Каин

    - Ну что, братан, чего нос повесил? Давай спускай свою хамуту, отправляемся.
    - Иму, - Димьян вдруг понял, что уже некоторое время рассматривает колесо машины. Колесо было обыкновенное, от небольшого грузовичка-фургона с лаконичной, как штопка, надписью "Раитим!" на обветшалом брезенте. Пыльное, видавшее виды колесо, запачканный протектор "елочкой". Именно эта резиновая "елочка" не давала ему расслабиться. Снова и снова он пытался пересчитать ее чертовы "веточки", и всякий раз на цифре 28 почему-то сбивался, и это отравляло существование. Впрочем, жить и так не хотелось. День был отличный, аппетитная на вид зелень мягко шевелилась на ветру, а жить почему-то не хотелось.
    - "Жить не хочется",- констатировал он это в целом упадническое настроение, и стало капельку легче. В случаях, когда судьба загоняла его в один из своих бесчисленных тупичков, бестрепетное называние чувств, так сказать их констатация снимала первоначальную боль, помогала примириться с неизбежным. Скажем, утром, когда бесполезный, отзвонивший свою душераздирающую песнь будильник замирал под его сонной ладонью, Димьян говорил себе: "Пора вставать", и организм медленно вздымался. Или позже, в погоне за притормозившим автобусом, желая унять расходившееся на бегу сердце, он как бы приветствовал предстоящий провал, звоном щита. "Уйдет, собака", - чеканилось в мозгу. И автобус, помигивая сигнальными огнями, решительно снимался с якоря и через доли минуты пропадал из виду, а сердце мало-помалу успокаивалось.
    - Не хочется, а надо,- услышал он собственный голос и увидел, что двухметровый работяга, рванувший на грудь борт кузова, на секунду застыл, словно это был рекордный вес, и широчайше улыбнулся, всем своим золотоносным ртом:
    - Надо Федя, надо.
    - Кто же едет у вас в конце концов, ты или мамаша твоя? - молниеносно, будто чтец-декламатор, сменил он пластинку, - Обоих в кабину не посажу - некуда.
    - Мама, - с мамой было условлено изначально, что она отправится первой, как-нибудь там перекантуется несколько часов, на новом месте, а Димьян наведается к ней завтра, сегодня он не может потому, что смена, а завтра у него ночная, поэтому завтра с самого утра, кровь из носу...
    Спрашивается, разве не умнее было бы данную возню с переездом отложить, перенести на завтра? Один день ничего же не решит? Конечно, не решит, но во-первых: ему уже осточертел стойкий дух вражды пропитавший их жилье, а во- вторых, машина заказана на сегодня, а маклер с договором явится завтра, к тому-же смена.
    Но что делать с этим настроением, от которого хочеться вскарабкаться на крышу, на самый ее край, и оступиться... Сотни раз он говорил себе: "не перемелется, так утрясется, не утрясется, так улетучится", но время шло, а невольная неприязнь к возмутительнице спокойствия, замешанная на отвращении к себе самому, никуда не улетучивалась, она висела между мамой и сыном, как некий абсолютно прозрачный смог, не позволяющий сделать вид, будто ничего не случилось. И даже сейчас возвращаться в квартиру, где в кольце белых стен, на единственном стуле восседает, темнея обиженным лицом, его родная мама, чтобы немножко поторопить ее, было невмоготу.
    За полтора года их телевивского сосуществования, их непрырывного, если называть вещи своими именами, дурдома, он изучил это ее выражение вселенской укоризны, наизусть. До того дошло, что несколько ночей подряд его преследовал один, не слишком приятный, кошмар. Это его-то... Смешно сказать, ему снилось все тоже, мамино лицо полное извечного упрека, лицо в виде кубика Рубика. Ну, что-то в этом роде. Одним словом, Димьян долго, постепенно раздражаясь, вертел его, в надежде сменить наконец эту, знакомую до боли, комбинацию. Но какие бы варианты у него не выстраивались, все оставалось попрежнему, мать взирала на него, как Сталин на оппозицию. В такие моменты ему хотелось зажмуриться, ослепнуть, во сне, чтоб не видеть. Так же, как оглохнуть наяву тоже очень хотелось, чтобы не слышать то, что его любимые, единственные его женщины бросают друг другу в лицо, как самую последнюю, самую нерушимую правду.
