Марк Зайчик ©

 

Боксэр

 

Посвящается Эли Люксембургу и его братьям Григорию, Михаилу и Якову

 

 

 

Новоприбывшие, целый черниговский клан, сбежавший от восточноевропейских катаклизмов, искали квартиру на съем и неожиданно быстро и удачно нашли хороший вариант. Ну, должно ведь и нам когда-то повезти, правда, Фира? Поехали посмотреть, потому что ведь нельзя брать кота в мешке, правда!? Поехали на общественном транспорте, так как своей машины у них еще не было, не успели приобрести за месяц пребывания в Иерусалиме.

 

… роскошный совершенно седой старик с выцветшими от возраста глазами, тренер в секции бокса Дворца пионеров Ташкента, столицы Узбекистана, был большим любителем стихов, не обязательно официально-советских. Этот чудный человек, поначалу не знавший русский язык, пережил то, что пережить, в принципе, невозможно. Советский Союз его спас когда-то. Его отпустили не сентиментальные служивые люди с голубыми нашивками на воротниках после незаконного перехода государственной границы на западе Украины в Среднюю Азию. Знаменательное событие это произошло после пребывания в фильтрационном лагере и интенсивного, хотя и немного безалаберного следствия. Его легко могли отправить и в Коми АССР, но, к счастью для него, офицеры расслабились, помягчели и отправили в Узбекистан.

 

С тогдашним потоком беженцев органы Советской власти, охранявшие ее безопасность, не сразу справились. Всегда справлялись с любой задачей, а здесь требовалось время. Новый энергичный народный комиссар, занявший пост сгинувшего карлика, должен был все быстро наладить. Такая была сверхзадача. Так и произошло. Комиссар исправил ошибки на местах, изменил ситуацию к лучшему. В органах внутренних дел опять появилось доверие в отношениях, теплота и партийная чистота. Молодой, но очень опытный организатор, сам с Кавказа, новый нарком, спокойный и выдержанный как скандинавский товарищ, вернул оптимизм отчаявшимся людям, надежду на лучшее. На все это требовалось время, которое неотступно и уверенно двигалось к полной победе социализма во всем мире.

 

Русский язык нарушитель государственной границы Джон Фрид не знал, молодой следователь сокрушенно качал головой, стриженой под бокс, была в СССР тогда такая популярная мужская прическа. «Не понимаю ничего, говорите внятно Фрид. Это невозможно, Коля, позови переводчика», просил следователь. «Они в третьем кабинете у Шелковистова, товарищ лейтенант», отвечал Коля с удовольствием. «Ладно, Джон, вы пока отдохните, я вас позже вызову», отчаянно произносил лейтенант и запойно закуривал. Что поделать, 39 год, первая декада сентября, приграничная зона, сумятица, столпотворение.

 

Английского никто не знал здесь, все учили немецкий. Идиш же сам Джон подзабыл за эти годы. Вообще, никто из следователей никакого иностранного языка не знал, все они были крепкими ребятами, которые после армии и комсомольской науки, прошли ускоренные трехмесячные курсы подготовки.

 

«… я провел с советской молодежью очень большое количество бесед. Я был приятно удивлен, увидев, сколько студентов знают немецкий, английский или французский языки или даже два и три из этих языков», так написал знаменитый писатель Лион Фейхтвангер в искренней и восторженной книге «Москва 1937».

 

Переводчик, споро пришагавший из кабинета Шелковистова, оказался стройным смуглым парнем лет 23. Он был в хорошем двубортном костюме, в запотевших очках, кажется, напуган и растерян еще больше чем нарушитель границы по имени Фрид Джон Яковлевич. Его английский был английским языком какого-нибудь британского колледжа, хорошего колледжа. Сходство этого английского и английского Фрида, рожденного в Нью-Йорке и выросшего там же было несколько отдаленным.  Но переводил этот взволнованный парень точно, насколько мог понять Джон, знавший немного по-польски и судорожно сравнивавший непонятные русские слова с не менее непонятными польскими. В Польше он прожил последние четыре года, приехав из Нью-Йорка боксировать с местными легковесами.

 

Зарабатывал он в Польше немного, но стабильно. Польские люди умирали от удивления и восторга, читая на огромных афишах про предстоящие бои далекого американского гостя Джона Янкеля Фрида в городском театре. На афише было крупно написано черным по белому под неловким изображением двух звероподобных боксеров похожих на усатых подземных чудовищ из сказок ученых немецких братьев, что  американский чемпион по боксу в легком весе встретится в воскресенье вечером с местным кумиром, которого звали Збигнев, Влодек или Збышек, на выбор. Соперники Фрида были отважны, как молодые львы, напористы, суровы, многое умели в бою. Джон был лучше их всех и это был, как говорится, медицинский факт. Как ни странно все это звучит. Речь идет лишь об одной весовой категории из семи тогда существовавших.

 

Он был левша, хорошо терпел боль и интенсивно бил с двух рук в трех плоскостях как заведенный механический солдат. Безупречно чувствовал дистанцию. Джон пользовался популярностью благодаря необычному имени и происхождению. Пару раз проиграл по очкам, один раз секундант выбросил полотенце после сорванной правой брови, но побед было все-таки много больше. Деньги он переводил по почте в Нью-Йорк своим многочисленным родственникам, которые говорили и по-русски тоже, но предпочитали идиш. Себе он оставлял на скромную польскую жизнь. На говяжьи рубцы, на рубленый тартар, на свиные рулеты, на журеки, на сало со сливой, на тающие во рту лесные ягоды. Ну, и на польских глазастых, ласковых барышень, на умелых массажистов, с руками схожими с молодыми деревцами из весеннего леса, на тихих общего профиля врачей с безупречными манерами, и, конечно же, на бархатные гостиницы с рестораном в плюшевых гардинах на окнах и на входе. Брыластый аккордеонист в расшитой по вороту национальной рубахе наигрывал чудный местный мотив что-то Джону напоминавший домашнее, но что именно он вспомнить никак не мог. Это называлось «Та остатня неделя», танго Ежи Петерсбургского на слова Зенона Фридвальда в исполнении несравненного Петра Фрончевского.

