Исраэль Эльдад
Ванька-немец
"Там, где нет людей, будь ты человеком!"
(Талмуд бавли. "Масехет кидушин")
"Hier stehe ich und kann nicht anders!"
("Здесь я стою и не могу иначе". Й. В. Гете)
"Бабист"
Старшина Левченко закончил перекличку. Все были в строю, кроме больных, дежурных по кухне и одного арестанта на "губе". Батарея готовилась к отдыху. Все ждали боевого клича "по койкам разойдись", но Левченко наслюнил палец и перевернул страницу замусоленной записной книжки.
- Наряды вне очереди?
Из строя вышел невысокого роста, тщедушный паренек, сделал неуклюжее "кругом" и стал рядом со старшиной.
- Ты ще жывый, падло? - в голосе Степы звучало неподдельное удивление, как у царя Давида, который вышел из спальни Бат-Шевы и в двери, нос к носу, столкнулся с ее законным мужем Урией- хитянином. - Свою работу знаешь? Щоб сортир блестел. Носовым платком проверять буду.
Старшина распустил батарею и, поманив меня пальцем, направился в сержантскую комнату. Смертельно хотелось спать, но я послушно поплелся за Степой, пытаясь угадать, чего он еще от меня хочет?
- Послушай, новенький, как там тебя... Проследишь за Ванькой. Спать его отпустишь в три часа ночи, можно и позже, если выдержишь. Приказ замполита: не давать ему роздыху, пока не станет нормальным солдатом.
Далее, он разъяснил мне, что Ванька-немец - опасный элемент, принадлежит к какой-то секте (бабисты, кажется, или х... их знает, как они там называются).
- Ни за что оружия в руки брать не хочет, козел. Вера, говорит, не позволяет.
Закончив инструктаж, Левченко пошкандыбал в каптерку, где его ждала чекушка "московской", купленная в складчину с каптерщиком Юсуповым.
Мое знакомство с Ванькой-немцем произошло 13 ноября 1967 года, в одиннадцать ночи, в дверях сортира старой, но благоустроенной немецкой казармы, на восточной окраине города Веймара. Оглядываясь назад, могу смело сказать, что это была одна из самых важных встреч в моей жизни.
Акула и иже с ним
Мой папа сильно сомневался в том, что из меня получится хороший солдат.
- Такой йолд, как ты, всегда будет лезть, куда не надо и со всеми спорить. А в армии надо сидеть тихо и не выделяться. Короче, поближе к кухне и подальше от командиров, - наставлял он меня в день моего ухода в непобедимую и легендарную...
Тем не менее, в шепетовской учебке, я был одним из лучших курсантов. Желание кому-то, что-то доказать не давало покоя. Феноменальная память сделала меня отличным знатоком матчасти ПУАЗО (прибор управления артиллерийским зенитным огнем) 5 и 6 на уровне инструктора Авдеева, а на плацу я так ловко выполнял элемент "кругом марш!", что мне завидовали даже такие лихие строевики, как комвзвода капитан Марлен Школьник и ефрейтор Люсик Бочкарев, бывший студент киевского балетного училища.
Учебку кончил с отличием. Увенчанный тремя сержантскими лычками и снабженный денежным довольствием из расчета 1 рубль, 05 копеек в день, я отправился в дальнее путешествие, ибо место дальнейшего прохождения службы находилось за пределами СССР.
"Курица - не птица, ГДР - не заграница" - говорили у нас в Одессе, но 80% из тех, кто так утверждал, никогда там не были. Для меня же, ГДР - это страна, язык которой я хорошо знал. В ее столице квартировал знаменитый театр "Ber"iner ansamb"", а в сборной играл прекрасный футболист Клаус Урбанчик
В Веймар я прибыл ранним вечером.
