Валерий  Юхимов

 

***

ночью полной луны на берег выходят крабы,

маленькие крабы, за руки взявшись, попарно,

их оловяные панцири скроены домом культуры прадо,

они поклоняются белой богине астральной,

с песней пунических войн маршируют их маленькие отряды.

 

ночью полной волны крабы съедают берег,

маленькими челюстями перемалывая ракушки и кремний,

волна за волной арабы обгладывают пиренеи,

взявшись за руки всем гаремом,

салют, говорят, алес капут, говорят и разучивают – я хренею.

 

ночью долгого дня море садится в ногах, на краю кровати,

словно садовник, подсчитывающий урожай,

на свет ночника слетелись ферины, ставриды и черт мохнатый

лезгином держит в зубах кинжал,

а ты зажимаешь берег тампоном из ваты.

 

ночью длинных клешней, в хирургическом лунном свете

иссекается ткань суши, нарезанной тебе в надел, и с каждой волной

морской хронометр отсчитывает возраст – девять, десять, пятнадцать метров, где ты

вместе с пляжем упрешься в обваленный меловой…

и давят застежки в хитиновом тесном корсете.

 

 

***

ветер намыливает заливу рассказ о том,

как направлять золинген в блэйдевинд, косая тень

скользит по гребням, склянки пробили полуденное динь-дон,

кариатиды пялятся в тени балкона со стен,

как поседевший посейдон

стрижет баранов по сей день.

 

ветер, известный враль, что твое помело,

гонит бортом волну с перепоя на волнорез,

засыхает на пляже древнегреческое село

в ожидании контрабанды, которой нет мочи без,

вот к чему просвещение привело –

сочинения графа нулина и шартрез.

 

 

***

неизменными остались координаты места.

пара атлантов согбенно поддерживают балкон,

ожидая третьего, как жениха – невеста,

как верующий – пришествия, как змея – лаокоон,

здесь был город, записанный палимпсестом,

пошел в магазин и вышел вон,

ариан, проплывая, его называл одессом,

тень его наблюдал в пещере платон

и никогда не видел его иньеста,

знавший платона в оригинале – как стадион.

 

вместе с восходом синяя тень все короче

отсчитывает угол, чтобы в полдень в босфор

указать огрызком мелка на асфальте, ночью

тень обычно хватается за топор,

но в широком размахе ее кособочит,

и она стеснительно раскланивается, как актер

на редкие аплодисменты пустого зала, почерк

неразборчив и валится под забор

вместе с забором, который был раскурочен,

перед тем, как был расстрелян в упор.

 

 

***

вечность не рукоплещет, пиши для нее, не пиши,

каждый день у нее хлопоты судного дня,

на ее стене остановились давно часы, потому не спеши

греться у остывшего черте-когда огня.

 

она готовит борщ на завтрашний день,

нарезает картофель, капусту, буряк, морковь и лук,

хорошо бы косточку отварить или грудинки, тень

сжимается в полдень мошонкой, впавшей в испуг.

 

она достает жестяную банку томатной пасты, заправить борщ,

красный перец стручком, разбирает зубчики чеснока,

и никто не придет развести огонь, чтобы ей помочь,

потому как долго-долго течет до нее река.

 

долго-долго издалека текут мутные воды времени, словно ганг,

по которому сплав мертвецов, как по лене идет лесосплав,

где за бревном заимки в промасленной тряпке наган,

словно ссылка в тексте на караульный устав.

 

пусть она приготовит свою стряпню, не спеши,

борщ хорошо идет на закате второго дня,

будет милостива и поднесет стакан, отдышись,

помню, ел ее борщ и все умерли до меня.

 

 

цимцум

 

и приходят они туда, куда реки впадают, в море

они впадают, к месту, куда текут снова приходят они,

предмет, вынутый из пространства теряет вскоре

форму и отплывает подобно свече, откликающейся на огни.

 

слева, за мысом, ветер кружит и восход борется с тягочением,

справа в закате тот же ветер нагоняет волну и топит красный сегмент — 

пароход брюхом кверху сучит винтами и сносится по течению

впадающей поблизости. данный эксперимент

 

подтверждает вновь заполнение пространством формы, подобно

телу, испустившему вздох, чтобы оплыть свечой на ясный огонь,

известно, куда идти — по линии гипотенузы беспроводной

связи из сиракузы на здешнюю оболонь.

 

алеф и бет цимцума, систола и диастола, так выдох предшествует вдоху,

за исключением случая хронической астмы творца.

суета сует из поколения в поклонение, согласно мазоху,

возвращает пространству форму и стирает черты лица.

 

 

***

где пращур пещерный жирафа чертил утонченно

рубилом по камню в окрестностях чада,

чтоб каменной лодкой отплыть со своим зоосадом –

ты спишь и не слышишь, вода прибывает. под черной

 

завесой чачвана над черной водой, в промежутке,

костра проступало мазком светотени на стенах

письмо и сплетаясь с корнями растений,

казалось арабскою вязью, когда бы не жуткий

 

славянский акцент в синодальном прочтении касры.

ты спишь и не слышишь, вода подступает в тумане,

по сходням торопятся львы – не москва ли за нами,

и smoke on the water три раза взрезается красным.

 

вода прибывает и дождь расцветает над молом

эзоповой фразой и взгляд карантина в наркозе,

как дождь, близорук, и надрывно кричит пароходик –

ты спишь и не слышишь, и кофе паршиво помолот.  

 

 

***

снова взошел ступенями дней белого солнца профиль,

знаку согласно раздвинула бедра грузная кинеретта –

хоть бы какой-то петр сеть на нее набросил,

хоть бы покрыло ниву облако интернета.

 

белой тоской туман полосой скрывает ее изъяны,

один африканский рог стоит дневной молитвы,

сколько в нее входило струями иордана

и вытекало при каждодневной микве.

 

ложе ее просело так, что если смогло бы, море

своим языком, соленым как сельдь, ее ласкало,

кто из проезжих прославил тебя на заборе,

сколько монет с тебя мытари не взыскали?

 

кто проходил покровом твоим словно сушей,

плату исправно справлял, оставляя монету подружкам,

капернаумским – им лишь околачивать груши,

солнце садится и следом уходит наружка.