Елизавета МИХАЙЛИЧЕНКО
 
 
           * * *
Если не прислонюсь, то рухну
(какие слова противные),
а вокруг – совсем не разруха,
а вынужденная рутина,
её механика позволяет свободу
(Мысли свободу. Но зачем и куда?),
и я зависаю, как будто смотрю на воду,
рутина – та же вода,
течёт себе и течёт,
параллельно с кровью и временем,
всего-то разницы где отсчёт
и ощущение настроения.
Прислониться... да где тот слон,
бивни спилены, сам в бегах,
только моськи со всех сторон
орошают дорожный знак,
на котором есть три стрелы,
три дороги есть впереди,
да три буквы, а смысл один –
да иди уже ты, иди...

      * * *
Боже ж мой, дребезжит
личность,
ой, дребезжит,
как лунный свет в стакане, а поезд едет,
а луна за поездом всё бежит, бежит,
как умеют бегать безумцы и дети.
Тонкий звон в ушах, этот тихий звон
совпадает нотой с тоской ущерба.
Тварь дрожащая плачет, со всех сторон
обступают тени её зачем-то.
Каждой твари по паре, каждой твари – по тени,
в этом зыбком кругу, сохраняя рассудок,
но теряя надежду, я живу тем не менее
в состоянии дребезжащей посуды.   

НОВОГОДНЕЕ ОБРАЩЕНИЕ

 “Здравствуй, дедушка Мороз, борода из ваты...”
   
– Что ты, дедушка, принёс нам на Новый Год?
Что волочишь ты в мешке, что же, что же в нём?
   
– Это рухлядь, малыши. Подлый перевод
времени моей души в преющий объём.
В чистом поле дом стоит, в доме том чердак,
там копилось барахло в надежде на нужду,
зачерпнул я наугад (видите – черпак)
и теперь вот с этим всем в гости к вам иду!
   
– Что ты, дедушка, зачем рухлядь нам нужна?
Фляжка, кукла и протез для чужой ноги?
   
– Это, внучечка, тебе. Будешь ты жена...
да неважно, всё равно сопьёшься от тоски.
   
– Дед, зачем ты нам принёс вазу и ремень?
   
– Для цветов и для битья, дорогой внучок.
Будешь нюхать ты пыльцу, будешь ты болеть,
будут все тебя жалеть, поскольку – дурачок.
   
– Убирайся, дед, скорей! Забирай мешок!
Уходи, чтоб не видать здесь твоей ноги!
Ты зачем чужую жизнь в подарок приволок?
Ты, наверное, фашист! Мы – твои враги!
Есть у нашего отца потайной чердак,
там хранит он всякий стыд, есть там и ружьё.
Не уйдешь – убьём тебя, седая борода,
а наш преданный Джульбарс пусть тебя сожрёт!
   
– Ладно, детки, ухожу, забираю хлам.
Пусть не шепчут мертвецы вам из-под земли.
В телевизоре живёт судьбоносный хам,
он расскажет вам о том, как вы всех смогли.   
 

                   * * *
А если встретишь в тумане белёсый взгляд,
и если носитель его часто использует слово “Бог”,
прикинься зажравшейся сволочью, отступи назад,
как будто бы ты разведчик, в кустах залёг.
И не бери языка, это не тот язык,
переводчик не справится, он сломается и заплачет,
поскольку носитель идеи (сорри) – возвышенный паразит,
тебя он решит как задачу для сверхзадачи.
И не пытайся промыть этот мутный взгляд,
он самогонен, будет плохо и страшно,
прикинься уставшей скотиной и отступи назад,
а он пусть ступает по пашне.
А ты посиди в сторонке, вина попей,
попробуй найти эпитет, посмейся над ним,
взгляни на колонны идущих в тумане людей
и давай-ка назад,
к своим.
 

УРОК МАКИЯЖА 

На пергаменте своей шкурки я напишу тебе послание. 
‘Почему на пергаменте?’ Скорее – почему тебе. 
Потому что ты – усреднённый. 
Не каменей, я не сказала ‘средний’. 
Усреднённость – это отстранённость и остранённость, 
это как говорить с пространством, 
назначая его, 
награждая его, 
определяя его... 
ладно, заменим ‘усреднённый’ на ‘обобщённый’. 

Ну вот. Я начну с век. 
Век двадцать первый. 
Кто бы мог подумать, что всё так затянется. 
Затянется поясом. Дымом. Сигаретой. Ряской моих болотных глаз. 
Веки будут зелёными, как листья. 
Судьба листьев их и ждёт. 
Торопись! 

Румянцем я обозначу весёлую пошлость жизни. 
Фальшивую её простоту. 
Доступность доступных эмоций. 
Стыдись, но не останавливайся! 

Нос. 
Выступает. Блестит. 
Горбинка. Блестит. 
Замазать дефекты, припудрить. 
Блестит. 
Не всё золото, да. 
Запудрить. Закапать. Запрокинуть. 
Это двоеточие. 

Теперь – слова. 
Губы – это всего лишь рамка для слов. 
Надо держать себя в рамках. 
Держать себя. 
Задерживать себя. 
Обыскивать себя. 
Комментировать обыск. 
Комментировать комментарии. 
Лучше – молча. 

Помада будет карминная. 
Губы капризно изогнутые, чтобы ни слова в простоте. 
Соответствуй! 
Лоб. 
Высокий, как высокомерность. 
Безмятежный, как мёртвая птица. 
Спокойный, как нож в витрине. 
Белый, как чистый лист. 
На нём будет бегущая строка. 
Лучше бы тебе её не читать! 

           * * *
Когда замрёт осенний кислород 
и станет зеркалом, тумань его дыханием. 
Так осенью справляются с дряхлением 
и страхом, столь обычным у сирот. 

Секрет осенней грусти неглубок, 
как дно ручья, которого не видишь, 
но чувствуешь, что в венах бродит сок 
и предрекает подзаборный финиш. 

Как пальцами проводят по лицу, 
прощаясь с прошлым, так веди свой контур – 
рисуй на влажном зеркале лису, 
похожую изгибом на аорту, 
и сквозь её прозрачные глаза 
смотри как осень плещется и рвётся – 
как сука с привязи, 
как шарик в небеса, 
как письма тех, кто нам не достаётся. 
 
 

15-ОКТЯБРЬСКОЕ 2013 

1. 
И вот опять остывшее тепло 
погладит мягко по усталой коже. 
Я притворюсь весёлой и живой – 
так идиотки выглядят моложе, 
а умные так выглядят глупей, 
а значит и моложе. Несомненно 
мне удаются роли современных 
состарившихся городских детей. 

2. 
Рождённая зачем-то в октябре, 
я знаю чувство страха и полёта, 
оторванность по собственной вине, 
сусальную никчёмность позолоты. 
А хрупкое остывшее крыло 
в последний раз собой асфальт украсит, 
так украшает женщина – перрон, 
взмахнув подолом над мазутной массой. 






оглавление номера    все номера журнала "22"    Тель-Авивский клуб литераторов


Рейтинг@Mail.ru
Рейтинг@Mail.ru


Объявления: какой ВУЗ выбрать