- Здравствуй, сынок. - Начальник штаба дивизии полковник Орлов заглянул в мои документы и одобрительно причмокнул. - Знаешь немецкий? Очень хорошо. Командиру гарнизона как раз нужен переводчик. Написав записку дежурному офицеру зенинтого дивизиона, он отпустил меня с миром.
В курилке перед казармой было пусто. В казарму меня не пустили dо прихода дежурного офицера, поэтому я коротал время за чтением свежего номера "Neues Deutshc"and", купленного на вокзале за советские деньги (двадцать копеек).
- Смирно!!! - вопль дневального заставил меня вскочить и принять соответствующую стойку. К курилке приближался немолодой капитан в потертом кителе и сдвинутой набекрень фуражке.
- Кто такой? - Капитана немного качало. Он тяжело плюхнулся на скамейку и пригласил меня подойти поближе. - Откуда родом? Из Одессы? Еврей, значит...
По интонации я понял, что дежурный по дивизиону к числу юдофилов не относится, поэтому от ответа на вопрос уклонился.
- Зовут меня Акулин, Сергей Васильевич. От какого слова происходит моя фамилия, знаешь?
- Акулина, - брякнул я, не подумав и, видя, как синеет от злости его лицо, понял, что нажил себе врага на всю службу. Как позже выяснилось, капитан Акулин был командиром второй батареи, к которой меня прикомандировали. Акулой его называли за буйное поведение и гнусный характер. Большую часть времени, он был "под градусом", но иногда напивался до поросячьего визга и становился просто опасным. Глядя на его испитую багровую морду, я понял, что этот капитан никогда не станет майором.
За редкими исключениями, офицерский состав нашего дивизиона представлял собой (как метко заметил ефрейтор Тима Лигай, кореец из Ташкента) "сброд блатных и шайку нищих". Милостыни никто из них не клянчил, по "фене не ботал", но несомненно одно: все они были законченными алкашами, либо дебилами и моральными уродами. Изъяснялись наши бравые командиры на языке, который очень отдаленно напоминал русский.
- Вот я и говорю, ибн... бля... в рот... - разъяснял мне замполит майор Одинцов. - Ванька-немец, фашистская его душа, есть геологический, тьфу, ибн... бля... в рот... и-до-логический враг. В общем плане, так сказать, в виде резюме, надобно его, сучару, сломать. Или будет как все, или нехай подыхает. Если враг не сдается, его е...т во все дырки.
Фраза об общем плане и о резюме была его любимой. Вместе с ибн... бля..., он употреблял ее почти в каждом предложении.
Особые отношения сложились у меня с начальником секретной части старшиной Сердюком. В душе, Стецько Опанасович был украинским националистом, как и всякий уроженец Закарпатья. Он любил побалакать со мной на родном языке и не переставал удивляться тому, что из всех уроженцев Украины в дивизионе, я один грамотно говорил на "соловьиной мови" ("дывысь - жид, а мову знае краще инших). Кроме того, в отличие от остальных солдат дивизиона, я умел рисовать и чертить. Все стенгазеты и "боевые листки" висели на мне, поэтому старшина Сердюк решил привлечь меня к изготовлению оперативных карт. Он развернул передо мной стопку "километровок", положил на стол коробку цветных карандашей и собрался уходить.
- А что делать, товарищ старшина? - Я ждал подробных объяснений, но начальник секретной части почесал затылок и сказал: - А хрен його знае. Стрелки рисовать умеешь? Вот и малюй. Красные - это наши, синие - это противник.- У входа он обернулся и предупредил. - Делай аккуратно. Все это идет в штаб дивизии.
Надо приступать к работе, то бишь обозначить на карте дислокацию нашего дивизиона во время боевых действий. Сначала я просто рисовал стрелы разных цветов и разной величины и пририсовывал квадратики, изображающие батареи и взводы. Вскоре мне это надоело, и на одной из карт я изобразил план сражения при Каннах, на другой - переход Суворова через Альпы. Затем в ход пошли Аустерлиц, Ледовое побоище, битва при Азенкуре и другие шедевры тактической мысли.
