Елена Касимова (Торонто)
В ОДНОМ ШАГЕ ОТ СИНАГОГИ
интервью с писателем Яковом Шехтером
Перефразируя начало известной «Элегии в прозе» Белинского, посвященной театру, спрошу Вас: «Любите ли вы майсы, дорогой читатель, нет, любите ли вы майсы, так как люблю их я, то есть всеми силами души своей, со всем энтузиазмом, со всем исступлением, к которому способно пылкое еврейское сердце?!» И, так как вопрос этот из разряда риторических (ну, какой же еврей не любит майсы!), - задам вам ещё один вопрос: «Читали ли вы сборник «Голос в тишине. Рассказы о чудесном», написанный равом Зевиным по мотивам хасидских историй?» Почему вы обязательно должны прочесть этот сборник? Потому что все майсы, пересказаны и переведены на русский язык Яковом Шехтером, который превратил каждую миниатюру в произведение искусства.
Яков Шехтер – один из самых ярких писателей современности, пишущих на еврейские темы на русском языке. Он является редактором литературного журнала «Артикль», членом редколлегии журнала «22», одним из основателей (в )
Тель-Авивского Клуба Литераторов (ТАКЛ), председателем которого с момента основания и до сегодняшнего дня он является. Автор романов, от которых невозможно оторваться и рассказов, отзывающихся в сердце читателя звоном потаённой струны.
Но сказать это о Шехтере, - значит, не сказать ничего. Если вам до сих пор не привелось прочесть что-нибудь, вышедшее из-под его пера, постарайтесь восполнить этот пробел, - не пожалеете!
Знаете, каким образом я заинтересовалась его творчеством? Мне в руки попался томик еврейских майс. Я открыла книжку наугад и оказалась в самом завершении неведомой мне истории. Но посмотрите, КАК рисует писатель! Именно рисует, а не пишет:
«- Все несчастья похожи одно на другое, - произнес старик. – О чем люди просят праведников? О детях, о здоровье, о заработке. Счастливые семьи встречаются редко, и каждая из них счастлива по-своему (в противоположность Льву Толстому Е.K.) , наособицу, а несчастных пруд пруди, и все на первый взгляд одинаковы. Но только на первый. Мудрость в мелочах прячется. А глупому всё кажется похожим.
Лес закончился, телега выбралась на равнину. Вдалеке виднелась деревня, косматые столбы дыма поднимались в реденькое русское небо. Запахло печным дымом, уютом жилья, лошадка прянула ушами и прибавила шагу».
И так мне зримо представилась картина с этой лошадкой, потянувшейся к теплу человеческого жилья, да «реденьким русским небом», что я немедленно обратилась к началу рассказа. И что же я читаю?
«Лес благоухал яблоками, Осенний дождь вылущивал этот запах из мокрых листьев. Худые берёзы качались под порывами ветра. Дождь то накрапывал, то лил напропалую, словно в последний раз. В лесу стояла волчья, настороженная тишина.
Телега с пятью путниками пробиралась по раскисшей дороге. Низкорослая калмыцкая лошадка, мохнатая, с толстой кожей, которой не страшен любой мороз, спокойно волокла свой груз через ухабы и рытвины. Когда дождь припускал особенно сильно, возница останавливался под деревьями и пережидал, нещадно дымя короткой трубкой-носогрейкой. Желтые листья, поднятые ветром, прилипали к бортам телеги.
Пассажиры, закутанные в рогожи, терпеливо мокли, закопавшись в сено, наваленное внутри телеги. Трое из них, хасиды, направлявшиеся к ребе, коротали время рассказами о чудесах, совершенных праведником. Четвертый, молодой парень, судя по всему – из миснагдим, иронически хмыкал, то и дело вставляя ехидные замечания. Но хасиды невозмутимо продолжали разговор. Один из них, небольшого роста старик в плотно посаженной шапке и с длинной бородой, вдоль которой двумя рядами ручьями пробегали во всю её длину серебряные усы, принялся рассказывать историю про Баал Шем Това».
Ну что, не возникло у вас желания сразу же всё отложить, удобно устроиться в кресле (на диване, стуле, - и тд., - кто где любит) и читать, читать, читать...
В этом и проявляется талант писателя: его повествование захватывает нас с первых же своих строк и так и не отпускает до последней буквы.
И вот сегодня моим собеседником, вернее, «сописьменником» (я не беседовала с писателем вживую, как предпочитаю обычно, а, следуя его просьбе, послала вопросы в Израиль по электронной почте) является Яков Шехтер, виртуальный разговор с которым предоставляю вашему вниманию.
- Яков, расскажите о Вашем родном городе, еврейских корнях и традициях Вашей семьи?
ОДЕССКИЕ ЭСКИЗЫ
- Я родился в Одессе, и провел детство в старом доме на улице Тираспольской, прямо напротив табачной фабрики. На тротуаре перед воротами рабочие раскладывали громадные рулоны бумаги, и мы, мальчишки, перебегали через улицу, не обращая внимания на отчаянные трамвайные звонки, и катались на рулонах. До сих пор помню сладковатый вкус бумаги и дурманящий аромат перерабатываемого табака. Вот воздух, который я в детстве вдохнул. Судя по правилам создания литературных школ, я должен был превратиться в заядлого курильщика. Но я, к счастью, не курю. Что-то не сработало в теории или правила сложнее, чем нам кажется.
ИСТРЕБЛЕННЫЙ АКЦЕНТ
Из родного города я уехал в 17 лет и возвращался в него только навестить родителей. Многие годы я прожил в Сибири, потом в Прибалтике. Зауральское «чо» напрочь вытеснило одесское «шо», в моем лексиконе появились странные слова вроде «однерки» и «посюдова». Неистребимый – по мнению В. Катаева – черноморский акцент оказался замечательно истребимым. Во всяком случае, его напевные раскаты я выделяю моментально в любом шуме, как выделяют знакомую мелодию. Так же, как здоровый человек не ощущает своего тела, мы не слышим интонации, с которой говорим. А если слышим – значит, не своя.
ЕВРЕЙСТВО НА ОСКОЛКАХ ТРАДИЦИИ
Моя семья была практически полностью ассимилированной. В шкафу еще хранился молитвенник, талес и тфиллин прадеда, но никто уже не умел этим пользоваться. Когда в восьмидесятые мы с братом примкнули к сионистскому, а потом религиозному подполью, в дом родителей пришли с обыском и изъяли эти грозные улики причастности.
В детстве и юности, как и большинство моих сверстников, я был весьма далек от религии. В семье сохранились осколки традиции, какие-то блюда на полузабытые праздники – кулинарная память.
НИЩИЙ И ЗОЛОТЫЕ СЕРЕЖКИ
Передать мне традицию было некому. Один дед погиб в Харьковском котле, второй вернулся из лагерей и умер до моего рождения. Родители, воспитанные советской школой, уже ничего не знали. Иногда я доставал из шкафа молитвенник прадеда, но черные квадратики ивритских букв ничего мне не говорили.
Бабушки на Йом Кипур ходили в синагогу, однако то, что они рассказывали по возвращении, не грело, а скорее смешило. В моей памяти застряла одна такая «праздничная история».
– Там есть один нищий, он держит себя святым, – сообщала бабушка Двойра бабушке Иде, – даже не захотел взять у меня милостыню.
– Ты просто ему мало предложила, – объясняла бабушка Ида.
– Нет, он сказал – в Йом Кипур я не прикасаюсь к деньгам. Только к золоту!
– Ну, и ты таки дала ему золото?
– Побойся Бога, Ида, по-твоему, я должна была отдать этому швицеру свои единственные сережки?
– Могла бы и отдать, вывести его на чистую воду. По-моему, он такой же святой, как твои сережки сделаны из золота.
СИНАГОГА «НАХЛАС ЭЛИЭЗЕР»
Про единственную действовавшую в Одессе синагогу «Нахлас Элиэзер» ходили слухи, будто она принадлежала общине биндюжников.
– Ну, вы же понимаете, – едко улыбался рассказчик, – какая там может быть атмосфера, – и собеседник степенно покачивал головой, мол, понимаю, разумеется, понимаю.
На самом же деле, в синагогу, расположенную у начала Пересыпи, недалеко от порта, действительно приходили молиться портовые грузчики и биндюжники, но «цеховой» она никогда не была.
Синагога «Нахлас Элиэзер» в Одессе
После революции в ней разместили какое-то советское
учреждение, потом деревообрабатывающий цех. В 1954 году, закрыв синагогу на
Пушкинской – толпы евреев в центре города мозолили глаза власти – снова отдали
общине. Здание кое-как обновили, но настоящий ремонт сделали только в начале
восьмидесятых.
ФЕНОМЕН «СВЯТОЙ» ВОДЫ
Типажи в синагоге действительно водились колоритные, достойные отдельного подробного повествования. Когда-то больше всего меня потрясла святая вода, которую там продавали.
Большинство одесских евреев вспоминали о религии только в Йорцайт, - день смерти родителей, и отправлялись в синагогу, ибо лишь в ней выполняли обряд поминовения усопших. После громогласного распевания – всего за три рубля! – «Кэль малэ рахамим», молитвы поминовения, в качестве платного приложения к молитве клиенту предлагалась бутылочка со святой водой.
– Какая еще святая вода?! – недоуменно воскликнет в этом месте проницательный читатель. – Совсем обалдел рассказчик?! В иудаизме нет такого понятия!
Браво, проницательный и образованный читатель! В обычном, повсеместно распространенном иудаизме, такого понятия действительно не существует, но в «свойственном для Одессы иудаизме» оно замечательно прижилось, принося немалый доход его изобретателям. Много лет спустя я выяснил у очевидцев историю возникновения одесского варианта «праздника святого Йоргена».
Святую воду на продажу изготавливал лично один старик, не будем упоминать его имени, набирая ее прямо из батареи парового отопления в зале синагоги. У батареи был сливной кран, старик сцеживал воду, затем ставил бутылочку на день в «Арон Акойдеш», рядом со свитками Торы, а потом продавал с чистой совестью. Раз в святом шкафу постояла, значит – святая!
Клиенты, никогда не слышавшие о святой воде, поначалу приходили в состояние легкого ступора, но затем свыклись, уверовали и сами уже стали интересоваться, нет ли «святой водички». Некоторые даже утверждали, будто она понижает у них давление и уменьшает сахар в крови.
Вот я вам и рассказал про мои еврейские корни, и про Одессу, мой родной город! Не за Одессу, как выражаются иногородние хохмачи и дешевые пересмешники, а про Одессу. Если бы в нашем городе действительно говорили на примитивно-убогом языке, которым изъясняются герои популярных телесериалов, разве выросли бы в нем замечательные поэты и прозаики?
- Когда Вы почувствовали, что писать стало для Вас необходимостью, и что послужило для этого точкой отсчета?
ПЕГАС И ИШАК – БЛИЗНЕЦЫ-БРАТЬЯ
- Страсть и способность к сочинительству проявляются в человеке очень рано. Или они есть, или их нет, третьего не дано. В девятом классе я поступил в Школу Молодого Журналиста при одесской молодежной газете и, закончив ее, понял, что журналистика – не мой путь. Поденная черновая работа со словом огрубляла праздник диалога с чистым листом бумаги, превращая лиру в мотыгу, а Пегаса в заезженного ишака. Так мне казалось в 17 лет.
глубинная связь с орудием труда
Писателем меня впервые назвала писательница Белла Абрамовна Дижур, мать знаменитого скульптора Эрнста Неизвестного. Я гостил у нее в Свердловске и уже не помню, по какому делу, мы оказались на одной из центральных улиц города, и зашли в писчебумажный магазин. Там, у витрины с авторучками, я застрял на несколько минут. Вернее, совсем не на несколько, а довольно надолго.
Белла Абрамовна все это время стояла рядом, рассматривая меня с доброжелательной улыбкой. Когда я сполна налюбовался зрелищем и, к облегчению продавщицы, наконец-то купил ручку, Белла Абрамовна вынесла свой вердикт:
– Яша, вы писатель.
– Почему вы так решили? – удивился я. – Может, просто графоман?
– Меня не проведешь. Так относиться к орудию труда может лишь тот, у кого есть с ним глубинная, внутренняя связь.
Я отшутился, но, «трясясь в прокуренном вагоне» поезда из Свердловска в Курган, где я учился в машиностроительном институте – сначала научись зарабатывать кусок хлеба, а потом пиши, сколько хочешь, решили мои родители, – всерьез задумался о своем будущем.
РУКОПИСЬ, О КОТОРОЙ УЗНАЛ ВЕСЬ МИР,
ИЛИ ПОЦЕЛУЙ СЛАВЫ
Занавес пошел вверх спустя десять лет, уже в Вильнюсе. Владимир Райз, мой товарищ по сионистской деятельности, привел меня к Риве Богомольной.
– Есть бабуля, – объяснил он, – пережившая нечто удивительное. Всю оккупацию она пряталась в лесу, неподалеку от своего местечка Бутримонис, скрываясь от немцев и литовцев, а после войны начала мстить пособникам убийц. Ей удалось посадить полсотни бывших полицаев. Нужно записать рассказ Ривы про уничтожение местечка и передать в «Яд Вашем». Я к ней уже посылал двоих ребят, но они не сумели найти с ней общий язык. Мне, почему-то кажется, что у тебя выйдет.
Так появилась моя первая книжка «Если забуду», литературная запись воспоминаний Ривы Богомольной и других уцелевших евреев из местечка Бутримонис. Работая над ней, я понял, что праздник диалога с чистым листом бумаги начинается с дружбы седалища со стулом, и чтобы вытащить книжку из мрака небытия, требуется полюбить ту самую черновую работу со словом. Прозаик запрягает в свою колесницу не Пегаса, а ишака и сам больше всего похож именно на это животное.
Первая слава меня встретила довольно скоро, но весьма неординарным образом. Работа была сделана и рукопись через эмиссаров, под видом американских туристов наезжавших в Вильнюс, ушла в «Яд Вашем». Какова будет ее судьба, мы с Райзом не знали. Честно говоря, об издании книги никто не думал. Задача была собрать показания, превратить бессистемный хаос устной речи в осмысленный текст и переслать в музей. А они там, в Израиле, уже решат, как со всем этим поступить. «Яд Вашем» передал рукопись иерусалимскому издательству «Шамир» и те превратили ее в книгу. Но нам про этот радостный факт никто, разумеется, не сообщил.
На дворе стоял 1984 год, время андроповщины. Приехав на Суккот в Москву, я прямо с поезда помчался на Архипова в синагогу – перекусить. Сукка, увенчанная снежной шапкой, стояла во дворе синагоги. Не успел я войти и развернуть свои бутерброды, как меня заметил Реувен Пятигорский.
– Привет! А я про тебя сегодня по голосу Израиля слышал. У вас с Райзом вышла книжка в Иерусалиме. С одной стороны, я тебя поздравляю, а вот с другой… Тамошние дураки-журналисты такое наговорили…
– Зачем они болтают на весь мир, да еще фамилии в эфир называют, – схватился я за голову. – Про эту рукопись знали всего три человека!
– А теперь знает весь мир, – «успокоил» меня Пятигорский. – Сказали, живут в Вильнюсе два мужественных отказника, которые спят и видят вырваться из медвежьих объятий советской власти. А пока ворота закрыты, они собирают по Литве обличительные материалы. И так далее, и тому подобное. В общем, дружок, года на три эти болтуны для тебя наговорили...
В Вильнюс я возвращался со страхом, опасаясь, что возьмут прямо на вокзале. Не взяли, обошлось, но пообщаться с уполномоченными лицами пришлось не раз, и не два. Живи я на Украине или в России – точно загремел бы в лагеря. Но вильнюсский КГБ, наполовину состоявший из литовцев, которые, как позже выяснилось, не шибко любили советскую власть, спустил дело на тормозах. Вот так я стал писателем и впервые ощутил обжигающее прикосновение славы.
Всего один шаг...
- Что повлияло на формирование Вашего писательского стиля, образность речи? При каких обстоятельствах еврейская струна Вашего сердца зазвенела столь явственно, что Вы стали не только соблюдать традиции, но и ТАК писать о них, и о праведниках.
- Меня всегда удивляло, как одесситы, выходцы из еврейских семей, воздухом общения в которых был идиш, превратились в русских литераторов. И не просто литераторов, а принесших новую интонацию, собственную приправу на пир русской словесности. Откуда они впитали краски и обертоны речи, немыслимо исковерканной украинцами, греками и болгарами, как решились уйти из уютного мира знакомых словосочетаний в безжалостное пространство правильного языка?
Ответ неизвестен. Но мне было легче: Бунин и Бабель стояли на одной полке, совсем недалеко от Багрицкого и Белого. Мир литературы органично включал в себя зверей всевозможной окраски, они мирно сидели рядышком, свесив из шкафа лапы и хвосты. Можно было выбирать школу по вкусу, читай и катись.
Проблема, наверное, в том, что вкус не выбирают. Так же, как и слух. Одни ноты сразу признаются своими – другие, ничуть не менее благозвучные, бракуются еще до того, как прозвучат.
Если что роднит меня с великими предшественниками, то это песенки, которые мурлыкали бабушки, те же самые песенки: под них так сладко засыпать и так легко просыпаться. И засыпанная желтыми листьями Соборка с грустным Воронцовым. И шум моря, что всегда рядом, стоит лишь свернуть за угол. Те небольшие, но бесповоротно формирующие вкус подробности, из которых складывается литературная почва.
Еврейство дремало во мне, но никуда не ушло. Подобно тому, как два кремня, перепачканных грязью до неузнавания, при ударе друг о друга, все равно высекут искру, еврейская душа притаилась, ожидая своего часа. Работа над книгой об уничтоженных местечках, разговоры с уцелевшими, поездки на места массовых расстрелов, погружение в атмосферу заинтересованной причастности послужили катализатором. Душа проснулась и начала искать способы самовыражения. А оттуда до синагоги был уже один шаг.
Оглавление журнала "Артикль"
Клуб
литераторов Тель-Авива