Олег ГУБАРЬ

РИФМОВАНЫЕ ФРАГМЕНТЫ ЗАМЕТОК

«ВТОРЫЕ НОГИ» И «ВТОРЫЕ УШИ».

 

стоит неделя в блестках жемчугах дотянешься едва ль до четверга а пятница и вовсе подле шпиля отсвечивает золотою пылью беспечны дни бессовестно житьё подумаешь бывает ё-моё наплакаться успеешь непременно но пусть нескоро опустеет сцена длить время тюза на других пенять и трусоватых зайчиков гонять стелить сугробы лакомиться лапой и хороводить с кем-то тихой сапой стеклянные развешивать шары и в предвкушенье роковой игры всё промотать субботу воскресенье день именин крестин и день рожденья и понедельник тяжкий вторник тож и среду в перемене рыл и рож декреты отпуска и уикенды вакации до мартовских календул но час всего чтоб с подиума вниз уставшим от капризов и реприз а там уснуть с раскрытыми глазами мальчишкам детворе пред образами где брава нет и права нет на бис

 бюстгальтер найду для любимой огромный и необозримый тугой точно ёлочный шар куплю тебе несколько пар в полоску и в ёлочку красный блакитний та жовтий атласный как флаг государственный наш и мокрый с сухим трикотаж как яблочко как  шар воздушный как аэростат добродушный парящий где музыка сфер где я не бывал например упруго подъемно бедово любви нашей прочной основу ты станешь бюстгальтер носить и млея о новых просить и я раскошелюсь еще бы мне только к тебе на плечо бы хочу на бюстгальтер я всласть как на амбразуру упасть

«Столичная» выдалась дивно приличная. Урчит на дороге автобус коричневый. Старуха юлит старомодной авоськой. К обочине жмется визгливая моська. Экзотика ям, увертюра канав. Подросток с рогаткой несется стремглав. Идет пролетарий в спецовке с шевроном. А сверху невольно привольно воронам. Пристроился Васька к забору усидчиво, а Манька фингалом взирает обидчиво. На паперти пыльной безруко пальто. А мы потеряли все это. За что?

 Куранты бьют на Спасской башне, народ горбатится на пашне, и подрастает молодежь, а ты опять мне не даешь… Подумать только – (междометье!) – мы пережили лихолетье, мы шли на славные дела, а ты опять мне не дала… В крутых расщелинах памирских и во глубинах руд сибирских я нарабатывал кураж,

и кто же знал, что ты не дашь… Не научила ты иному – я заработал аденому, я строил Днепрогэс и БАМ, а ты сказала мне: «Не дам!» Но разве может быть иначе: идея требует отдачи, Компартия, я твой кунак! Почто ж ты вдзрючиваешь так? 

лоно темно-зеленых небес в баке мусорном столько чудес с письменами бумажек прескверных в декорациях банок консервных рвущих душу трагических сцен столько блюд столько яств перемен требуха телевизоров дальных лоскутов и отрезов печальных табуретов безногих хромых пиджаков запыленных седых с новогоднею хвоей скелетов крестовин пелерин амулетов старомодных обоев и муфт облысевших шубеек и чувств трехколесных громадин зеленых и от ссадин кастрюль утомленных непотребный но искренний хлам жизнь-портянка покоится там флаг осклизлый в блевотине мерзкой и затертый значок пионерский мишура кисея чешуя он она и оно ты и я монолитность стеклянного царства острозубой окрошки коварство ну-ка сунься сюда неродной чистоплотный добротный чужой посторонние тут не гуляют баки тайны свои охраняют забивают бескрайний простор изувер вот и весь разговор

 «Семь ветров», забегаловка близ собора.

Колокольни портрет угловатый. Стол качается шероховатый. Спит обслуга — извечный покой. «Эй, подруга, не дрыгай ногой!» Синеглазка, подстилка, дешевка говорила про Ясперса долго, про девичество, красный диплом, про всеобщий и полный облом. Над столешницей клейкой и шаткой ворковала смешной куропаткой. Визави стрекотал Зубоскал, обнажая зубчатый металл. Я на Пасху, а, может, на Пейсах заседаю меж судей третейских: кто кого и когда и почем и куда завсегда и на чём. Небожитель с кудрявым барбосом в кружке пива присутствует носом. Ржут клаксоны. Ревут тормоза. У собачки слезятся глаза. Щуплый дядечка либо массивный заорёт в никуда агрессивно — метрономом. На звоннице — бом! — отзовётся другой метроном. Там звонарь, интенсивный пропойца, с Зубоскалом поспорив на Тройцу, прозвонил для присутственных рож «Миллион, миллион алых роз». И восстали из мертвых МУЩИНЫ, залипала слюной матерщина, столбенел беспечальный народ, «Куропатка» раззявила рот. Плач, девица, о прошлом красивом, о себе, обо мне, шелудивом, лепечи, утешайся со мной сей соборностью твари земной. 