Старшина Сердюк остался доволен. Потом он мне рассказывал, что в штабе дивизии высоко оценили его труды и ставили в пример другим.
Немецкого языка, разумеется, не знал никто. Из уст в уста передавались слова широкого потребления, такие как "локаль (питейное заведение)", "шнапс (водка)" и пр.
Командир первого взвода лейтенант Зураб Чарквиани считался знатоком языка Шиллера и Брехта потому, что был в состоянии произнести целое предложение.
- Фрау, коммен битте зиги-зиги, - говорил он проходящей мимо белокурой Инге или Хельге, подтверждая искренность своих намерений характерным жестом. Инги и Хельги с недоумением смотрели в необезображенное интеллектом лицо лейтенанта, пожимали плечами и шли дальше приговаривая (сам слышал): "руссише швайнерай (русское свинство)".
Без евреев и здесь не обошлось. Зама по тылу майора Михаила Борисовича Овруцкого, за глаза называли Мойша, но ссориться с ним боялись. Как водится, интендант всегда был при деньгах и офицеры одалживали у него, кто пятерку, кто десятку, а кто и пятьдесят марок, до зарплаты. Мойша знал, как его называют, но вел себя подобно обезьянкам на рабочем столе адмирала Канариса: "Ничего не вижу, ничего не слышу, ничего ни кому не скажу". Лишь однажды он не выдержал. Когда пьяный Акула стал разглагольствовать в его присутствии о том, что евреи продали Россию за тридцать серебряников, Мойша заметил, что за упомянутую сумму они продали Христа, а за Россию получили гораздо больше. Часть этих денег, в размере двадцати ГДРовсих марок, он, Овруцкий, дал вчера Акуле на бутылку.
Вот так, без инфаркта и паралича, дослужил Михаил Борисович (Моисей Бенционович) до отставки и уехал на родину, в Житомир.
Яко славен наш господь в Сионе
Сортир - не самое удачное место для философского диспута. Запахи хлорки и лизола невольно заставляют задуматься о бренности человеческого естества, поэтому нормальные люди заходят туда только по необходимости.
Ванька-немец проводил в дивизионном сортире все утро и большую часть ночи. Зампоит Одинцов вел с ним идеологическую войну не на жизнь (год, проведенный Ваней в советской армии вряд ли можно назвать жизнью), а на смерть.
- Пусть понюхает, говна, ибн... бля... в рот..., может человеком станет. - Майор надеялся, что эта воспитательная мера сломит непокорный дух идейного врага.
Дедерер Иван Иванович родился и вырос в немецком совхозе, в Казахстане. Его родители, немцы Поволжья, были депортированы во время войны и остались после ее окончания в цветущем селе в окрестностях Семипалатинска. Это были простые, трудолюбивые "бауэры", посещающие по воскресеньям маленькую сельскую кирху.
Ване не повезло дважды. Он был инородцем и принадлежал к полулегальной, гонимой не только советской властью, но и православной церковью, секте баптистов.
По началу, все шло хорошо. С чисто немецкой педантичностью он выполнял все, что от него требовали. Сапоги всегда начищены до блеска, воротничок белоснежен, а идеально заправленную койку показывали другим солдатам как пример.
Проблемы начались перед церемонией принятия присяги. Ваня ни за что не соглашался взять в руки автомат. Ему угрожали, его били, но ничего не помогло. Он так и не прикоснулся к оружию и в день, когда новобранцы дивизиона принимали присягу, рядовой Дедерер переступил порог казарменного сортира в качестве уборщика.
Начальство не хотело "выносить сор из избы". Проблему идеологического сдвига решали не выходя из казармы. Младший командный состав принимал живейшее участие в травле непокорного. Рядовых солдат, замполит всячески поощрял досаждать ему, предупредив при этом, что всякий, кто посмеет помочь "фашистюге" или подбодрит его добрым словом, будет иметь дело с ним, майором Одинцовым.