    Если хорошенько разобраться, у него имелось, как минимум, два более или менее достойных выхода из создавшегося положения. Первый, так сказать, японский, абсолютно бескровный и простой до идиотизма: уйти в себя и там хорошенько забаррикадироваться. И другой - Made in English (ЛАТИН), способ менее комфортный и чистый. Второй сценарий требовал ответа на множество дополнительных вопросов, но тоже был - ничего. Под английским выходом подразумевался, элементарный побег от всех этих банальных дрязг, побег под лозунгом "земля везде тверда". И правда, иногда ему казалось, что его дорогие дамы, как бы остолбеневшие в затяжном психологическом клинче, в случае чего даже не заметят его отсутствия, они слишком взаимно увлечены для этого.
    Увы, ни то ни другое ему не грозило, потому что для штурма "кудыкиных гор", как выражается Зиновий, требовался один единственный, не слишком заметный в текущей жизни, но исключительно важный при экстремальном раскладе компонент, которого Димьяну всегда катастрофически не хватало, а именно - решимости. Чтобы замкнуться в себе, аки птица небесная или перековаться вдруг в гражданина мира, человеку нужна определенная решимость, ведь так? Та, что швыряет кое- кого под кое-чьи танки. А тут ею даже не пахло. Вот почему и в настоящую минуту его ноги наотрез отказывались идти, - а что уже пора?
    - Пора хавер пора, время - это сам знаешь, что, - ударяя по щеколде, еще раз ухмыльнулся дядя, будто снова уловил ход его мыслей, - на вес золота...
    - Игорек, - повернул он голову в сторону кабины, отчего болтающаяся на загорелой мочке серьга, хищно, как золотой меч, полыхнула на солнце - заводи!
    - Подождите, - отшатнулся Димьян от неподвижного, казалось, даже непомышляющего заводиться, грузовика, - я сейчас.
    "Золотая коронка, золотая воронка, золотая баранка, золотая болванка", - вяло без вдохновения, как фонограмма, наверчивалось в мозгу, взлетающего по лестнице Димьяна.
    Дверь в их квартиру неожиданно оказалась распахнута настежь, от чего сердце отчетливо екнуло...
    "Ах да, - тут же вспомнил он все, чувствуя, как знакомая липкая растерянность опять берет его в тиски.
    В дверном проеме сиротливо мозолил глаза телевизор. Установленный, на собственную картонную коробку, с сакральным "JVC" на борту, он, словно предлагал прохожему: "Не зевай, приятель, хватай меня, кидай в коробку и тащи куда надо!"
    "Мебель", - невесело пошутил Димьян, переступая "родимый" порог. Телевизор при разделе электротоваров отходил к молодым. Мать увозила стиральную машину и плиту, а телевизор с холодильником оставался им.
    Дело в том, что они отмечены в документах Димьяна, а газ со стиралкой - у матери. Между прочим, официальные бумажки - вот, в некотором роде, материнская религия, ее сокровенный аргумент. "Свяшенное писание", - смеется Светка, хотя смеяться тут, вроде, не над чем, потому что - это никакой не формализм, это мамина вторая натура. В прежней жизни она была кадровичкой, поэтому единственное, что сходу не отметается, не оспаривается на земле обетованной - это любая писанина на казенном бланке, даже та, которую невозможно разобрать ни со словарем ни без. Лишь бы печать стояла там, где ей положено стоять. Она даже вещи выбирала в лиловых тонах для своего гардероба, так любила всяческие чернила.
    Впрочем, раздоры случались и на почве коммунального пользования одним и тем же "инвентарем". Это когда она, однажды, под горячую руку, во всеуслышанье усомнилась в отцовстве Димьяна, в отношении их единственного чада. Удар, безусловно, нечестный, ниже пояса, к тому же глупость. Какие тут могут быть сомнения?! Но только, вот, слово не воробей и тем более не голубь. Светка, как услышала такое, вся затряслась и тут же запретила "любимой свекрови" пользоваться их холодильником, категорически. Так и сказала, как Снегурочка, покрываясь белыми пятнами: "Прошу больше к нашему холодильнику не приближаться!" Тоже бред, а что же еще? Какая связь между отцовством и холодильником! Никто в результате тогда не пострадал, с голоду не умер, все осталось как было, но до сих пор подобная бредятина колотится в сердцах.
    Господи! Какой там, к чертям собачим, - "раздел"! Он бы все отдал потерпевшей крушение маме, все до последней пуговицы, с дорогой душой, но жена... Жена не совсем согласна с его очевидными, но невысказанными доводами, то есть она принимала их, но не в полном объеме. У нее обнаружились свои:
    - Нам без холодильника нельзя, у нас ребенок, - говорила она, и нотка праведного гнева, слышалась в ее скороговорке - и без телевизора тоже. Почему-то она настаивала именно на этих двух пунктах, как будто стирать и готовить им не нужно.
    - Нужно, - жарко нашептывала она на ухо мужу, еще вчера ночью, в постели, когда между супругами чуть не развернулась очередная дискуссия, - но без новой стиралки, Димка, мы как- нибудь перекрутимся, какое-то время, а без телевизора - ты меня извини... мне необходим иврит, а ей иврит до задницы, она все равно ничего не понимает, смотрит как баран...
    - Сама ты, как баран, - вспылил Димьян, помалкивавший до этого, ибо не оставлял надежды заснуть, - уперлась, как баран, ведь всего этого кошмара можно было избежать, если бы не твое неземное упрямство.
    - Чего избежать?! После всего, это я виновата?!
    Ну вот что ей ответить? Кто виноват в том, что две, слегка утратившие чувство реальности, бабы не всилах поделить одну малоимущую душу мужского пола. Душу, которая и сама толком не знает, на каком свете она имеет удовольствие обретаться. Этакий арабо-израильский микроконфликт, если мужчину представить оккупированной территорией. Конфликт на основе вялотекущей нищеты, невозможности жить раздельно и застарелых никому не интересных претензий. Конфликт со своей интифадой, своими демонстрациями протеста, а так же с неуклюжими попытками примирения враждующих сторон. Как же без них, без попыток!
    И маме сколько раз объяснял, что любит их обеих, но не может же он из-за этого разорваться пополам, чтобы каждой досталось по кусочку. Разговор слепого с глухим. Мать, как заведенная, бормотала что-то свое, выстраданное, про ночную кукушку, которая непременно кого-то там перекукует, как будто не понимала ни слова. Тогда Димьян заходил с другого фланга, говорил, что нежеланием поступаться своими допотопными принципами, нежеланием взглянуть в конце концов на его семейство, как на еще одну объективную реальность, дерево, например, она рубит сук, на котором так или иначе сидит; что одной ей придется ох как несладко и в моральном и в материальном смысле; что она всегда пребудет его мамой, что бы ни случилось, а жена - это совсем-совсем другое дело и с ней нужно обращаться, как минимум, аккуратно. На это мама с драматическими слезами в голосе отвечала: "Спасибо, сынок, дождалась!" и отворачивалась к стене, сморкаясь в платок, который был всегда наготове. Еще она говорила: "А что твоей благоверной одиночество в случае чего не грозит? Одна с ребенком, без материальной поддержки..." В этих словах была своя логика. Как ни крути - для Димьяна это был третий выход, учитывая первые два. Тем не менее, дразнить жену разрывом он не собирался, знал чем это иногда кончается. И потом пресловутая поддержка молодой сравнительно эффектной женщины, пусть даже и с ребенком - это дело такое... Снова - опустошающий страх за собственный зад, пеленал его мысли.
    Нет, иногда и ему в голову приходил тот, проклятый вопрос, на который никогда ни у кого нет готового ответа: почему жена, а не мать?
    Все верно: постель, обязанность перед общим потомством, привязанность, наконец, а так же путы, которыми доброе "в кавычках" государство заботливо треножит молодую чету, но с другой стороны: кровь, врожденная память, неутолимое чувство долга перед медленно сходящими на нет родителями, чувство, прожигающее сердца, наконец впитанный с молоком матери сыновний соблазн, соблазн, который сильных мужчин иногда делает слабаками.
    "Так почему же однажды все эти замечательные "но" выворачиваются наизнанку?!" - спрашивал себя Димьян, и вполне мелодраматические рыдания сотрясали его затравленную душу. Он не в силах был этого понять. С таким же успехом можно было задаваться вопросом: почему Израиль был предпочтен России? Какого черта его вообще сюда понесло, на родину мифических предков? Будущее детей или еврейское наследство? Гипноз демократии или 150 сортов колбасы? Кто его знает?
    Любопытно, все-таки, что Светка ни разу не поставила перед ним вопрос ребром, не предъявила, так сказать, свой генеральный ультиматум: "или-или", как поступали в аналогичных условиях отдельные репатрианские жены.
    Что ее останавливало? Сама трусила? Или щадила? Или любила его как-то по-особенному, как любили только тургеневские барышни, и то лишь на бумаге?.. Может быть, просто, ей это вовремя не пришло в голову... Да и зачем? В конечном счете, она же добилась своего, обставила "дневную кукушку".
    А Светка, доведенная мамиными "щипками" до отчаяния, действительно, в последний раз была в ударе, сама не своя. Чего она только не говорила, поминутно срываясь на крик, от которого у Димьяна начинало дергаться веко: что, если эта старая б.. не уберется куда угодно, хоть к своим хахалям (чудовищная несправедливость этого заявления - очевидна, но что тут можно поделать?!.), она просто возьмет на кухне нож и зарежет ее ночью, когда та будет дрыхнуть в своей вонючей кровати; что она не позволит внучке видеться с бабушкой, когда та от них уберется, тем более, что она, как известно, липовая бабушка. Короче говоря, было объявлено множество разных крупных и мелких глупостей. Важно, что до Димьяна наконец дошло: это - все. Конец их "мирного" сосуществования. Дальше ехать некуда. Надо было что-то придумать. Придумалось самое простое.
    - Знаешь мама, - сказал он матери в минуту финального затишья, когда противоборствующие силы разбрелись по своим углам - я ее такой никогда не видел, я даже слов таких от нее не слышал ни разу, я боюсь, боюсь что она сделает то, что обещает, кто ее знает, одним словом тебе лучше уйти. Не обижайся, в эту пятницу я подыщу тебе что-нибудь, и ты переедешь.
    А куда деваться, когда все, что переплеталось, перепутывалось за предыдущие годы практически вдруг, за считанные месяцы, затянулось таким тугим, таким огнедышащим узлом, что он просто обязан был взять на себя эту дурацкую обязанность, как мужчина, взвалить на себя еще одну ношу...
    И все равно, как это ни странно, он был благодарен Светке за то, что она сама не поставила его перед диллемой: или-или. Может быть, в этом и был ответ на мучившие его вопросы: навязывая человеку пресловутое право выбора чреватое этой подлой дилеммой, диктуя ему на каждом шагу "правила хорошего тона", что Родина, что мать сами откровенно толкают его на предательство. А Израиль со всеми своими свирепыми противоречиями не требует от него ничего такого. Здесь он отдан на милость обстоятельств, стечения обстоятельств, лучше сказать. "Таким образом любой Израиль предпочтительней любой России, так же как любой сон слаще любой реальности", - так думал Димьян. Порой ему становилось тут невмоготу, а иногда просто хотелось завыть, от полноты чувств, но он говорил себе: "Допустим - это сон", представляя себе нечто карамельное в духе Даниэлы Стилл, в качестве приемлемой альтернативы, и боль отпускала. Что касается, Светки, то она, при всех своих выкрутасах, никогда не приводила его к присяге, не заставляла быть паинькой, и он выбрал Светку.