поезд длинный как день нерабочий дремлют бар и базар ближе к ночи отправляюсь в неведомый путь у Наташки высокая грудь у Наташки высокие формы как бы мне не свалиться с платформы ноги тянутся к небу осокою и не длинные а высокие у Наташки высокие гетры и глядит с высоты стиля ретро ночь высокая космос неблизкий тембр такой неуживчиво низкий у Наташки девичья сутулость у нее диафрагма прогнулась под высокою грудью и это унижает ее до рассвета облекает декабрьская сырость согреваясь Наташка вальсирует чтоб не шлепнуться чтоб устоять надо нечто в ладонях зажать амулет безымянную штучку спички «фенечку» дурь авторучку чтоб когда суета маета над тобой всё равно высота

 на Соборке где были сортиры поселился базар сувениров там на паперти ценит места ширпотребовская красота грусть Наташкина здесь маскируется у нее шевелюра на улице скрыты крылья рубашкой апашем рукавами Наташка не машет в свитера шерстяные завернутые у нее занавески задернуты у Наташки судьба сэконд хэнда не видать ей счастливого энда залежались бесценные руды там такие глаза из-под груды ворох там из котона и льна где Наташка сильна и вольна вдруг заснежило зыбко морозно и собор улыбается слёзно в мавзолейность аллеи и плит незнакомка над миром парит в платье звонком вразлет колокольном сумасшедшем инаком прикольном сад томился и ждал и любил этот кокон таинственных сил проходимцы хмыри забулдыги отщепенцы лишенцы ханыги обтекающий ангела люд шесть и шесть и еще шесть паскуд обворожено рожами детскими к этой фата-моргане рождественской устремились в полночный зенит где над всеми ветрами царит семью семь и совсем ей не страшно осеняет крылами Наташка забегаловку площадь товар и сортир и собор и базар

 за стеклянною дверью кафе заседает мужик в галифе под казака работая чисто потрафляет залетным туристам а малышке курчавой невмочь он позорит непьющую дочь нынче стыло зима налетела и стеклянная дверь запотела изнутри только чад шум и гам силуэты снуют там и сям озорное смешное окошко оттираю несмелой ладошкой и  гляжу одноглазо в гурьбу что за остров затеял гульбу прорва мордочек образов лиц казачок опрокинулся ниц оплывают и плечи и гривы впрочем две лесбиянки игривы и как прежде хрипит патефон фон дер пшик ундервуд биатлон разглагольствуют дядьки о прошлом в обрамленье унылом и пошлом я прицел оторвать не могу я стою на посту ни гу-гу примостилась в углу сиротливо усыхает и старится пиво над бокалом ребристо дыша взгромоздилась родная душа вместе сладостно совестно дурно так прицельно глядит ума турман на оживший комочек в стекле жизнь расстеленная на столе смотрит тоже оттуда из дали на ветру остывают печали надышали мутнеет экран затянуло картинку в буран удаляюсь от двери стеклянной сладко ноют давнишние раны как светло ни с того ни с сего и уже не видать никого 

колеблется кромка уреза воды лодыжки в песке залипают следы ступней расползаются мигом такая простая интрига на скатерти моря привычная гладь ракушки и стекла спешу подбирать занятье для детского сада не знаю зачем это надо иду на подъем после тухлой зимы окатаны стекла окатаны мы застывшие время шло мимо пора расплавляться вестимо моллюски осколки фрагменты привет стеклянного слитка улыбчивый свет размыт равнодушной пучиной с неясною первопричиной бесследно ступая песком напролом и голень утонет и металлолом суда догнивают и сваи а устрицы рты разевают задорно дырявя течёт абразив шуршит шелестит неумолчный мотив покусаны крошевом ноги кудахчут куриные боги волненье барашки косматые псы песчаные ленно стекают часы весы из стекла половинки две чашки безмена две кринки стопой бултыхнул приоткрылась едва загадка окатышей из SiO2 лохани с водой коромысло круги и отсутствие смысла

 Не рассказать о славном штопоре… Он близок, как березка во поле, как Дед Мороз, как трын-трава, как придорожный цэ о два. Его отсутствие губительно для извращенцев-потрошителей, в бутылку прущихся с ножом, стамеской и карандашом. А ты… нежна и любознательна, проникнешь в аромат сознательно - впитать интимный элемент. И подбираешь инструмент. Как штопор, чутко уважительна, и потому обворожительна, внедряясь в голову мою, за что тебя боготворю.

 ПОХИЩЕНИЕ ЕВРОПЫ

берег стылый и как-то неловко наблюдать за девчонкой-подростком что неловко седлает быка а бычок деревянный пока или вот еще скаля хлебало наблюдаешь ее за штурвалом залихватски вопящую «А-а!» неразборчивы с пирса слова Кочетков или может Филатов ей подсунули песнь о пиратах слышу стон слышу вой слышу клич но отсюда слова не постичь вон чертовка на стопах пред дракой всё торчит на виду раскорякой призывает ветра на моря и велит обрубать якоря отщепенец стервец никудышный я шпионю завистливо лишний все равно  наяву ли в бреду для нее парусов не найду но когда я отчалю с Хароном по недвижным волнам Флегетона ей тогда просигналю из вод омывающих мой небосвод так из топи выпрастывать крылья стариканы меня научили невъебенно пиратка пропой про полет про пролет про покой

 По соседству – собаки с трудным детством. Лес равномерно добр и равноправно дружен. Бобр – он просто бобр, а егеря на службе. Все при исполнении, экологию включая. Идешь в приподнятом настроении, равномерности не подмечая. Моховики из-под куста фискалят повсеместно. Здесь даже грязь экологически чиста, насчет совести – неизвестно.

 бреду к мухоморам тропою небритой седой беспородный поникший разбитый а прежде бывало под мантией алой ступал величаво откинув забрало а раньше случалось скакал на свиданье тропою кабаньей к твоему обаянью мы жили мы были мы были мы жили но шляпами гномы тропу обложили сальвет властелины страны небылицы где вечность проводят и зреют грибницы снесите меня к запредельным пределам где своды земные щитом неизменным сопреют трава и цветы и валежник вздохнут обо мне и чабрец и подснежник и пегий лешак и моя кикимора а некий прохожий не пнет мухомора