Вот так рядовой Дедерер стал изгоем. За завтраком, "старики" отнимали у него жалкий кусочек масла и два с половиной кубика сахара, а в обед лишали мяса. На ужин Ваня не ходил потому, что должен был успеть вымыть полы в казарме. А потом, под присмотром сержанта, мыл сортир до трех часов ночи, а иногда и до утра. Я был поражен тем, как этот, с виду слабый паренек, безропотно нес свой крест. Его морили голодом и мучили бессонницей, били и оскорбляли, но он никому не жаловался, не ругался и не грубил. Ванин усталый взгляд и грустная улыбка были немым укором тем, кто еще не потерял человеческий облик. Они боялись смотреть ему в глаза.
Заметив мое появление в сортире, Ваня стал по стойке "смирно" и приветствовал меня резким поворотом головы влево.
- Вольно! - он выплеснул на пол мыльный раствор и взялся за швабру.
- По немецки говоришь?- Я не хотел, чтобы мои разговоры с Ваней дошли до Одинцова. Он говорил по немецки с характерным волжским оканьем и растягиванием слов.
- Послушай, Иван. Мне отвратительно то, что он с тобой здесь делают. Одного не могу понять, зачем ты себя мучаешь? Ведь сейчас нет войны и тебе не придется никого убивать. Почему ты не берешь в руки этот е...й автомат?
- А почему вы еврей, товарищ сержант?
Вопрос был простой, но ответ у меня нашелся не сразу. Да, лучше бы мне родиться украинцем или грузином, а лучше всего - русским. Проблем было бы меньше. Но мои родители - евреи, сам я - еврей, племени своего не стыжусь и отказываться от него не собираюсь.
- Видишь ли, Иван, мое еврейство не сделало меня счастливым. Это не моя заслуга, это судьба.
Я ждал, когда он заговорит снова. Наконец он выпрямился и утер потный лоб пилоткой.
- Ваши предки, товарищ сержант, могли упростить вам жизнь еще 2000 лет назад. Приняли бы христианство и все дела. А 500 лет назад? А100 лет назад? Их гнали, резали и громили все, кому не лень, а они, упрямые, оставались евреями, держались за веру отцов. Истекали кровью, но держались. А почему? Потому, что евреи есть народ божий. Сказано ведь в писании, что "из Сиона выйдет учение и слово божье из Иерусалима". Вот вы, товарищ сержант, в Б-га не верите, но племени своего не предаете. Пока ходит по земле народ святый, есть надежда, что и остальные не до конца озвереют. Господь наш, Иисус Христос, из вас вышел и к вам вернется, а мы, язычники, спасемся вместе с вами.
Полусонный солдат ввалился в сортир и нам пришлось прервать беседу. Было два часа ночи. Ваню качало от усталости и я решил отправить его спать.
- Может не стоит? - Ванины глаза опухли от бессонницы и превратились в две узкие щели. - Если Одинцов узнает, будут неприятности.
На следующее утро, на разводе, я упросил Степу Левченко послать его со мной в парк, подметать территорию.
В углу парка, возле артиллерийской мастерской, находилась аккумуляторная. Иногда механик Боря Петров, по прозвищу "восточная красавица", оставался там ночевать. Я указал на топчан.
- Отдохни, Ваня, а я позабочусь о том, чтобы тебя не беспокоили.
Так продолжалось три недели. Иван заметно оклемался и выглядел довольно бодро.
Эпилог (с хеппиэндом, как в Голливуде)
Однажды Акула вызвал меня в штаб. Недослушав рапорта о прибытии, он пригласил меня сесть (чего раньше никогда не делал). Я понял, что разговор будет продолжительный, поэтому снял пилотку и положил ее на колени.