 

Он держал себя в руках, не пил и почти никогда не курил. Тренировался каждый день, утром и вечером. За два дня до боя начинал отдыхать. Вес он не гонял, нечего было гонять, потому что телосложение у него было счастливое. Он был почти хил, узкогруд, узкоплеч, жилист и очень вынослив.

 

Противники в два прыжка прыгали на него через весь ринг после гонга, как оголодавшие дикие звери, намереваясь задавить и сломить с самого начала. Почему-то Джон-Янкель не падал, уклонялся и больно отвечал боковыми слева и справа по корпусу, отходя на пол-шага. Просто вырывал из них куски тел. Влодеки остывали, Джон был очень опытен и бои свои планировал, как некоторые командармы будущие битвы. Через раунд Влодеки начинали подседать от усталости и тяжело дышать. Руки их опускались книзу и Джон часто попадал им в бледные лица, которые распухали и кровоточили. Они были мужественные ребята, но терпеть все это долго было невозможно. В 4-м или 5-м раунде Влодеки падали, сначала на колени, а потом утыкались лбами в брезент. Джон их не добивал никогда кроме одного раза, кода парень с самого начала чего-то ему бурчал очень обидное про маму, сестру и торговлю богом. Заводил соперника, так часто делают недальновидные люди. В Нью-Йорке за такое могли и голову оторвать в некоторых кварталах, рослые парни в шляпах, галстуках, с кастетами, кольтами и широкими обоюдоострыми ножами в накладных карманах. Но здесь была чужая польская территория, здесь все было иначе.

 

В зале вскакивали и кричали подвыпившие парни, сжимая кулаки, думая о помощи проигравшему и мести победителю, но усатый возбужденный, решительный рефери разводил руки в стороны и, неловко прикусив нижнюю губу, произносил «gotowy», что значило «хватит».

 

Но когда немцы зашли в Польшу сладким сентябрьским деньком, вернее ночью, Джон на подсознательном уровне интуитивно понял, что надо немедленно бежать быстро и далеко. Он ничего не знал, догадался. Он в это время находился на востоке Польши в маленьком городке, готовился к очередному бою. Плавал в реке, бесконечно колол дрова хозяйке, у которой снимал две комнаты на втором этаже нарядного домика и колотил по туго набитому конским волосом мешку, повешенному в углу зеленого двора на нижнюю ветвь ели. Лупил и лупил по мешку прямыми и боковыми, отходя и подбираясь одним скачком, одиночными и сериями, только пыль поднималась от ударов, только звучало праздничное гулкое эхо акцентированного стаккато. Деревенские пацаны с восторгом наблюдали за происходящим из угла, сидя на бревне неподвижно и даже стыдливо. Из окна смотрела во все серые насмешливые глаза на полуголого мокрого от пота тощего, неукротимого и мощного Джона, не боясь ослепнуть, хозяйская дочь Катаржина.

 

Та-та-та-та-та-та-тах, та-та-та-та-тах, дробно, гулко и победно звучала серия. Пацаны громко вздыхали от восторга, они такого никогда не видали. Катаржина закатывала глаза, закусывала губу, пацанята во дворе застывали. Джон делал шаг и осматривал мешок сочувственно и загадочно. Он был непонятен местным жителям. Катаржина поправила прическу, над которой трудилась все утро. Ей все было к лицу, она зря напрягалась, потому что выглядела эта пшеничная лесная девушка просто неотразимо. Ей было полных 19 деревенских католических лет. У ударов Джона был алый цвет. На вкус эти удары были приторно сладкими и  резкими, схожими со вкусом и запахом ее месячной не сворачиваемой крови. Это все и вид мокрого, блестящего от пота узкого, почти змеиного тела Джона безостановочно кружил голову Катаржины. Она приседала на кровать и слушала себя, закрыв глаза. Ее мать, старая ведьма, наблюдала за происходящим, пристально и вкрадчиво, не скрываясь. Катаржина хотела приворожить Джона своей месячной кровью, чтобы наверняка, уже договорилась с соседской бабкой. Немного она не успевала. Мать говорила ей: «Не думай даже, не будь дурой такой, зачем он тебе сдался, этот, прости меня господи», и крестилась.

 

Чудной ночью в пятницу 1 сентября немцы атаковали Польшу. Это был 1939 год. Началась война. Джон, у которого 3 сентября должен был состояться выгодный и тяжелый бой, безвылазно сидел в своем двухэтажном городке. За день до этого он гулял по базару и слышал, как на все лады повторялось разными людьми слово «wojna». Фрид знал, что значит это слово.

 

Черная страшная ночь надвинулась на европейский материк, на Азию, на остальной мир, не оставив тихого места ни для кого.

 

Он прекратил тренировки и отдыхал, должен был отдыхать, согласно планам именно с 1 по 3 сентября. Рассчитывать ему было не на что, он это понимал. Ночью он не спал, думал о том, что надо сейчас делать. О возвращении в Варшаву нечего было и мечтать. Он знал, а вернее догадывался, что здесь будет совсем скоро, что и как будет происходить, что с ним сделают крепкие парни в куцых мундирах, как они будут смеяться здоровым молодым радостным смехом, когда его поволокут спиной вперед под руки по улице на ближайшую опушку. Как он будет быстро и смешно перебирать ногами, пытаясь успеть за широким шагом страждущих его жизни, его крови, веселых убийц. Как будут ликовать жители, при виде раздавленного как муха Джона, не все, но очень многие. Как будут блестеть от счастья их прозрачно светлые глаза. Как он ничего не сможет сделать против толпы и автоматов, как он будет бояться умереть. Вот Катаржина не будет радоваться, это он знал точно. Она будет плакать. Он сам рыдал той ночью, представив все воочию, и долго рыдал, никак не мог успокоиться. Он подошел к самому краю черной бездны и заглянул в нее, почувствовав бесконечное затягивающее зло. И отошел назад. К утру Джон заснул и спал до полудня. Проснулся он как новенький, молодой был, быстро восстанавливался.  

 

- Скажи Фрид, ты шпион, сознавайся? Ты нелегально пересек государственную границу СССР, ты шпион? – шепнул ему на ухо молодой следователь.

 

Джон уже знал, что означает слово шпион. Он замотал головой и сказал: «Нет шпион я, господин офисер, боксер, понимайт, боксер фром стэйтс».

 

- Значит не хотите признаваться, мистер Фрид, хорошо, - следователь без замаха ударил Джона по лицу. Крови не было, но удар был очень болезненный, всегда любители причиняют боль, у них это получается совсем неплохо. В данном случае возникали оправданные сомнения в любительском умении следователя бить людей. Но дело не в этом парне и его умении бить своих подследственных. А дело все было в том, что Джон Фрид, профессиональный боксер, переносивший страшные удары на ринге и продолжавший после этих ударов бои, после такого почти случайного удара нервного военного, неожиданно съежился, поник и в панике закрыл лицо руками. В этом поединке у Фрида не было шансов, ни одного шанса, все было предугадано заранее.

 

Следователь вернулся за стол и оглядел на сжавшегося Джона, как на творение собственных рук. Он тяжело вздохнул, подумав о проблемах, которые создавали ему эти упрямые капиталисты, бегущие гурьбой в СССР. Почему бегут, отчего бегут, это надо понять и разобраться?

 

- Так говоришь, что боксер ты? – переспросил он Джона. Следователь был серьезный человек, чисто выбритый, стриженый, скуластый, старательный. Смотрел задумчиво на Джона Фрида, как на муравья странной незнакомой породы.

 

Джон кивнул быстро и услужливо.

 

- Старшина, зайди, - выкрикнул следователь. Дверь кабинета осторожно приоткрылась и боком зашел старшина, опытный служака, хитрый, приземистый и осторожный.

 

- Бычко позови и скажи, чтобы две пары перчаток боксерских принес, понял?

 

Через пару минут появился Бычко. Это был крупный, плечистый парень лет 20, стриженый наголо, круглоголовый и остроглазый. Боксерские перчатки он держал в руках на весу. Он казался расслабленным. Видно было сразу, что боец этот Бычко, уверенный и опасный. Совсем не был фраером этот Бычко.

 

- Сейчас вы в коридоре стакнетесь с ним, понял? – сказал следователь Джону. Переводчик добавил, что Бычко чемпион дивизии по боксу в полутяжелом весе. Джон в своем Бронксе дрался и не с такими, но этот Бычко производил впечатление серьезное.

 

- Ну что, товарищ американский товарищ, гражданин Фрид, боязно? – спросил следователь. – Три раунда по три минуты.

 

Все вышли из кабинета и прошли по длинному коридору в большую пустую комнату, которая служила непонятно для каких целей. Узкие плечи Джона не демонстрировали силу. Дело происходило в подобии инфильтрационного лагеря, который командование быстренько создало возле границы – беженцы из Польши содержались здесь после бегства со своей несчастной родины. Все было ладно обнесено колючей проволокой в два ряда, видно было, что не впервой старались советские воины-строители. Молодые следователи офицеры с василькового цвета петлицами на воротниках гимнастерок хорошо знали свое дело, с работой справлялись. Джон был для них загадкой.  

 

Подошли еще несколько человек из офицерского состава. Говорили негромко. Заместитель командира отдела, хрупкий волосатый безбожник, вскормленный легкомысленной равнодушной матерью в провинции, стоял с серьезным собранным лицом возле двери. Вся следственная группа во главе с генералом, комендантом лагеря, прибыла из Москвы, из сердца безопасности государства, из его значительной и великой сути.

 

Бычко уже снял гимнастерку и остался голым по пояс, с очень белой кожей. Он приседал у окна, держась за подоконник, разминался. Судя по всей ситуации, по внешнему виду противника, разминаться ему было не надо, все было понятно.

 

Джон был в майке, в которой переправлялся на лодке через государственную границу СССР-Польша. У него с Бычко была разница в весе килограмм 28, не меньше. Одна рука Бычко была как вместе две ноги Джона. Это ничего не значило, но впечатляло. К тому же взгляд Бычко был пронизывающий, чекистский, расстрельный. А Джон был никакой, тощие жилистые руки висели вдоль тела, во взгляде не было ничего уничтожающего или просто угрожающего. Обычный карий взгляд молодого еврея, который не стремится к мировому господству. «Выжить бы, какое господство, о чем вы говорите», укоризненно твердил взгляд Джона Фрида.

 

Никаких бинтов, конечно, никто на руки не наматывал, ну, какие бинты. Бычко просто вдвинул руки в перчатки вместе со шнурками. Джону затянул и завязал шнурки на перчатках старшина. Фамилия старшины была Губэнко. В соседнем кабинете негромко и томительно играл радиоприемник. Это было все то же знакомое всем танго, которое называлось «Расставание» в исполнении Павла Михайлова. Сопровождал певца Михайлова джазовый оркестр Александра Цфасмана. Был джаз в СССР, был. Ого-го.

А Петерсбурский Ежи, родившийся в семье еврейских клейзмеров, после раздела Польши в 1939 году оказался в отошедшем к Советскому Союзу Белостоке. В конце 1939 года Петерсбурский возглавил здесь Белорусский республиканский джаз-оркестр в составе 25 человек. Но в день, о котором здесь идет речь, Польша еще не была разделена, она еще сражалась за независимость с немцами. А еще Ежи написал чудный очень знаменитый вальс «Синий платочек». Потом он жил в Аргентине. Потом он умер в Варшаве, дом все-таки, некоторые люди очень привязчивы к месту. Некоторые поклонники звали Ежи Пертерсбургского Юрием, также Георгием. Ежи был высокий статный красавец.