    - А, это ты, а я думала, что это еще они - одной рукой мать, зажимала ворот своей выходной сиреневой блузки, точно какой-нибудь пеньюар. Несмотря на день ломящийся в окна, скорбное разочарование, написанное у нее на лице и этот ворот стянутый у горла создавали впечатление, будто беспардонный чужак ворвался в покои, вполне независимой дамы с неурочным ночным визитом. Плотно прикрытая дверь ее комнаты за спиной, только усугубляла это сходство. Впрочем, на сегодняшний день Димьян не склонен был вдаваться в материнские тонкости. Ему сейчас было не до того.
    - Нет, они уже в машине, просили поживее. Все уже забрали? Ничего не забыли,- спросил он, указывая на однозначно закрытую дверь, - потом не нужно будет возвращаться?
    - Не беспокойся, все - в хрипловатом, не иначе от недавних слез, "контральто" мамы угадывался сарказм.
    - Чего вдруг мне волноваться, в конце концов это твои проблемы. Но дай я все-таки еще раз проверю, мало ли что, - закупоренная дверь положительно действовала ему на нервы.
    - Зачем это? Не надо, - похоже мать не склонна была пускать до своего отъезда кого бы то ни было на, пока еще, свою территорию.
    - Кто там у тебя прячется, неужели гости? - не то чтобы и вправду, это был внезапный прилив глупой подозрительности, с его стороны, но непонятное демонстративное упорство матери, выводило из себя: "Трудно уехать, по-человечески, без фокусов нельзя", что же касается демонстраций, то он и сам на них собачку съел, собачку по кличке "С кем поведешься...".
    - Пожалуйста, смотри сколько угодно, - с видом оскорбленной невинности, отошла мать от двери и стала у окна, спиной к сыну.
    Действительно, в ее комнате, кроме стула ничего не было. Стул стоял в центре, точно так, как Димьян себе и представлял это на улице. На мокром, блестящем каменном полу пылала смазанная, как на фотографии движущегося объекта, цветная тень.
    С некоторых пор пол моется только на "территориях", так Светка называет спальню свекрови. Весело, да? Ежедневное мытье - это тоже акция не лишенная подтекста: вот, мол, какая я аккуратистка, не то что вы, засретесь тут без меня. Боже, как он устал от всех этих подтекстов, как они утомили его! И все-же при виде этих жалких потуг, этого обездоленного стула на исключительно гигиеничном полу, у него вдруг защипало в глазах, хотя щелочной запах "экономики" никогда прежде не вызывал подобной реакции. Он посмотрел на силуэт матери с понуро-покатыми плечами, в контражуре окна, и сердце опять сдавило от боли:
    - А для чего ты пол помыла? Тебе, что делать нечего было?
    - На память... - ответила она явно заготовленной заранее фразой, и секунду помедлив, тихо-тихо, как девочка признающаяся в шалости, прибавила - ...нечего.
    - Оно и видно. Ты-то сама уже готова? - спросил он не столько, чтобы получить ответ, ибо вопрос, в целом, отдавал известной риторикой, мать, с обгрызаных пионерских ногтей, всегда готова, и в этом ее "знамя, сила и оружие", и слабость ее тоже в этом, просто желательно было сменить тему, пока не поздно, и еще время поджимало
    - Да, я готова, - наконец оторвалась она от окна и приблизилась к сыну. Намазанные оранжевой помадой ("ржавой", смеется Светка), губы так глухо стиснуты, а слезящиеся глаза полны такой непреклонной тоски, что сразу видно: о, да! эта женщина готова на все.
    - Ну ладно. Тогда поехали, - порывисто на каблуках, как флюгер, почти теряя равновесие, развернулся он к выходу, краем глаза, тем не менее, заметив, что мать не двинулась:
    - Я никуда не поеду, - голос ее в простороном и сравнительно пустом помещении, звучит четко, как приговор, не терпящий ни малейших проволочек. Если б она была актрисой, то в личном ее деле, в графе "сценическая профессия", непременно, значилось бы "прокурор" или, как минимум, "присяжных дел заседатель".
    Ну что ж, этого следовало ожидать. В глубине души он знал, что так будет, поэтому вчера на работе, когда Йоси, в ответ на сообщение о планируемом опоздании, спросил его: "Ад мотай?", Димьян, пожав плечами, чистосердечно признался: "Ад мэа вэ эсрим..."
    - Подожди, что значит никуда не поедешь, мы же, кажется, договорились обо всем: я постараюсь завтра приехать, то есть обязательно, слышишь, это - сто процентов: завтра в девять я буду у тебя, как штык. Ты что, мне не веришь? Пойдем, они там ждут, неудобно.
    - Я знаю, но я не поеду никуда. Куда я поеду? Что там такое? Если хочешь, завтра отвезешь меня туда сам, но одна, неизвестно куда, нет. Ты что, смеешься, я поеду одна!? Мать, действительно, еще не видела своей резиденции. Он снял квартиру самостоятельно, без нее. Явился в первую подвернувшуюся контору к посреднику, объяснил на своем ломанном, какое жилье его интересует. Маклер оказался дельным, хоть и ивритоязычным, уже вторая квартира, в которую они попали, Димьяну пришлась по душе. Конечно слегка запущенная, но с отличной планировкой и, вдобавок, практически, в центре, двухкомнатная хата со всеми разумными удобствами, с оплатой каждые три месяца и цена терпимая - одно слово - мечта.
    - То есть, что значит не знаешь, адрес у тебя есть, вот тебе ключи, водитель сказал, что дорогу знает, он туда уже возил. Тут не о чем говорить, вещи погружены, все готово, уже деньги уплачены за все, а ты вдруг закапризничала, прямо как ребенок. А машина? Что прикажешь ее разгружать, отпускать? Ну ты даешь, не поеду. Надо было с самого начала так и сказать! Не поеду!
    - Я говорила. А вещи... - как хочешь, мне все равно, они скорее всего, мне больше не понадобятся.
    - Что значит не понадобятся? Ты что, опять умирать собралась?
    - Не знаю.
    - Хорошо, что ты предлагаешь? Чтобы я поехал с тобой?
    - Не знаю.
    - Хорошо. Правда, мне пока неизвестно на чем, они, между прочим, отказываются брать дополнительного пассажира, говорят места нет. Что ж, в крайнем случае, я побегу за машиной. Ты этого хочешь?.
    - Нет, не хочу.
    - Ну тогда я не знаю, хорошо, я попробую Зиновия раскрутить, но он скорее всего на работе. Вот смотри я набираю зямин номер. Конечно, он на работе, никто трубку не берет. Хорошо, что я еще могу предложить? На такси туда слишком дорого, на автобусе - слишком долго. Остается одно: бежать за машиной.
    - У Володи спроси.
    - У какого еще Володи?
    - У соседа он на днях машину купил.
    - Ну и что? Во-первых, он тоже на работе.
    - Он дома, вон он ее моет, внизу, - махнула она неопределеннно, в сторону окна, где только что стояла.
    Действительно, внизу их сосед по лестничной площадке, ватик по имени Володя вылизывал свой новенький синий драндулет.
    - Допустим, а во-вторых: с какой стати ему надрываться везти меня неизвестно куда.
    - Я не знаю.
    - Хорошо, я сейчас спрошу, правда, еще вопрос, какую цену он заломит.
    - Я дам, сколько потребуется.
    Володя не сказал: "сколько?", и он не обещал даже доставить до места. Сказал, что ему как раз и нужно в ту самую с