- Ты, вот что, сержант. Держись от Ваньки-немца подальше. - Акула был абсолютно трезв и голос его звучал необычайно мягко. - Он поступает в распоряжение старшины Левченко. Больше никуда не бери его и не посылай. Майор Одинцов решил, что он на тебя дурно влияет.
- Разрешите идти? - Сделав четкое "кругом", я направился к двери.
- Постой! - Акула приблизился ко мне и положил руку на плечо. - Я знаю, ты хороший солдат и нормальный парень. Не обижайся, если, по пьяному делу, обидел тебя или сболтнул что-то не так. Молодец, что за немца вступился. Я буду помнить это всегда. И вообще... Забудь об этом разговоре.
Мы впервые посмотрели друг другу в глаза. Я молча кивнул и вышел из кабинета. После этой беседы, Акула (даже пьяный) никогда не говорил дурно о евреях в моем присутствии.
Для рядового Дедерера настали черные дни. Придурковатый Левченко на поверку оказался изощренным садистом. Каждый день он придумывал для Вани новые наказания и издевательства, проявляя при этом незаурядную изобретательность. Я пытался урезонить Степу, взывал к его человеколюбию, пугал неприятностями, которые непременно возникнут, если с Ваней что ни будь случится, поил шнапсом, но ничего не помогало.
- Вот ты жалеешь его. Все вы, евреи, жалостные, - твердил мне неумолимый Левченко. - Через год укатишь в свою Одессу и с концами... А я хочу в партию вступлять. Для этого характеристика от Одинцова нужна, розумиешь?
Я "розумел" и с болью наблюдал за тем, как мутнеет Ванин взгляд, горбится спина и подкашиваются ноги. Однажды ночью меня разбудил дежурный по батарее.
- Иди, посмотри, что там с твоим приятелем.
Ваня лежал на полу сортира. Он был без сознания. Я брызнул ему водой в лицо и легонько пошлепал по щекам. Ваня не приходил в себя. Наконец он открыл глаза и тут же закрыл. С помощью дневального я дотащил его до санчасти, которая находилась неподалеку.
В воскресенье выпросил увольнение и пошел в госпиталь, навестить Ивана. Дальше вестибюля меня не пустили, но военврач (кажется еврей) пообещал, что все будет в порядке.
- Не понимаю, как можно довести солдата в советской армии до такой степени психического и физического истощения, - удивлялся армейский Эскулап, которому, наверное, пришлось повидать всякой всячины.
В батарее Ваню быстро забыли. Служба шла своим чередом. Сержанты выпивали в каптерке и слушали, как голосистый заряжающий второго взвода туркмен Мухаммедов исполнял свою любимую песню ("стоя девченка сторонка, платочкам рука держал"). Все смеялись и требовали повторить на бис. Солдаты занимались своим нехитрым делом и считали, кто дни, а кто месяцы, до дембеля.
- Тебя ждут на КПП, - дежурный по контрольно-пропускному пункту, сержант из саперного батальона не знал, кто там ждет меня и зачем. - Какой-то солдат, артиллерист.
Я не сразу его узнал. Форма висела на нем мешком, плечи горбились, но во взгляде уже можно было различить искорку жизни.
- Меня комиссовали, признали ненормальным. Вот пришел прощаться. Завтра еду домой.
Я был рад. За год Ваня прошел все семь кругов ада, а сейчас был на пути к свободе, туда, где нет старшины Левченко и майора Одинцова, где сортир не воняет хлоркой и лизолом, где с приятелем можно говорить не таясь.
- Что будешь делать, Иван?
- А, вернусь работать в совхоз. Может пойду учиться на ветеринара. - Он протянул мне руку. - Прощай. Я буду молиться за тебя.
Иван ушел, а я смотрел ему вслед, пока он не скрылся за углом. Вернулся в дивизион. В казарме меня уже ждал майор Одинцов, ибн... бля... в рот.
Объявления: