Скорбное слово о рассказах Бориса Ханукаева и писательских тенденциях в Израиле,
произнесенное Александром Карабчиевским на заседании клуба в Тель-Авиве 18 октября 2001 года

    Все, что я говорю о рассказах Борисa Ханукаевa - это только мое личное мнение, основаное на собственном опыте чтения и оценки разнообразных художественных произведений, попадавшихся мне в процессе жизни. Это мнение я высказываю не по собственой инициативе, а по просьбе автора рассказов. К Борису Ханукаеву я питаю глубокую приязнь и никаких личных обид против него не имею, как, надеюсь, и он против меня.
     Представленные тексты - вы слышали или хотя бы читали. По жанру они скорее относятся к новеллам, нежели к рассказам, но поскольку автор в беседе назвал их рассказами, я последую за его определением. При условии тщательного редактирования эти тексты вполне могут быть напечатаны в любой провинциальной газете или журнале, где их влияние на общий уровень литературы практически не скажется. Вот оценки по нескольким шкалам.
     По российской реальной шкале: представленные тексты при редактировании вполне могут быть опубликованы в газете любой провинциальной еврейской общины или даже в малотиражной еврейской газете столицы языковой метрополии - Москвы. Без редактирования - только в издании, редакторы и литсотрудники которого владеют русским языком на уровне оценки "удовлетворительно" (тройки) при написании диктанта или изложения на экзамене по русскому языку в любой гуманитарный вуз. Полагаю, что ни один московский "толстый литературный" журнал не сможет напечатать эти неотредактированные рассказы из-за угрозы серьезного ущерба для собственной репутации.
     По израильской реальной шкале: при тщательной и толковой обработке профессиональной рукой эти рассказы вполне могут быть опубликованы в периодической печати и даже в журнале, но литературного имени автору они не составят и восторженных отзывов не принесут. К примеру, после напечатания повести Миши Юдсона в журнале "22" ему позвонил совершенно до тех пор незнакомый с Юдсоном лично писатель Игорь Губерман с восторженным отзывом. Но Борису после опубликования его рассказов вряд ли позвонит какой-либо профессиональный писатель с восторженным отзывом (я оцениваю шансы на это как один из пяти тысяч). Публикация таких рассказов в каком-либо журнале служит верным симптомом того, что редакционный портфель этого журнала пуст.
     По клубной шкале: обсуждаемые рассказы понравились мне гораздо меньше, чем слышанные мной в этом же зале рассказы Леонида Левинзона или читанные мной в отдельной книжке рассказы Павла Лукаша, меньше, чем читаные мной в отдельной книжке рассказы Якова Шехтера или слышанные в этом же зале рассказы Петра Межурицкого, несколько меньше, чем читанные здесь же рассказы Феликса Гойхмана, чуть меньше, чем читанные здесь же рассказы Илана Рисса или Петра Литвиненко, и примерно на таком же уровне, как читанные здесь же рассказы Риммы Глебовой или изданные отдельной книжкой стихи Лены Пейсахович. Прошу прощения у тех уважаемых коллег, кого я не назвал. Вынесение на обсуждение этих рассказов служит признаком того, что среди членов клуба очень мало авторов, продуктивно пишущих.
     По условной карабчиевской пятиуровневой шкале: обсуждаемые тексты более чем на три ступени отдалены от высококачественных образцов произведений писателей первого ряда. Такие рассказы относят их автора к произведениям, промежуточным между так называемыми домашними и местными. Для наглядности приведу шкалу, наполнение уровней которой отличается на один десятичный порядок.
     1 уровень. Канонизированные авторы. Внесены в хрестоматии. До сотни имен, известных даже ленивым и нелюбопытным. Их работы пользуются спросом и входят в индексы цитирования вне зависимости от сроков жизни авторов.
     2 уровень. Успешные авторы. При жизни создают труды, вызывающие к писателю внеличностный общественный интерес читателей. Со смертью авторов их труды постепенно забываются, но специалистам они все же известны. Более тысячи имен в каждом социальном поколении.
     3 уровень. Продуктивные авторы. Писатели, книги которых вызвавли читательский интерес, но не стали для подавляющего большинства читателей настольными. Эти авторы обслуживают повседневные интересы художественной литературы, создавая произведения, которые в литературном процессе служат обрамлением работ успешных авторов; например, соседствуют с ними в литературных журналах. Более десяти тысяч имен.
     4 уровень. Местные авторы, посещающие региональные литобъединения и кружки. Знакомство с их рассказами, как правило, становится результатом личного знакомства. Их количество для русского языка - более сотни тысяч в каждом социальном поколении.
     5 уровень. Домашние авторы. Разово публикуются в различной прессе. До пенсии, а зачастую и после нее посещают местные литературные обьединения, где числятся в слабых авторах. Их очень много, более пятисот тысяч, а в русскоязычной среде всего мира - пожалуй, более миллиона. По предварительной оценке, к таким авторам относится один из двухсот сорока произвольно взятых граждан, считая детей, стариков и умалишенных.

     Рассказы Бориса я отношу к четвертому уровню в той его части, где этот слой примыкает к пятому. Чтобы перейти в третий уровень, Борису придется написать гораздо больше текстов намного выше качеством, художественные достоинства которых окажутся достаточными для опубликования их хотя бы в периодике.
     Привожу эту шкалу для того, чтобы сделать неуместными и некорректными всякие сравнения творческого метода создателя обсуждаемых сегодня текстов с канонизированными или популярными авторами. Подобные сравнения будут не более уместны и серьезны, чем сравнение архитектуры каменного домика Наф-Нафа из сказки "Три поросенка" с архитектурой центра Помпиду в Париже. Известно множество авторов, проживавших в республиках Средней Азии и Кавказа и при этом весьма успешно писавших на русском языке. Назову для примера писателей Фазиля Искандера, Олжаса Сулейменова, Чингиза Айтматова, Мориса Симашко, Мустая Карима, Бердыназара Худайназарова, Отара Чхеидзе, Отара Чиладзе или хотя бы Африкана Бальбурова. С болью и торжеством заявляю, что нельзя сравнивать рассказы Ханукаева с творчеством широко известных писателей. Рассказы Бориса пока еще ученические и весьма несовершенные. Их художественная ценность вне рамок нынешнего обсуждения может быть легко и обоснованно поставлена под сомнение даже неквалифицированным критиком. Не сомневаюсь (хотя был бы очень рад ошибиться), что среди обсуждающих найдутся желающие поставить в своем отзыве рядом с фамилией Ханукаева какую-либо известную фамилию, что немедленно возвысит сегодняшнего автора и снизит уровень обсуждения.
     По личностной вкусовой шкале: рассказы неудачные. Второй раз их читать не хочется.
     Спрашивается - почему? Вот именно это и есть важный вопрос, ради которого стоит приложить мыслительные усилия: установление критериев художственной силы текста и выделение формальных отличий слабого текста от сильного.
     Основная проблема - качества самого текста, представленного Ханукаевым. Но существует еще одна надтекстовая проблема. Она кажется мне характерной не только для Бориса Ханукаева, но у него выступает с особенной ясностью. В старом советском фильме "Адьютант его превосходительства" есть фрагмент, который поможет мне обрисовать эту самую проблему в творческом облике автора представленных рассказов. Большевистский шпион капитан Кольцов в исполнении артиста Соломина говорит своему юному другу, дворянскому сыну Юрию: "Вот видишь, Юра: сад ты иметь хочешь, а садовником быть не хочешь". На мой взгляд, проблема, с которой столкнулся Борис, именно такова: он хочет быть писателем, но при этом не хочет писать.
     Разумеется, эти рассказы написаны, и в этом смысле Борис поставленную перед собой творческую задачу выполнил. Но умолчал он о том, что может быть интересно читателю, а рассказал о том, что выгодно оттеняет личность автора. В этих коротких текстах сочинитель ясно обозначил свое присутствие. В "Парни и смерть" введена заключительная с позволения сказать глава "Автор в опасности", хотя вряд ли кто-либо стал бы сочувствовать автору, изваявшему подобный текст. Борис пытается прямо привлечь сопереживание читателя фразами: "не удивляйтесь", "Тетушка Мозол, которую вы узнали...", "В нашем случае", "Если вы скажете, что этот тон наскучил вам, автор вряд ли обидится. Менее всего он любит описание чего или кого-либо". А в "Двоеборье" автор представлен даже не одним человеком, а неясной исследовательской группой, говорящей о себе во множественном числе "мы". "Если вы думаете, что познакомились с мыслями автора, то глубоко ошибаются те, кто хотел бы разуверить вас в этом. Вы поймете его точку зрения, выслушав до конца эту странную историю", - так начинается рассказ "Парни и смерть". Фраза косноязычная: "если вы думаете, то те уже ошибаются", так что если вы хотите заставить тех ошибиться, просто подумайте. Но, кроме косноязычия, в этой фразе и некоторое самомнение, не подкрепленное реальными основаниями.
    Автору почему-то кажется, будто его точка зрения интересует читателя, или автору хотелось бы, чтобы такой интерес возник. Он заявляет, что не любит описания, никак не доказав, что умеет что-либо описывать. "Не успел писатель закончить диалог с собой", (конец цитаты) - тут уж автор прямо называет свою воображаемую професию. "Автор тянет волынку не дольше, чем Смерть витает над головой ничего не подозревающих героев" (конец цитаты) - такое сравнение себя, совершенно несерьезного сочинителя, с весьма серьезным предметом - смертью, наверное, лестно для Бориса. Но чтобы такие заявления стали обоснованными, нужен предварительный, очень массивный и художествнно состоятельный текст, в котором ни слова не говорится о сочинителе, зато многое говорится о его героях. А такого текста ведь нету. В рассказах заметно не столько желание людей поразвлечь или интересную историю им рассказать, как стремление показать себя в качестве рассказчика историй и умелого развлекателя.
     Ситуация напоминает мне прием на работу. Претендент на заработок, не владеющий професией, может подсмотреть, как приходит наниматься на работу профессионал. Неумелый работник способен точно так же ходить, так же, как и опытный профессионал, отвечать на ознакомительные вопросы интервью, особенно если интервью проводится поверхностно. Но лучшим испытанием для работника служит сам труд, и проводящие интервью это знают. Допустив претендента к работе, наниматель быстро устанавливает, справляется ли претендент со своей задачей, поэтому даже прошедший предварительное собеседование кандидат не всегда принимается на службу.
    Точно так же читатель нанимает писателя в развлекатели себя, в рассказчики, в учителя, в советчики, в проводники по духовному миру. И автор заявляет о себе как о профессионале, хотя тексты свидетельствуют об обратном. Во многих текстах заметно желание автора, чтобы к нему относились как к опытному, умелому, маститому писателю, хотя результаты трудов не дают к тому достаточных оснований. Этим грешат и представленные тексты Бориса Ханукаева. Автор ничего не рассказал об особенностях языка джуури, но привел два слова на джуури - по одному в каждом рассказе, да еще и специальной фразой подчеркнул "Автор неплохо владеет языком джуури". Хорошо, но при чем тут русская литература? Смешнее бы выглядела фраза "Автор неплохо владеет русским языком". Сделай перевод на русский язык самого лучшего из пишущих на джуури, а внизу скромно припиши "перевел Б. Х." - и читающие на русском языке ознакомятся с литературой джуури.
     В нормальной рыночной экономике, практически не знающей государственной цензуры, статус писателя вовсе не считается заслуживающим энергичного соискания. Гораздо эффектнее в социуме статус владельца крупной компании, руководителя банка, биржевого маклера, зубного врача или адвоката. В стране же, где цензура царила сотни лет, писатель становился большим, чем инженер, и более популярной фигурой, чем стоматолог или адвокат. Ему присваивался ранг психолога. Он становился почти на уровень киноартиста. Писатель как работник идеологического фронта получал возможность публично с телеэкрана высказываться по вопросам, лежащим за пределами его познаний, например, по вопросам морали, экономики или политики. В цивилизованных странах возникли ротари-клубы, гольф-клубы и в итоге пен-клубы, а мы привезли на своих ушах из нецивилизованной диктатуры тягу к литературным объединениям и писательским клубам, где обсуждаются произведения, не имеющие шансов стать популярными.
    И вот сочинитель слабого текста в этом самом тексте заявляет о себе как о профессиональном авторе, и что наиболее печально - это не вызывает немедленно у него самого здорового смеха. Солидный человек, работающий в министерстве, приходит упражняться в скудном, тяжком, неблагодарном писательском ремесле. И я боюсь, что он огорчится, если гораздо менее, чем он, социально устроенные писаки признают его усилия несостоятельными. По-моему, это грустно.
     Эта грусть остается за кадром, а огорчение, вызываемое текстами, налицо. Вот, пожалуйста: "Я купил пачку конвертов у любимой моей смуглянки. Она сказала, что у нее нет сдачи. Я обрадовался и выразил согласие постоять у стойки до тех пор, пока другие клиенты ни дадут мелкие деньги. Клиентов она встречает и провожает теплой улыбкой. Они ей платят тем же". (конец цитаты) Пожалуй, если они ей платят тем же, то в кассе не скоро появятся мелкие деньги.
     Начинает Ханукаев рассказ "Парни и Смерть" так: "Он родился на Кавказе, но душой и обликом почти европеец. В тринадцатилетнем возрасте Додик переехал в Москву. Это случилось, когда город, приютивший множество лиц разных национальностей, стал столицей одной лишь России" (к. ц). Уже первые две фразы этого абзаца напомнили мне бессмертную оговорку из письма, пришедшего по брачному объявлению: "По национальности я украинка, но теперь мы переехали в Брянскую область". Почти европеец - это как же? А с Москвой дело обстоит еще хуже: разве город, приютивший лица разных национальностей, перестал их ютить, когда сделался столицей одной лишь России? Нет, он продолжает ютить их мать и их самих. Эта беда текста называется неточностью построения предложения. "Частенько выпивая, он не мог одолеть желания избивать любимую жену" (к. ц.). Пожалуйста, люди добрые, объясните автору той фразы, что она косноязычна. Если в ней и содержалась ирония, то она обращается против составителя такой фразы. Может, лучше хор организуем? Там, по крайней мере, один сфальшивил - хоть остальным слышно. Хорошо, что жену герой мог одолеть, а то его желания оказались бы безнадежно неудовлетворенными.
    Снова цитата: "Но однажды, извините, - любимое словечко автора - врезала мужу утюгом по голове". (конец цитаты). Какое словечко автора любимое: "однажды", "извините" или "врезала"? Благо, если это слово "извините" - хоть человек совестливый, - но тогда зачем оно в этой фразе. Ни одно из этих слов в дальнейшем в тексте не встречается, так что любовь к слову прошла скорее, чем удалось дописать рассказ. "Эти двое одним переломом костей не обойдутся" (конец цитаты), - говорит один из героев. Конечно: на двоих - не менее двух переломов.
     Сочинитель пытался написать смешно. Увы, ему это не удалось. Кошмарен пассаж из рассказа "Двоеборье": "Определяют, к какой группе евреев принадлежит индивид. Этот факт устанавливается по точке Земного шара, куда после пинка, полученного от Навуходоносора или какой-либо другой твари, бежал многажды прадед индивида. Каждый, кто возвращается к родным истокам, совершает восхождение в зависимости от расстояния (географического плюс духовно-культурологического) между семитизмом, ассимилированным в еврее, государством исхода и страной Израиль. Вот почему возвращение еврея в иудейство или иудея в еврейство происходит испанно, румынно и т. п.". (конец цитаты) Эту фразу нужно или вычеркнуть, или переписать. Мы возвратились в еврейство офигенно россиянно или рассеянно австрально. Мы нашли одно расстояние между тремя не совпадающими между собой точками. Но особенно впечатляет меня прадед, многажды бежавший после пинка. Как вспомнит о пинке, так и побежит. И теперь понятно, как выглядит определитель евреев: это пинающий Навуходоносор или другая тварь. Куда после пинка еврей побежал - такая у него и группа.
     Чтобы изложить грамотными и внятными повествовательными предложениями на русском языке то, что автор хочет сказать, нужно от воображаемого образа писателя в себе перейти к простой и функциональной задаче: пересказу реальных историй. Не высказываться на тему, столь же далекую от познаний автора, как вопросы устройства раввинатского суда, не лепить эпические опусы, а рассказать простыми словами то, что он хорошо знает. И тогда получатся две истории. Не назидательные, а простые истории. О девушке, которая работала на почте, или о двоих одноклассниках из дагестанской школы, которые встретились в Израиле. Но для этого придется десятки часов писать. Обратите внимание: не декларировать себя как писателя, а излагать то, что может быть интересно читателю. По несколько раз переписывать неудавшийся рассказ. Наедине с собой изучать произведения, заслужившие мировую славу. Ставить себе задачу в двадцати строках описать какой-либо предмет в своей комнате и не останавливаться, если написано всего шестнадцать. И тогда исчезнут в тексте кокетливые фразы "Зная цену времени, не станем занимать ваше внимание всеми деталями встречи" (рассказ "Двоеборье"). Тогда появятся детали встречи, о которых читателю будет интересно узнать, даже если и он, и автор знают цену времени.
     В нашем писклубе, где вопрос о качествах текста некоторые коллеги пытаются решить повышением тона или голосованием, эти рассказы вполне могут быть признаны удовлетворительными или даже хорошими. Увы, напечатать их можно, но улучшить очень трудно. Для улучшения требуется кропотливый, повседневный, неустанный труд и проявления художественного вкуса. Когда я писал эти строки, то загадал: если в авторе проснется художественный вкус, он снимет эти рассказы с обсуждения и мне не придется произносить то, что я произношу. Практика показала, как я был неправ. Примерно за две недели до обсуждения Борис позвонил мне и сказал: "Там, в рассказах, две запятые не там стоят, где я бы хотел...". Я чуть не заплакал, но сдержался, потому что не знал, отчего плакать: от горя или от смеха.
     В заключение, чтобы компенсировать слушателям приведенные мной общие рассуждения, расскажу как писатель две коротких назидательных истории. Обе они касаются художественных достоинств различных текстов и в каждой есть мораль, от которой можно безболезненно отказаться.
     Первая история такая: мы вместе с приятелем, Феликсом Григоренко, писавшим стихи под псевдонимом Ренский, держали экзамены в Литературный институт. Поступить хотелось ужасно: все-таки комната в Москве, тусовка, обучение профессии писателя и другой идиотизм советской власти. Сидя бок о бок, мы с Феликсом слагали сочинение. Пожалуй, это был самый ответственный опус в моей жизни. Я выбрал тему о советской журналистике до и после перестройки и бодро наяривал художественно сложенные слова. На исходе третьего часа Фил толкнул меня в бок и сунул мне свои листки для проверки. Я посмотрел: он выбрал первую тему - о "Капитанской дочке" Пушкина. Фил не силен в расстановке знаков препинания и потому написал примерно так: "Гринев был офицер. У него был слуга. Слугу звали Савельич". Я исправил две ошибки, а больше не нашел. Пожалуй, это был самый ответственный опус в жизни Феликса. В итоге мы оба поступили в институт, получив и комнаты в московском общежитии, и писательскую тусовку, и стипендии, и обязательное изучение старославянского языка, и прочий идиотизм советской власти. Мораль: дорогой Борис! Если бы ты писал свои рассказы как самый важный опус в своей жизни, возможно, тексты стали бы гораздо лучше. Даже если знаков препинания в них оказалось бы гораздо меньше.
     Вторая история такая: перебравшись в Израиль, я поступил на службу в газету на русском языке. Однажды бригада журналистов готовила к печати четверговый номер, который считается самым важным и ответственным среди остальных ежедневных. В комнату выпускающих вошел главный редактор, проработавший в газете более восьми лет. Он сказал: "Отправленный на первую полосу текст не лезет в размер, великоват. Дайте-ка я его сокращу", - и сел к компьютеру.
     Я, пришедший к выпускающим со своим вопросом, оказался у него за плечом, и, глянув на монитор, огорчился - текст был пересказан с иврита малограмотным переводчиком и подготовлен к печати халтурно. К моему счастью, готовил его не я. Главный выбросил из текста одну фразу - и другая тотчас потеряла смысл. Он вернул изъятое и вдруг заметил, что следующие за обрабатываемым куском фразы косноязычны и бессмысленны. Он попытался исправить их и обнаружил, что легче полностью переписать абзац, чем его поправить - словарная конструкция неудачна. В итоге к работе подключились находившиеся в комнате сотрудники и общими усилиями дикий текст был укрощен. "Вот блин, - сказал редактор и выругался. - Когда текст сверстан - он нормально выглядит. А как начнешь вчитываться - такая ерунда. Как будто не по-русски написано". Он сказал это удивленным тоном и мне стоило немалых усилий не рассмеяться.
    Мораль: Дорогой Борис! Не позволяй вчитываться в твои тексты. Для того, чтобы стать писателем, нужно выступить в качестве автора многих напечатанныx типографским способом текстов, а достаточное качество этих текстов принимается советскими людьми априорно, так как в печать всегда было трудно пробиться. Не позволяй обсуждать свои опусы, а только пиши и отдавай в печать, хоть и за свой счет - и благо тебе будет, писателем прослывешь. Как говорит мой приятель Саша Пех: "Узнав, кем я работаю, там бы вы мне завидовали, а здесь вы будете смеяться". Он заведует складом. Так вот: если ты станешь, Борис, писателем, то там бы мы тебе завидовали, а при капитализме мы уже будем смеяться.