту мутную природу,
На этот беспросветный ад.
Кто день от ночи отличит
На клейкой и размытой суше?
И все сильнее, резче, глуше,
Как ливень, в сердце кровь стучит.
* * *
Прорасти – непростое слово,
это корни пустить в гранит.
Песня вольного птицелова
и в железном мешке звенит.
Как барак из нетесаных бревен,
оцепленье бесформенных туч.
Перед веком ни в чем не виновен
золотящийся солнечный луч.
Даже если он сделал прекрасным
совершенно бессмысленный хлам.
И в своем ослеплении страстном
разорвалась душа пополам.
<br>
* * *
Сдавило землю костяком,
Она промерзла до средины.
И веток сморщенным венком
Обезображены седины.
Кусты, кусты, кусты, кусты
И сучья, острые как гвозди.
И нависают с высоты
Ворон чернеющие гроздья.
На стеклах ледяная пыль,
Как голубая поволока.
И выпучил автомобиль
Свое серебряное око.
<br>
* * *
лескались по ветру знамена кровавых боев.
Улетело вперед щебетанье веселого горна.
Эта песня окрашенных кровью ручьев
В чистой злобе, как гордая чернь, непокорна.
Листья дрожью окутаны, в радужном пухе стволы.
Знать бы, что за болезнь подкосила могучее древо.
Камни падают с неба, всей тяжестью давят валы –
Не укрыться в тени от далекого злого напева.
Это век бесноватый, горланя на сто голосов,
Навалившись, расплющит изыск благородных беседок.
Захлебнуться бы рокотом каменных мощных басов,
Черной крови почувствовав яростный ток напоследок.
* * *
Конница по склону уходящая,
красная полоска вдалеке.
Музыка простая и щемящая
да цветок, зажатый в кулаке.
Синей дымкой даль не затуманится,
в алый цвет окрасился закат.
Подожди, пускай она утянется
по степи, к реке, за перекат.
Пыль уже не вьётся над подковами,
а глаза ещё чего-то ждут.
Подожди, через минуту с новыми
песнями совсем они уйдут.
* * *
Две тонких линии рассвета,
и фонаря блестящий знак.
До нитки даль была раздета,
и грунт от сырости размяк.
Повисло утро шапкой белой
на ветках хмурых тополей.
Земля разбухла и просела,
как будто стала тяжелей.
И вот над зданием вокзала
померк малиновый неон,
и захрипела, зажужжала
жизнь, захлестнувшая перрон.
И гулким, многотонным басом
взревев, рванулись поезда.
А с неба, вырванная с мясом,
сползала мёртвая звезда.
* * *
Мёртвые не имут сраму,
но, толкаясь и кляня,
всё разыгрывает драму
уцелевшая родня.
Изживающая чудо
до бессмысленной черты,
и несутся пересуды,
как дубовые плоты.
Вой ночной машины резче
крика филина в лесу.
И о Родине зловещий
сон в предутреннем часу.
* * *
Грязноватый Израиль раскрылся пред взором моим,
обступили меня низкорослые белые зданья.
Вместо чести и верности – жаркий костёр обладанья,
талмудической истины синий расплывчатый дым.
Тут судьба пресеклась, как багровая блажь кумача,
от эпохи к эпохе не в силах была протянуться.
И в горячей постели так трудно бывает проснуться,
чёрной матрицей сердца о гулкие рёбра стуча.
* * *
В пространстве этом замкнутом и узком,
где под ногами вся земля горит,
не много смысла говорить на русском,
когда вокруг свирепствует иврит.
Дана свобода лишь воспоминаньям
о жизни той, что мною прожита.
И мысль моя длинней, чем расстоянье
от звёзд шестиконечных до креста.
* * *
Моя тюрьма, томленье духа!
Всё, что дошло из жизни той,
уничтожаешь зло и сухо
своей щемящей духотой.
Нашествие чужих созвучий...
Но коль предчувствие – не ложь,
из этой цепкости паучьей
ты в рай по облаку взойдёшь.
Пока гудят пески, желтея,
все в тенях древних колесниц.
И косо смотрит Иудея
из глубины пустых глазниц.
оглавление номера все номера журнала "22" Тель-Авивский клуб литераторов
Объявления: