Елена  Дорогавцева

 

***

 

Можно зависнуть над пустырём, покрытым порослью

берёзовой, еле заметной с птичьего полета, но

неразличимы взлётно-посадочные полосы

запасного аэродрома в Лёдово.

здесь невозможно жить и не стать кустарником,

в марте—ветлою, дёрном покрыться в мае.

целую зиму пьяный сосед с напарником

на пустыре гоняют собачьи стаи.

раны промочат, возобновляют вылазки

братья в отставке разного чина-звания.

долгой водою грозят снегопады, заморозки—

место всегда оправдывает название.

льдиной дрейфующей наша земля окажется—

не удавиться, не завести любовника.

не приживутся здесь никакие саженцы,

если смотреть на это глазами садовника.


 

***

 

Ты входишь в меня и тоска проникает в меня.

Когда была девочкой тоненькой, глупой, отважной,

росла как побег и плыла как эсминец бумажный,

я знала, что тело есть храм и чистилище для

ещё не родившихся.

дважды погибнув и дважды

воскреснув подростком, отвергла своё существо.

но то, что случилось, уже не случится однажды.

вот тело ничьё--как хотите берите его.

оно обновляется так, будто ветка растёт

из самой глубокой расщелины, из-под ключицы,

вьюнком из пореза—восполнено будет сторицей.

и делятся клетки, и сердце в грудине двоится.

одна умирает, другая—по венам течёт

дурною болезнью, подобьем свободы. и, вот,

близнец прорастает во мне, существуя отдельно.

как только к тебе прилипает мой крестик нательный,

он смотрит на нас из меня, нависающей тенью,

где «я» и «не я», будто в зеркале, наоборот.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

слово

По позвоночнику вверх, к аорте, через все трещинки в позвонках,
через нарост горба (сколиоз вопроса), отдаваясь гудящим эхом
в печени, в селезёнке – в уши, в желудок. так
болью тягучей, сладкой бьётся и растекается смехом
на мельчайшие «до», на слоги. пока оно там, внутри,
тычется в липкий и влажный космос, рождая атом,
всё твоё бесконечное «посмотри», всё твоё неизбежное «виновата»
разваливается, разлетается на пыльцу цветочную, 
на вечную мерзлоту планет, пока его ещё нет. 
но вымученное, телесное, животное,
соединяющее мысль и мышцы,
выдыхается 
и меняет состав воздуха,
преображает пространство – 
льющееся, горячее, только твоё.

 

***

Осенней полумглы вливается раствор 
в распахнутую форточку как в горло,
и по углам мешками глухоты висит-густеет.

Если взять альбомы и посмотреть на снимки или слайды,
то по оттенку угадаешь год.

У времени есть цвет.

Мне было пять.
я лезу на гармошку батареи, на подоконник.еле достаю
до форточки двойной.и на носочках
тянусь, тянусь.и пальцами – двумя–
кручу задвижку.
Гул по всей Москве: гудок протяжный, низкий, безучастный.
сливаются гудки со всех сторон.
пустые улицы, никто не плачет, только
молчание–ни радости, ни грусти.
глухое ожидание.озноб.
и серое пальто висит в прихожей,
и в лёгких антрацитовая смесь.

 

***

Человек, сидящий на месте, тает как снег весной,
растекается как эскимо, заполняет углы квартиры.
надо чаще ездить, чтобы стать снова самим собой.
разденься и посмотри: разделительные, пунктиры,

в солёных ложбинах тела запах угольных поездов – 
лента Мёбиуса – перемещение – возбуждающая щекотка.
внутреннее спокойствие точнее любых стихов.
что там хрипит в трахее, в пересыхающей глотке?

слово, стремящееся вовне, в итоге, входит в пике и
возвращается.
истина путешественника, правда вперёд смотрящего:
пейзаж раскрывается самобранкой на пикнике – 
стыдливая самодостаточность настоящего.

 

***

Иногда мне снится, что я живу в центре города,
в чужой однокомнатной квартире.из мебели
только венский стул, шкаф советских времён, трюмо,
в которое боюсь заглядывать поздним вечером.

книги и барахло лежат на паркете, я –  на матрасе.
целыми днями смотрим в потолок и слушаем:
бывшие жильцы сбегают в носках по лестнице,
ключи-будильники, чайники перешёптываются,
соседка сверху отталкивается от пола шершавой пяткой:
трещинка на ступне – нерв, распоротый ракушкой.
море бьётся в её случайную молодость, 
волна испуганно скручивает бигуди.

воспоминания и спасительная поспешность.

её шкаф скрипит от отчаяния.ёжится и шуршит
мужской халат в целлофановом пакете. 
она достаёт его вечером, прячет лицо в махру
и мастурбирует, чтобы уснуть.

мне снятся её сны: 
свист проплывающих облаков, кровоточащая ранка.

 

***

Из сосновых-еловых иголок, прилипших к подошве,
можно выложить имя идущего вдоль по дороге.
машут крылья щитовника, ветер гуляет по лесу
между почкой и почвой, лишь папоротник задевая.

комариное облако движется за человеком,
нагоняя в тени, осеняя виски и макушку,
оживающей аурой, вспыхнув рубиновым брюшком,
освящая и кровью, и мясом, и лесом, и полем.
ты хотел быть и полем, и лесом, личинкой и рыбой – 
будешь телом единым и плотью от плоти живой.

 

***

Слово – воздух, пыль насыщенной тишины,
разрывающейся от любого треска-
плеска весла, волны.
ты стоишь на краю и наводишь резкость
то на лодочника, то на сосны с той стороны.

открой объектив и получишь право ренты,
право расставить акценты,
выставить свет вдоль полосы пологой,
засасывать зыбкою почвой волглой,
коснувшись едва.
право быть резкой, строгой,
звонче второго слога, сладкою как трава.
видеть как под водою кучно идёт плотва.
на раз-два скрипят-раскачиваются мостки,
танцуют брейк, извиваются водоросли вдоль реки
и шипит осока сухая.

я не такая
как надо.
я стою на грани шума и пустоты.
я боюсь воды.этой толщи её слоистой
илистой мглы, неизвестности, простоты
– ничего не бывает чистым.
всё что тянет на дно – урок!
не спасёт и шнурок
от страха
утонуть.
не тебе ли снится:
«Ха-ха»
– смеётся ветка, лопается под ногой.
и соскальзываешь, поднимаешь муть.
ил, заглатывая, клубится.

вот и воздух хлюпает над водою.
река не говорит с тобою,
не видит тебя – тебя нет.
потому что её оглушает свет –
прёт безоблачно, напролом.
или ты стоишь в контровом.

 

 

 

 

***

 

В строгом костюме, но совершенно босый

ночью приходит выкурить папиросу,

зеленоглазый, жадный и на полслова,

самый красивый мой одноклассник, Вова.

липнут к паркету голые его пятки.

я говорю: Ну, как ты? он мне: В порядке!

в прошлом году сторчался, а Саня выжил…

так что, бросай курить и вставай на лыжи!

будь мужиком, живи за меня, Антоха!

плохо не жить, а жить то всегда неплохо.

и заруби на лбу, так, чтобы присохло:

боль пожирает труса, жалеет лоха.

 

Мох прорастает и оживает почва-

там, над тобою— вижу ростки воочию

--вешнюю тяжесть грязи и липкой пыли.

галстук надели, а про носки забыли.

 

 

***

 

Слоёный волос в лампочке звенит

и проще с ночником уснуть, конечно

не потому что темнота болит,

а потому что дальше свет кромешный.

 

но если эту нитку отключить,

то обнажится под сквозной побелкой

такой озноб, что страшно говорить.

 

задёргается свет секундной стрелкой,

когда ко мне по ломаной прямой

вскипая развалившеюся пашней,

ломая воздух, льдинами идёт--

 

- Страх восстаёт во весь открытый рот           

медлительный, сутулый, долговязый.    

Сначала плечи, плечи, а потом

выходит голова как выдвижная.

Огромный, ненадуманный растёт,

сгибается под грузом потолка

и нависает, обнимает сверху…

Всю высосал и кинул как сосуд.

 

Вези мне, доктор, снежный фенибут!

и тени улыбнуться, уплывут,

растают как истраченная брашна.

и вот уже бессвязно и протяжно

я промычу скуластому врачу:

не страшно мне, не страшно.