Евгений Голубовский

 

Кто б мог подумать – Арамис!

 

    Познакомился я с Олегом Аркадьевичем Соколовым в 1956 году на вечере-диспуте в Одесском политехническом институте, в котором учился. В тот вечер я делал доклад об искусстве  - от импрессионизма до кубофутуризма, сюрреализма, абстракционизма. Мое выступление с использованием репродукций длилось четыре часа (чем не Фидель Кастро). И было мне тогда 20 лет. В зале, среди нескольких сотен слушателей, были молодые художники Олег Соколов, Юрий Егоров, Владимир Власов.

     Подчеркиваю, что знакомство состоялось там и тогда, хоть КГБ позднее пытался представить Олега Соколова как закулисного инициатора «провокации» - на их языке. Но это была такая же неправда, как и всё, что городили она тогда, исключая нас из комсомола, изгоняя из Политехнического всех, кто развешивал и крепил к листам ватмана репродукции, кто помогал мне во время выступления – Юлика Златкиса, Мусю Винер, Сашу Ривелиса, Алика Мейстеля.  Чтобы завершить этот эпизод, скажу, что благодаря вмешательству и помощи Ильи Эренбурга и Бориса Полевого (их письма об этом опубликованы) всё через какое-то время закончилось благополучно, нас со скрипом восстановили, дали окончить институт. Для нескольких художников, которые были  посланы на продолжение диспута, это было на следующий вечер, и не смогли дать нам «отпор», всё закончилось выговорами. 

     Так вот именно тогда Олег Соколов на листочке бумаги написал мне свой адрес – в Строительном переулке, и мы договорились, когда я приду смотреть его работы.

     Не сосчитать, сколько раз я бывал в этой небольшой квартире, в переулке чуть ниже Старопортофранковской (тогда – Комсомольской) Но первый приход запомнился навсегда. Аскетизм обстановки небольшой комнаты, служившей и спальней, и гостиной, и мастерской, книжный шкаф со старыми, дореволюционными, изданиями, красавица сестра Таня… Но главное – сотни рисунков, акварелей, гуашей.

    Олег Аркадьевич был старше меня на 17 лет, он -1919-го, я – 1936-го, но внешне он был настолько молод, энергичен, ироничен, что его предложение перейти на «ты», не удивило меня. Обычно я долго «выкаю» новым знакомым, но тогда, с первого вечера, установилась традиция дружеского обращения: Олег, Таня, Женя. Я не упомянул тогдашнюю жену Олега Люду, в тот вечер ее не было дома.

      Я пришел засветло, как мы и договаривались, и успел посмотреть ряд «artbook»-ов. Я впервые услышал этот термин – книг, сделанных художником, с его рисунками, его стихами, с его комментариями к чужим стихам и статьям.

    Часам к восьми вечера квартира заполнилась гостями. Именно тогда я познакомился с интереснейшим человеком, филологом и художником Володей Криштопенко. Он сидел в комнате Тани, они пили чай из блюдечек (меня это поразило). Не в тот вечер, позже, я познакомился с мужем Тани Костей, воспитателем в колонии для несовершеннолетних. Поражали его физическая сила, мягкость, интеллигентность и доброта Как с такими качествами он работал в колонии, трудно представить.

     Естественно,  главное, что привлекало меня, стены, которые были увешаны миниатюрами Олега. Никаких рам. Он вырезывал стекла по размеру паспарту и бумажными полосками на клейстере обклеивал работу со стеклом, оставляя в картоне отверстия для тонкой тесьмы. У меня до сих пор висят в таком обрамлении многие работы Олега.

     Олег своим миниатюрам непременно давал названия. И дело не только в том, что серия «Пейзажи неведомой звезды» оказывалась изысканными абстракциями, как и «Запах подснежника» или «Этюд Шопена». Название, в чем я позже убедился, часто рождалось до работы, как поэтический образ, и определяло и цвет, и ритм, и  композицию листа.

    В тот первый вечер я ушел из дома Олега ошеломленный. Ни один художник в Одессе в те годы не позволял себе такой свободы. Соколов первым в Одессе нарушил табу на дозволенное- недозволенное. Его кредо стала убежденность, что дозволенно всё, если это художественно, если это искусство.

    А еще через несколько дней Олег пришел ко мне на Кузнечную. Я уже несколько лет собирал книги, изданные в начале  20 века. Олег любил и разбирался в книгах. Сразу попросил почитать «Голод» Кнута Гамсуна. Я подарил ему эту книгу. Через несколько дней Олег, а он был человеком щедрым на подарки, принес мне какую-то из своих работ. Не помню, какую, но так началась моя коллекция «Олега Соколова». И навсегда запомнил, как в 1958 году он принес в подарок портрет неизвестного человека – худого, интеллигентного. На обороте размашисто было написано «Юрий Живаго» и подпись – Олег Соколов.

Ни я, ни Олег тогда еще не читали роман Бориса Пастернака. Но сквозь глушилку по какому-то их «голосов» Олегу удалось прослушать две-три главы из романа. Так возник этот портрет, долгие годы висевший у меня на Кузнечной. Увы, он стал жертвой «технологии», придуманной Олегом. Однажды тесемка на гвозде перетерлась, стекло разбилось и порвало лист. Я попросил Олега восстановить его, но он махнул рукой, мол, два раза в одну реку не войдешь и в утешение мне подарил миниатюры к сказкам Гофмана. .

    Отца и маму Олега я уже не застал. Но вспоминали в доме их постоянно. Отец был из обедневших дворян, до революции пошедший «в народ». Он был фотографом-любителем, переснимал картинки из журналов, снимал просто на природе. В селах собирал детей, а иногда и их родителей, рассказывал о том, как велик, чудесен и прекрасен этот мир. Кстати, эти стекла-позитивы до сих пор хранит вдова Олега – Елена Николаевна Шелестова.

    Мать была из старообрядческой семьи, а это были старинные семьи. В один из вечеров в Строительном переулке Олег достал из шкафа шкатулку с письмами. Там были письма домарочной почты, где-то с 18-го века, которые старообрядцы передавали друг другу.

    Нет, Олег не был похож ни на протопопа Аввакума, ни на боярыню Морозову, скорее, Таня – натура страстная, волевая.  Так в семье и говорили, что Олег весь в отца с его чувством достоинства, доброжелательности, иронии, а Таня – в мать. Кстати, родителей не обвенчали бы до октябрьского переворота, после него мог расписать даже комендант дома.

    В те годы Олег готовил молодых ребят к поступлению в художественное училище. Он, прекрасно знавший мировую культуру, показывал им репродукции, альбомы старых мастеров и художников начала 20 века – мирискусников, Чюрлёниса, Феофилактова и многих других. Но главное, заставлял рисовать гипсы в зале слепков Музея западного и восточного искусства, брал лист, рисовал с ними, объясняя технику рисунка.

     Но этот музей  стал для Олега поистине   судьбоносным. Он познакомился и подружился с его создателем, художником из «одесских парижан» Теофилом Борисовичем Фраерманом. Беседы с ним, наблюдения, как пишет свои картины Теофил Борисович, стали настоящей Академией для Олега.

    В дом Фраерманов Олег привел меня в 1958 году. Теофила Борисовича  уже не было. Я видел его посмертную выставку в 1957 году. Но бодра и гостеприимна была Лидия Владимировна Фраерман, показывала работы мужа, старые французские каталоги выставок, в которых принимал участие Т.Б.Фраерман.

    С той поры у меня хранится работа Т.Б.Фраермана «Осенний пейзаж» с французским парковым мотивом, написанный темперой, который мне подарила Лидия Владимировна после того, как я буквально заставил Олега написать воспоминания об Учителе и опубликовать их. Однажды я привел к Лидии Владимировне художника Константина Силина. Он хотел купить подарок профессору К.А.Великанову, прооперировавшего его тестя. Лидия Владимировна из-под дивана вытащила картины без рам. Одну из них купил Костя для Великанова, другую, маленький изысканный натюрморт для себя, а я, под возмущенные крики Лидии Владимировны: «Зачем Вам эта незаконченная работа», купил незавершенный мужской портрет, где блестяще написана шляпа, а лицо осталось загадочным, не прорисованным пятном. Эта незавершенность и пленила меня. За этой сценой молча наблюдал пришедший с нами Олег. Когда Лидия Владимировна ворчала, он улыбнулся и показал мне большой палец!

    Попытка Олега устроить вторую после посмертной выставку Фраермана в Западном музее была тщетной. Категорически против выступил искусствовед Удалов – фигура, мягко говоря, противоречивая. Он многое знал, понимал, но считал, что другие это знать не должны. Когда художник Абрам Векслер задумал картину  «Доносчик», то Удалов сам пришел к нему и предложил себя в качестве модели и откровенничал, да, я писал доносы, но ведь без этого было нельзя. И еще один эпизод, рассказанный мне Олегом Соколовым. В годы оккупации Одессы Удалов отвел свою жену-еврейку в гетто, причем так, чтобы видел это весь двор. А дочь всю войну продержал в шкафу, лишь ночами выводя на балкон. Этот человек и был антиподом Олега Аркадьевича в музее.

     Работал Олег Соколов ночами, дома, а утром приносил работы в музей. У него были ключи от подвалов, и один из них он сделал своим «логовищем». Там он оправлял работы в стекло, там он для коллажей резал газеты и журналы. Любимые – «Огонек» и «Корея». Я упрекал его в мазохизме. Он смеялся и говорил, что ни мазохизм, ни садизм его не привлекают. А вот это, вывернутая наизнанку эстетика должна быть сохранена.

     В этот подвал Олега  ходили и врачи, и инженеры, и художники, и студенты. Олег продавал свои работы за  гроши – по пять, по десять рублей. И в шестидесятые-семидесятые годы в квартирах одесской интеллигенции висели работы. Олега. Когда начался исход одесситов в начале семидесятых, многие увозили с собой миниатюры Соколова.

    Вернусь в дом Олега. Уже в первое посещение моё внимание сразу же привлекла фреска, написанная во всю стену по длине, - антисталинская, антилагерная.

     Где-то с 1958 года ежедневные, точнее, ежевечерние, а то и еженощные, посиделки упорядочились. Олег стал принимать гостей по средам. Так и говорили – пойду на среду к Соколову. Три вечера-ночи работал, три вечера-ночи отсыпался.

По-своему колоритной и своеобразной была первая жена Олега –Люда. Кажется, Люда и ввела этот «журфикс» в доме Соколова, хоть слово такое вряд ли знала. Она считала себя писателем. Взяла тетрадку и начала писать роман. Когда ее не было, а это случалось часто, Олег читал строчки из этого «романа». Людочка, так ее часто звали, написала страницы две в школьной тетради. Роман назывался «Красная Москва», по названию, популярных в то время духов. Запомнилось начало: «Графиня не любила «Красную Москву».

    Затеяв бракоразводный процесс с Олегом, Люда нашла ему объяснение, возможно, вполне искреннее, мол, ее пролетарское происхождение несовместимо с дворянством Олега. Олег Аркадьевич повторил «народнические» замашки отца, но с другим результатом.

    Впрочем, в этом доме было кого послушать. Очень часто здесь бывал со своей знаменитой трубкой, набитой «капитанским» табаком, детский писатель Александр Батров, лирический поэт, любитель охоты, Володя Домрин, поэт Александр Фрим, не напечатавший ни строчки при жизни, и после смерти, Погиб в экспедиции в Сибири… И  композиторы Александр Красотов и Юрий Знатоков, из художников уже упоминавшийся Владимир Криштопенко, Виктор Ефименко…Никого не хочу осуждать. Время было такое. Все знали, что Олега таскают в КГБ, как видно, и за домом велось наблюдение. Одни преодолевали этот страх, другие не могли. И тех, и других можно понять.

     Как-то Олегу пришла в голову мысль поставить в «домашнем театре» пьесу Пристли «Опасный поворот». Олег делал декорации. Играли почти все – Таня, мой друг Юлик Златкис, я… Но это совпало с гибелью Фрима, и у Олега начался запой. Затея с «Опасным поворотом» пошла прахом. У меня же на стене висит эскиз одной из декораций Олега к этому «спектаклю».

Не могу сказать, что в пятидесятые-шестидесятые годы Олег пил постоянно. Напротив, он месяцами мог удерживаться от соблазнов Бахуса. Но потом наступал крах. Его находили на улице, приводили то домой, то в музей. И всё кончалось психбольницей, его из этих состояний выводил замечательный врач и человек Евгений Свидзинский.

И тут нужно поклониться в ноги Елене Николаевне Шелестовой. С ее приходом в музей, а она была молодой и красивой умницей, с ее романа, а потом и брака с Олегом – он изменил образ жизни кардинально. Он перестал пить, вернее, перешел на крепкий кофе, нередко и  с рюмкой коньяка. Никаких запоев больше не было, во всяком случае,я о них  не знал. Если были, то об этом могла знать только Лена Шелестова, но ее забота и, любовь и взаимопонимание Олега излечили.

    Олег был веселым человеком, выдумщиком, любил  розыгрыши. Представляя знакомого, говорил: «Это полковник КГБ, он приставлен ко мне и следит за мной»… Человек, услышавший это, спешил ретироваться. Но легко разыгрывали и Олега. А.Батров бывал за границей. И вот на бланке какой-то французской гостиницы он попросил девушку из «Интуриста» написать письмо Соколову от Пабло Пикассо. Олег обомлел и месяц всем показывал этот листок с подписью Пикассо (очень похоже скопированной).

 Работы Соколова я дарил в Москве Борису Слуцкому, Сергею Бондарину и самому Георгию Костаки. Когда Георгий Дионисиевич был в Одессе, он попросил меня повести его к Олегу Соколову. Просмотрел чуть ли не сотню листов, выбрал пять и протянул Олегу пятьсот рублей. Олег был в шоке. Но «дядя Жора», как называли  московские художники Костаки, был непреклонен. «Они меньше не стоят, а я не шарлатан»…

    Денег у Соколова  почти никогда не было. Но он знал, что есть, по крайней мере, десяток домов, где его приходу безмерно рады. Это коллекционеры Беляков, Серединский, Иваницкий, Федорков, ученые Уёмов, Шайкевич, Попова, это музейщики Брыгин, , Ашрафьян,композитор Малюкова…

    Олег был безотказным человеком. Нужно было сделать два десятка иллюстраций к фантасическому роману Аркадия Львова – он взялся и сделал. И иллюстрации понравились не  только в нашей газете, но и в Москве, где роман был напечатан.

     Не было денег, нужно было помочь Борису Нечерде. Олег доставал деньги.

     Многие одесские писатели, музыканты, журналисты относились к Олегу с любовью, устраивали его выставки.  Конечно не все. Были и такие,что писали доносы в обком партии.

     Особенно часто мы общались летом, когда  Олег жил у Лены Шелестовой на Баштанной, между 10-й и 11-й станциями Фонтана, а мы рядом с морем на даче в Ванном переулке. Чаще всего по утрам, прежде, чем сесть в трамвай и отправиться в музей, Олег приходил к нам, и мы пили крепкий утренний кофе.

 Эти утренние беседы были чрезвычайно интересны. Иногда Олег приводил после работы кого-нибудь к нам. Однажды пришел с заезжим французом, с которым познакомился в музее. Олег с гостем легко говорил по-французски, переводил  ему наши слова, а нам – французкие…

    Одну из выставок Олега Соколова в редакции «Комсомольской искры» устроил и я в 1965 году. Она пользовалась большим успехом, практически все работы к концу выставки были распроданы. Но не только на свою выставку приходил Олег в редакцию. Он помогал делать многие экспозиции.  Всегда был благожелателен к молодым художникам. Ценил работы Люды Ястреб, Саши Ануфриева, Володи Стрельникова – видел в них будущее одесской школы. Не чурался, с интересом наблюдал за Колей Новиковым и Витей Павловым. В эстетических пристрастиях был широк и прозорлив.

    Когда родители Шуры Ройтбурда показали ему работы сына, советуясь с Олегом, что делать дальше, Олег убежденно сказал – учиться, из него получится настоящий художник.

 Прихвостней Союза художников, в котором не состоял, ненавидел. На многих его работы возникали монстры с подписью – «Критик в штатском»,»Соцреалист»…

     Часто приносил книги: «Прочитай за вечер – я завтра должен отдать». И у меня постоянно брал книги. Его вечными спутниками были Оскар Уайльд,  Эрнст Теодор Гофман, Фридрих Ницше, но с интересом читал Рея Брэдбери, Станислава Лемма, любил философскую литературу.

      В музей к Олегу нередко приносили антикварные вещи, вдруг купит. Он не был коллекционером. Всех отправлял к Александру Владимировичу Блещунову. Уверен, что ныне в музее А.В.Блещунова есть вещи, которые попали туда благодаря Олегу.

     Однажды при мне принесли фарфоровую кружку из так называемого агитационного фарфора, с портретом Ленина работы Натана Альтмана 1924 года. Просили недорого.  За это «недорого» я купил эту кружку. Она долго стояла у нас, потом подарил ее на юбилей Виктору Лошаку, который начал собирать агитационный фарфор.

           И всё же один год Олег был погружен в коллекцию Умер муж сестры Костя, и Олегу достался чемодан с почтовыми марками. Как музейный работник Олег раздобыл самый авторитетный в мире каталог Ивера на французском языке и изучил содержимое чемодана. Оказалось, что почти все марки были вполне заурядными, но десяток-другой  были редчайшими, и они позволили Соколову около года не продавать свои миниатюры, а накапливать их для очередных выставок.

      Стихи Олег писал всю свою жизнь. Ценил настоящую поэзию, знал все недостатки своих поэтических упражнений, но остановиться не мог и не хотел. Радостью для него было увидеть их напечатанными, хоть случалось это очень редко.

     Олег Аркадьевич Соколов в те времена - фигура необычная в среде художников, может, еще и потому, что был социально активной личностью. Я начал с того, что увидел его на диспуте в Политехническом. Он был борцом. Когда хотели  уничтожить старинную ограду вокруг сквера напротив вокзала, он принес протестное письмо в редакцию «Комсомольской искры». Он организовал пикеты, когда институт связи хотел окончательно уничтожить кирху. Стоял с другими одесситами на Приморском бульваре, когда городские власти собирались уничтожить старые платаны. Русский дворянин, а он об этом всегда помнил, еще тогда, когда об этом боялись говорить вслух, как мог, сражался с антисемитизмом. И одна из его последних статей, незадолго до смерти в 1990 году, была против набиравшей силу «Памяти».Не уверен,что она была тогда напечатана,но написана была.

    Совершенно уникальным явлением для тех лет было создание общественной организации «Клуб имени Чюрлёниса» при Музее западного и восточного искусства. Это была, пожалуй единственная организация которую не придумали «сверху», в каком-нибудь ЦК, а потом спустили в «низы». Это был Клуб, созданный энтузиастами – Олегом Соколовым, Еленой Шелестовой инженером Вадимом Николаевским. Звук, цвет и слово находятся в постоянной связи. Нужно выявить эти связи, как учили А.Скрябин и М.-К.Чюрлёнис. По приглашению Клуба в Одессу приезжали  сестра Чюрлёниса и музыковед Ландсбергис, который спустя годы станет Председателем Верховного Совета Литвы, потом Сейма Литовской Республики.

     Олег Аркадьевич Соколов прожил чуть больше семидесяти лет, хоть казалось, что он еще молод. Умер на бегу,  на ходу, в прямом смысле слова, поднимаясь по крутой лестнице к себе в Строительном переулке. «Удобства» были во дворе. У него было воспаление легких. Смерть наступила мгновенно. Говорят, что так умирают праведники.

     Помню, я был в то время председателем комиссии по культуре Одесского горсовета. Я уговорил мэра города Валентина Симоненко, а он много слышал о Соколове от своего наставника А.В.Блещунова, перевести квартиру Олега в Строительном переулке в нежилой фонд и сделать там Музей-квартиру О.А.Соколова.

     Менялись директора Музея Западного и восточного искусства – Н.Луцкевич, В.Никифоров, В.Островский.

 Более двух десятков лет квартира стояла пустой. Наконец, не выдержала душа работников ЖЭКа, они переписали распоряжение 1990 года и отдали эту квартиру под жильё. Печально. Но я рад, что в Музее современного искусства Одессы есть зал, полностью посвященный Олегу Соколову. Его архив нужно собрать, его работы сфотографировать, хоть понятно, что это колоссальный труд. Но все-таки то, что Евгений Деменок взялся за создание сайта, посвященного Олегу Соколову, вселяет надежду, что не всё еще потеряно.

     Завершить этот рассказ  хотелось бы не патетически, чего не любил Олег, а лирически.

 Однажды, вернувшись вечером на дачу, на открытой веранде, на столе я увидел японский журнал. . Ни одного иероглифа не знаю. На задней обложке – тушевой рисунок, характерный для японской графики. Из журнала вдруг вылетает листик бумаги: «Не удивляйся – это я, переведенный на язык Хокусаи».

      Много лет назад, болея, я взял в постель книгу, которую мог читать бесконечно, - «Три мушкетера». Пришел Олег, мы разговаривали. Вдруг он посмотрел, что я читаю: «Ты, конечно, видишь себя д'Артаньяном» На его иронию я ответил: «Нет, кардиналом Ришелье!». «Не сердись, -сказал Олег, -как всегда грассируя, - вот я всю жизнь вижу себя Арамисом.».

 Помню, кто-то, шутя, в Музее назвал Олега великим художником. Потом слово – художник само по себе отпало, а Великим сначала его, а потом и его друга – Веню Млынчика- называли многие годы. И сейчас старожилы музея, вспоминая Олега Аркадьевича Соколова, говорят без всякой усмешки: «Великий». Он и был таким, пробившим брешь в железном занавесе соцреализма.