Теперь его танго «Расставание» крутили в кабинете следователя НКВД в инфильтрационном лагере в мокром от дождя еловом лесу недалеко от Львова в обеденный перерыв, который сотрудники назначали в удобное для них время, свободное от допросов и тяжелых дум о будущем страны побеждающего (победившего?) социализма. Но Польшу еще не поделили усатые начальники. Оставалось несколько дней до раздела.

Волосатый безбожник, опытный и хитрый, не глядя на молодого следователя, негромко сказал: «Вы раньше времени не празднуйте, товарищ лейтенант, этот американец, Бычко уделает, как сидорову козу, на раз». Лейтенант спорить с командиром не стал, но сомнение в правоте этих слов в нем осталось. Даже странно, если честно, ведь надежный и преданный делу Сталина-Ленина товарищ, а настолько не верит в нашу силу. Потом разберемся с ним, ткнем в разбитую семитскую морду этого Джона фундаментальную книгу «Капитал». А пока поглядим кто кого.

Стоило, конечно, прислушаться к словам старшего товарища лейтенанту. Надменный безбожник этот пережил несколько чисток в органах, остался на важном посту при новом руководителе товарище Берия Л.П., хотя все это не обещало ему, конечно, спокойной жизни в профессии до пенсии в будущем. Жизнь и так-то очень сложна, как хорошо всем известно, а жизнь сотрудников органов безопасности советской страны сложна вдвойне. Горят на работе, люди, сгорают буквально за спокойную, веселую и беззаботную жизнь рядовых граждан. Вот и платят за все пошатнувшимся здоровьем. Здесь и инфаркты миокарда, и инсульты, и повышенное давление, и больные нервы, и что только нет. И геморрой тоже, да-да, геморрой. То самое заболевание, связанное с тромбозом, воспалением, патологическим расширением и извитостью геморроидальных вен, образующих узлы вокруг прямой кишки. Почечуй, как говорят в народе. Сидячий образ жизни, нервы, питание всухомятку, все ясно?!

Он знал, что такое страх, который был близок ему. Вообще Фрид страх не презирал, потому что он не был гордецом. Он волновался сейчас, понимая, что очень многое зависит от этого боя в его жизни. Боксерские перчатки казались слишком большими и тяжелыми для рук Фрида.

Они шагнули друг к другу. Старшина был судьей в ринге, который ограничивали своими молодыми телами лейтенанты и капитаны следственной части. Безбожник стоял у окна и глядел на происходившее невнимательно.

Бычко смотрел на Джона исподлобья, как волк на ягненка. Он выбросил в сторону корпуса Джона левую, а затем правую руку. Не попал и удивился, но все-таки успел отойти назад. Джон достал его справа по лицу, попал болезненно. Фрид, как он это делал прежде, часто менял стойку с левосторонней на правостороннюю и Бычко путался с ответом. Он по инерции двигался вперед, но ему не хватало скорости и понимания ситуации. Хотя много говорят о том, что в боксе все делается на уровне навыка, но это не всегда так. Джон бил противника длинными ударами по корпусу, попадая раз за разом. Дышал Бычко на третьей минуте раунда уже очень тяжело. Джон сбил ему попаданиями в грудь и живот дыхание. Старшина свистнул и взмахнул руками в закатанных рукавах великоватой гимнастерки, перерыв.

Джон отпил воды из металлической кружки, пополоскал рот и выплюнул в ведро. Затем глотнул воды и попросил жестом вытереть ему лицо. Секундантом Джона был солдат Коля из конвойных. Он не удивлялся ничему, только тихо и настойчиво повторял все время: «Достань ты этого падлу Бычка, достань, американ Джон, христом богом прошу». И мельницей крутил вафельное полотенце у него перед носом, помогая вздохнуть. Джон кивал ему, что понимает просьбу, что достанет, не переживай конвой. На нем были разбитые тяжелые сапоги, веса которых и неудобства Джон пока не чувствовал. Бычко был одет в мягкие полусапожки офицерского состава, выданные ему приказом комдива для тренировок к первенству Прикарпатского округа по боксу. Кроме бокса Бычко в армии ничего не делал, вызывая бешеную зависть и ненависть других солдат. Никто им не гордился, только комдив пожал раз руку и подарил часы. Он жрал и спал, тренировался и дрался. Другие солдаты мечтали его побить, но боялись реакции комдива и его адъютантов.

Пару раз Бычко попал по Фриду, пробив защиту. Этот Бычко умел боксировать, был уверен и смел, даже лукав, но ему не хватало смекалки что ли. Лицо Фрида было окровавлено, губа порвана, но на это боксер внимания обращал немного. Он плотно попал на отходе, то есть, отступая под натиском Бычко, два раза подряд сильно ударил парня боковыми по корпусу как бы вырывая части его тела себе, так двигались его руки. Нога назад и рука назад, загребает. И не защититься ведь. Бычко согнулся, Джон Фрид вернулся назад, то есть шагнул обратно, и, как бы одумавшись, довел дело до конца, провел двойку в голову, правой левой, а потом добавил левой, как граненый, каленый гвоздь вбил в здоровое тело бревна. Бычко странно скрючился и, согнувшись, напополам ткнулся мокрым лбом в дощатый чисто вымытый и выкрашенный красной краской пол.

Губэнко сказал, что « все, хватит, парень, Бычко повержен», и отодвинул двумя украинскими руками разгоряченного Джона в угол к счастливому Коле, который смеялся во все горло как ребенок. Джон вернулся к побежденному Бычко, дружески похлопал его по плечу, пробормотал что-то дружеское, попытался помочь тому встать на ноги. Тот смотрел на американца, не соображая, кто это такой его тянет наверх. Мотал головой, погоди парень, я сам, погоди.

Лейтенант оглянулся на безбожника. Тот чуть пожал неширокими плечами, покривил тонкие извилистые губы и, усмехнувшись, вышел вон, шагая, как заведенная механическая игрушка. Большинство беженцев отправляли в другие лагеря на Урал, в Сибирь, в Архангельскую область, да мало ли еще куда, Россия большая страна. Джона Фрида по наводке безбожника, что было очень странно, но у того было право на прихоть, заслужил, отпустили с официальным советским документом в жизнь. Безбожник ошибок не совершал.

«Живи в Средней Азии, гражданин американский Фрид, там тебе самое место», сказал ему лейтенант на прощание. Можно было услышать в его голосе оттенок уважения к этому упрямому дохляку, но можно было его и не услышать. Все зависело от общего настроя слушавшего. Коля принес Джону на дорогу кусок перченого сала и черного хлеба в знак уважения. «Это тебе от нас, гентешей, за доблесть и умение. Знаешь что такое гентеш, американ?» спросил он Фрида. Тот не знал, конечно. На Карпатах так называют резников свиней. Гентеши, почтенная профессия. Ну, давай, береги руки и башку, американ, спасибо за Бычко», и ушел.

Через два дня советские войска вошли в Польшу, в отведенную им договорами часть этой страны. Началась совсем другая жизнь. Европа устремилась к суровому кровавому миру изо всех сил. Как известно, от войны нельзя ждать никому совершенно никаких благ.

Фрид укатил на поезде в Среднюю Азию, держа путь в хлебный город Ташкент. Он решил, что, там, вдали от Европы жизнь будет лучше, слаще. «Там и люди помягче, и климат лучше, и вообще, езжай», сказал ему лейтенант, удивив в очередной раз. Это был неблизкий путь, категорически отличавшийся от всего, что он знал прежде. Он перестал чему-либо удивляться в этой стране. Ехал он с пересадками 10 дней. Перед отъездом в лагере ему вернули часы и золотой перстень, купленный в Варшаве с первого боксерского гонорара.

Один дядя, глядя на него в упор, сказал пьяным голосом, «когда приедешь в  Ташкент, сразу дуй на Алайский рынок, на склад номер 7, второй трамвай с вокзала. Директором на том складе служит неплохой человек, Федор Петрович, из ваших, но правильный. Понял меня? Там не пропадешь». Фрид понял и запомнил, хотя мужик был сильно пьяным. Что-то заставляло ему верить.

Из окна своего вагона он видел другие поезда, с неясными лицами в зарешеченных оконцах под крышей, с жесткими лицами охранников в тамбурах. Эти по внешнему виду товарные поезда шли до поры до времени в одном направлении с поездом Фрида - на восток. Потом на больших станциях эти поезда переводились на другие пути и уходили дальше, минуя жилье и жизнь. 

Фрида не смогли обокрасть в пути. В первый час украли у него сало и хлеб конвойного, он даже не заметил, но зато научился и держал ухо востро. Потом его не смогли  обыграть в карты.  Его заранее предупредили опытные люди. «Русский поезд полон сюрпризов, будь осторожен, как в лагере. И сзади и спереди и с боков, будь всегда готов ко всему», сказал ему сосед в лагере. Так и было.

Он был прав этот сосед, между прочим, успешный адвокат из Варшавы. Фриду угрожали в поезде вилкой, ножом, заточенной ложкой для супа, кулаком и пустой водочной бутылкой, пытаясь ограбить, заставить играть в карты, совокупиться с женщиной средних лет и просто запихнуть под лавку без имущества и права голоса. В полутемном тамбуре его поставили на нож двое жилистых начинающих бандитов. Фрил отбился, посадив обоих на пол с разбитыми лицами. Порезали ему рубаху и разрезали бок до ребер, но рану залили йодом соседи, а рубаху в два счета зашила молодая баба, которая удивленно восхищалась: «Смотри, какой тощий, а сам как из железа, вот не подумала бы никогда, надо тебя проверить, а?!». И перекусывала нитку белоснежными зубами.

Бог хранил Джона. И кулаки, и выдержка, и свет дня, и удача. Все-таки еще был мир здесь, война только подступала к Советскому Союзу, с огнем, ужасом и жаром вырываясь из Европы. 

Прямо с поезда Джон поехал на втором трамвае на Алайский базар. Как говорится, нет ничего худшего, чем блуждать в чужих краях. Войной и несчастьем здесь и не пахло. У входа в базар плоско и темнолицый дядя в халате продавал золотистого цвета плов из огромного закопченного казана. Улыбаясь и пританцовывая, он звал людей попробовать от его труда. На метры вокруг люди питались густым, насыщенным и головокружительным воздухом, настоянном на невероятно сильном  ферганском зирваке.

Две женщины в шляпках и нарядных осенних дождевиках топтались неподалеку, они ждали машину, которая должна будет забрать их в другое место. Это явно были не беженки из Польши, уверенные красивые дамы. Фриду такие очень нравились, он знал, что с ними надо делать, несмотря на молодость.

Джон постоял возле, но посчитав такое ротозейство неприличным с огромным сожалением ушел прочь. Он уже знал несколько слов по-русски, мог даже объясниться и его понимали, но выглядел этот парень все равно несоветским человеком. Ему было 26 лет, у него был пробор в светлых волосах на голове, одежда сидела на нем элегантно, и он был чисто выбрит. Но все-таки это был беженец, за версту было видно кто он такой.

Нью-йоркский пацан должен был выживать в новой стране. Хоть и не лагерь, и не тюрьма, не дай Бог, но, как и что делать здесь и сейчас, Джон не знал определенно все равно.

Возле базара Джон зашел на продовольственный склад номер 7. Директор оглядел его на входе, прочел с его лица и глаз все, что ему было надо. Остался доволен прочитанным. Директор сказал Джону: «Проходи» и закрыл за ним дверь. Директор знал несколько слов по-французски из позабытой прежней жизни. Директор был одет в великоватый ему серый пиджак, под который была поддета безрукавка на серой подкладке. На голове у директора была каракулевая папаха. Он был в ботинках с брезентовым верхом. Заточенный красный карандаш находился в нагрудном кармане его пиджака. Директор говорил с Фридом на языке идиш, осколки которого молодой американец судорожно собирал в своей памяти из нью-йоркского детства. Это был облегченный вариант разговорного языка. Джон объяснил, как умел, кто он и что он. Директор внимательно оглядел его. Потом он принес из-за плетеной загородки стакан крупного изюма, миску горячего темного плова, хлебную лепешку, называвшуюся гижда и нарядный пучок редиски с зелеными хвостами. «Ешь ингале, нечего ждать милости от природы, бери ее от меня, битого еврея», пояснил директор. Себе он налил граненый стакан буро-красного вина из пятилитровой бутыли. «Питайся боксер, в кулаках не вся правда». И выпил вино, не чокаясь, да  и не с чем было чокаться, Джону он не налил, оставил пустой стакан, посчитав, что гостю рано пить алкогольные напитки. Вот так.   

Из репродуктора на зеленой стене в складское помещение неслась лихая и бодрая казачья песня о Сталине. Там были и такие куплеты среди других таких же замечательных:

Если б нам теперь, ребята,
В гости Сталина позвать,
Чтобы Сталину родному
Все богатство показать.

Показать бы, похвалиться
Нашей хваткой боевой:
- Приезжай, товарищ Сталин,
Приезжай, отец родной.

Ну и так далее. Незабываемые слова эти написал поэт А.Исаков.

- Поем песни вождю, на него одна надежда, - пояснил неопределенно директор склада, которого на рынке звали Федор Петрович. А вообще его имя  было другое. Фроим Пинхусович.

На радио вдруг опомнились, решили, что необходимо разнообразить репертуар, и заиграли бессмертное танго «Расставание» в исполнении джаз-оркестра Всесоюзного радио под управлением джазового таланта Цфасмана и певца Михайлова Павла, который нежно рассказал:

Расстаемся я не стану злиться
Виноваты в этом ты и я
Утомленное солнце нежно с морем прощалось
В этот час ты призналась, что нет любви.

Федор Петрович покачал головой, что «да, нет любви, это нехорошо».

Джон Фрид, сытый и довольный, с удовольствием мурлыкал в такт, он был сентиментален, музыкален, отлично умел расслабляться, менял настроение. Чувство ритма у него было боксерское, безупречное. Еда была замечательной, она подошла ему, успокоила окончательно. А про песни и говорить нечего.

«Хорошее время, хорошая жизнь», сказал Федор Петрович вовремя и обвел вокруг рукой, вот здесь все хорошо, мол.  Прикрой глаза и смотри, запоминай друг.

У Фрида был небольшой чемодан, кожаный, с обшитыми углами и крепкими никелированными щелкающими замками. Чемодан он купил в Кракове в специализированной лавке, в которой с потолка свисали ремни с невиданными пряжками, сумки с узорами по бокам, портфели и чемоданы самых невероятных размеров и цветов. Лавка путешественника и ковбоя. «Весь товар аргентинский, чистая буйволиная кожа, специальной выделки, вечный продукт, в Европе такого нет», рассказал хозяин Фриду. Тот небрежно купил небольшой вместительный чемодан, думая о впечатлении, а не о наполнении. И вот этот чемодан у него сохранился за прошедшие в Польше годы, перенеся переезды, боксерские бои, бегство от войны, нелегальный переход границы, арест, следствие, освобождение и 10-дневную поездку на русском поезде в плацкартном вагоне.

Он подхватил свое полупустое сокровище и в сопровождении косолапого, скептически настроенного Федор Петровича вышел со склада на улицу. В портфеле его лежала пара носков, тренировочный костюм и выходные брюки, идеально сшитые без примерки тучным портным в мастерской на плацу Пилсудского в Варшаве. «Можно жениться», сказал этот человек, взяв с Фрида половину цены за мужество и «умение бить наотмашь».

Радио со стены играло в спину Фриду и Федор Петровичу новую и славную песню из популярнейшего кинофильма «Волга-Волга». Называлась эта песня «молодежная, китайская» почему-то: «Вьется дымка золотая придорожная…». Музыка живет долго, во всяком случае дольше кино, по мнению некоторых суровых специалистов.

Мух на складе Федор Петровича не было, так как чистота, порядок и прохлада этого не допускали. Директор склада шел быстрым шагом, как будто бы торопился. «Я всегда хожу быстро, поспевай, Америка», - бросил он, не оборачиваясь. Джон с трудом поспевал за ним, наученный не удивляться здесь ничему. Перед уходом Федор Петрович сложил в портфель какие-то пакеты в толстой оберточной бумаге. «Бумага не важна, важно то, что в ней лежит», объяснил он Фриду. Тот ничего не понимал, но кивал.

 

Они шли довольно долго. Направлялись на Кажгарку, есть такое место в Ташкенте, городе очень большом и разнообразном. «Это наш Кировский район, это великая река Чаули, это улица 12-ти тополей, ты запоминай Нью-Йорк, запоминай, пригодится. А вообще мы прошли Сквер, а потом свернули на Петербургскую и прошли по левую руку мимо Дворца пионеров, который спроектировал сам Бенуа, слышал про Бенуа, Нью-Йорк?», говорил Федор Петрович, проходя все тем же быстрым шагом под деревьями вдоль улиц, обрамленных неширокими каналами с движущейся бурной водой. Вдали виднелся мост над рекой. По мосту двигались небольшие люди, на самом деле эти люди только казались такими. «Не отставай, Нью-Йорк, уже скоро», сказал Федор Петрович. Имя Джон было для него непроизносимым, Нью-Йорк было произнести ему легче. Особых впечатлений у Фрида не было. Он был сыт и бодр. Чемодан не отягощал его рук и его жизни.

 

Чуть опередив их, на дороге остановился небольшой новенький грузовик защитного цвета. Из кабины высунулся местный житель с плоским сильным лицом и громко сказал: «Федор Петрович, подойдите, пожалуйста, подвезу». В его речи слышался сильный акцент, что не мешало ему чувствовать себя уверенно. Шофер стряхнул пыль с сиденья возле себя. Федор Петрович коротко сказал Фриду, «давай, ингале, пошли пойдем проедемся, в ногах правды нет». Он сел в кабину, а Фрид залез в кузов, прилегши на какие-то мягкие мешки и глядя в небо. Ехали недолго. Фрид рассмотрел небо над городом во всех подробностях: белесое, ветреное пространство с набухающими серым цветом облачками по краям, которые настойчиво двигались вслед их грузовику. Золотой октябрь. Скоро дождь в Ташкенте.

 

Джон Фрид вспомнил мягкие губы Катаржины, глядя на это подвижное незнакомое азиатское небо. Целый месяц он не вспоминал ее, а тут вспомнил, неизвестно почему. В городке том было тихо и по-осеннему нарядно. Фронт приближался очень быстро. Времени на раздумья у Фрида не оставалось. Он нанял мужика из соседнего дома. Тот изредка промышлял контрабандой. Они договорились встретиться у лодки на глинистом берегу в три часа ночи. Сосед был веселый малый, собранный и деловой, похожий на смеющегося грабителя. Только маски у него не было, а так по повадке типичный нью-йоркский гангстер. Прищур светлых глаз был веселый, безжалостный, опасный.

 

Фрид все приготовил с вечера, да и готовить особо было нечего. Раз и два. Он не спал. В 2 часа он тихо вышел со двора, осторожно прикрыв аккуратную калитку. До реки было 10 минут хода между деревьями и кустами. У него был фонарик и он, не сбиваясь с тропинки, под крики птиц и шум остывшего мокрого леса, быстро дошел до берега. Сосед Катаржины уже ждал его, возясь с веслами. Фрид передал ему деньги и тот, не считая, сунул их в карман

 

-. Pobierz w środku, - сказал сосед, прилаживая весла.

 

Они отплыли бесшумно. Река здесь была неширокая и не бурная. Через минуту Фриду показалось, что он слышит какой-то шум за лодкой. Он повернулся назад и посветил фонариком. Метрах в 5 за лодкой плыла Катаржина, поворачивая голову в такт размашистым движениям белоснежных рук. Прямая правая рука вылетает из воды и ее голова ложится правой щекой на плечо, вылетает левая рука и голова ложится левой щекой на левое плечо. Катаржина в отчаянии.

 

- Zwiac, zwiac, - громко шипел ей Фрид. По-русски это означало «брысь, брысь», так Джон слышал, как мама Катаржины не зло отгоняла кошку от банки со свежей сметаной таким словом. Катаржина плыла, как плыла, махала руками как махала.

 

- Возвращайся обратно, девочка, возвращайся, - сказал ей Джон, как мог строго. Катаржина молча плыла, как плыла. Тяжело дышала, задыхалась. Волосы ее полоскались и струились в темной воде, будто бы они были бесконечно длинными зелеными водорослями. Может быть, она его не поняла? Лодочник чертыхнулся и прибавил в движении плеч, лодка пошла быстрее. Катаржина скрылась из вида. Скоро они причалили к противоположному берегу с наклоненными к воде деревьями. Фрид быстро ушел на спасительную советскую территорию вверх по шуршащему от его шагов глинистому, холодному склону, со своим дурацким чемоданом в левой руке, лавируя между низкими кустами боярышника и кривыми стволами ольхи и вербы. Он запомнил ее навсегда, эту серьезную и совершенную Катаржину со всеми ее достоинствами и недостатками, со слипшимися сладкими губами, которые издавали чудесные звуки любви, страсти и счастья при поцелуе с ним. Она была очень мила, хороша собой. С серьезным лицом, но как бы в шутку женщина обматывала шею и голову Фрида  своей желтой косой в знак привязанности и любви. «Люблю, задушу, если уйдешь», задумчиво шептала она и затягивала косу, но не до отказа. Оставляла место для дыхания и жизни, его и своей. Улыбающийся от восторга Фрид понимал все, что она ему говорила.

 

Через минуты 4 машина остановилась. «Давай выходи», позвал снизу Федор Петрович. Фрид послушно спрыгнул на землю. «Спасибо тебе, Маджид, выручил», сказал Федор Петрович шоферу. Тот заулыбался и уехал, не поднимая пыли, потому что недавно прошел дождь, прибив песок к земле.

 

«Сегодня на Коммунистическом кладбище будут похороны, пойдешь со мной, заходи Джон, не стесняйся, ты мой гость», - сказал Федор Петрович  утвердительно, а не вопросительно. Они вошли в калитку в глухом дувале, прошли дворик, хрустя мелким щебнем, которым был выстлана земля. Хозяин открыл дверь в дом и пропустил гостя вперед. В прихожей навстречу им выбежали вприпрыжку два мальчика 4 и 2 лет. Они были похожи на хозяина, быстрые, глазастые, любопытные. Джон пожал каждому из них руки. Мальчики были без изъяна, совершенные маленькие люди. Любопытство их было контролируемо отцовским обожающим взглядом. Вот до сюда можно интересоваться, а дальше нет, мальчики. Нельзя.

 

- Это сыновья мои, старший Йосик, а второй Левчик, еще есть две дочери, они сейчас в школе. Проходи, Джон Янкелевич, мит грейс ковед», Федор Петрович сделал жест рукой, означавший дружбу и уважение.

 

В большой комнате, в  которую они вошли, напротив двери на стене висело большое зеркало. Федор Петрович заглянул в него, снял папаху, пригладил волосы и надел черную тюбетейку, взяв ее с этажерки. На ажурной этажерке из розового дерева стояли книги в кожаных переплетах, фарфоровые статуэтки африканских животных, перелетных птиц и советских балерин с красными щеками и голыми полными ногами. Фотография в рамке бородатого старика в застегнутой наглухо белой рубахе, черном сюртуке и отвлеченным суровым непримиримым взглядом не украшала, она была не для украшения, а просто, чтобы была.

 

Сели за стол. Дети в гостиную за ними не зашли. Ждали, когда позовут. Хозяин был строгим отцом. Откуда-то, вероятно из кухни прилетал запах тушеного мяса и картофеля с черносливом и морковью, запах, по которому  Фрид соскучился. Все-таки он не на отдыхе был в Биарице последние недели. Почему вдруг Биариц? Потому что однажды Джон провел там несколько замечательных дней, запомнив это время как счастливое. Сытное, спокойное, счастливое, скучное. Пляж с толстым слоем мокрого темного песка, ресторан за дюнами в роще, баски в беретах и длительная утренняя нега уставшего расслабленного тела. Боксеры все (ну, почти все) умеют отлично расслаблять свои тела.

 

Федор Петрович сложил руки перед собой. Джон держал руки на коленях.

 

- Ну и что ты умеешь еще, кроме как бить людей? – спросил хозяин. Кажется, он сомневался и умении Джона боксировать, уж больно тот был не угрожающ внешне, не походил на бойца с нокаутирующим ударом, которого у того, кстати, и не было.

 

Джон напряженно подумал, пытаясь понять вопрос. Разобравшись в словах, он сказал:

 

- Я могу умножать пяти и шестизначные цифры в уме.

 

Федор Петрович поглядел на гостя сбоку с сомнением: «И не ошибешься?». «Не должен». Проверять Фрида Федор Петрович не стал, поверил на слово и очень удивился. Сказал «гут» и позвал детей «теперь можно, чего уж, заходите». Улыбающиеся мальчики зашли и встали возле отца в караул. Окно в гостиной было пустое, ничего в нем не наблюдалось, кроме белесых тонких облачков, меняющих в движении цвет на более густой. За спиной у детей в углу возле какого-то бледного, но выразительного пейзажа с местными деревьями и бежевым солнцем над ними сидела возле шкафа невидимая средних лет женщина. У нее были глубокие вертикальные складки у вислого носа и желто-зеленые глаза, которые внимательно обозревали все в комнате, ржавого цвета волосы, бесформенное платье до горла и сильные ноги неутомимого заправского ходока. Она смотрела и запоминала, просчитывая что-то свое бледными хищными губами. Запоминала и смотрела.

 

Напольные швейцарские часы, примерно такие же Фрид видел в варшавском доме своего импресарио, стояли у буфета драгоценным и звонким свидетельством достатка. Часы независимо клацая маятником отбивали время: клак-клак, клак-клак, клак-клак, ваше время заканчивается. Не тужись, гражданин Нью-Йорк Янкелевич, не тужись. Клак-клак, клак-клак.

 

Пообедали. Вкусно, сытно, традиционно. Хозяин и дети сказали молитву, поблагодарили. Жена Федор Петровича была молчаливой и скромной женщиной, которая знала свое место в семье, занимая его по праву и достоинству. Она производила впечатление покорной, но ничьей рабыни. Выпили зеленого чая. Федор Петрович не косясь ни кого сказал наизусть молитву, прикрыв глаза, дети шептали за ним.

 

По улице прошел трамвай, гудя о рельсы колесами, тренькая металлическими суставами, и металлически свистя на повороте при торможении.

 

- Думаю, завтра или даже сегодня пойдем во Дворец пионеров, устрою тебя тренером по боксу, здесь это любят, на руках носить будут. Но жить с этого ты не сможешь. Пойдешь на мясокомбинат на Бешагаче, в службу охраны, не пыльно, не нервно, ответственно, сытно. Понял, Нью-Йорк?! Есть там знакомый, возьмет тебя за милую душу на работу, ему такие нужны, непонятливые, - Федор Петрович подробно объяснял все Фриду, чтобы тот понял досконально, что и как. Ничего этот Фрид не понимал, хотя был не так и глуп, просто к этой жизни человек не привык. Он, вообще, к жизни вне ринга не привык. Фрид был уроженцем Бронкса, что в Нью-Йорке, городе на восточном побережье США. А здесь был город Ташкент, самый большой по площади в СССР, больше Москвы и Ленинграда. Вот людей было в нем еще немного, но скоро должны подъехать некоторые из других мест СССР в большом количестве. Скоро, совсем скоро.

 

Федор Петрович обернулся и неловко взял левой рукой газету с подоконника. На первой полосе московской «Правды» была напечатана фотография советской танковой колонны на марше где-то в западной Белоруссии. «Видишь, как идут, орлы», сказал Федор Петрович радостно и хлопнул правой ладонью по бумаге. Родители Фрида приехали в Штаты из Белоруссии, Джон родился в Нью-Йорке, по-русски не говорил, идиш понимал умеренно, английский стал забывать из-за отсутствия практики.

 

- Гут, решили, а сейчас пойдем на похороны. Ты взгляни, бухер, на моего старшего, боксер выйдет из него, так-то он боец, - попросил Федор Петрович. Он подтолкнул Йосика к Фриду. Тот подержал его плечи, локти, нажал на них, покрутил руки и жестом попросил ребенка ударить кулаком в его правую ладонь. Мальчик ударил, Фрид кивнул.

«Dobry chłopak, będzie dobrze», серьезно сказал он отцу.

 

«Ну, гут, собирайся, уходим, один ученик у тебя есть, на похоронах познакомишься со всеми, кто нужен. Эх, цены тебе нет, Нью-Йорк, а ты не знаешь. Или знаешь?!». Довольный Федор Петрович с любопытством посмотрел на Фрида, тронул его за рукав, пора. Фрид запоминал русские слова, думая, что скоро, совсем скоро, он будет знать этот язык. Как мне повезло с этим Федором Петровичем, думал Фрид. Точно также думал и Федор Петрович.

 

Людей на похоронах было много. У входа на кладбище Федор Петрович познакомил Фрида с массивным мужчиной средних лет, одетым в двубортный костюм, пошитый из габардина, в распахнутый плащ-реглан. Он был при галстуке и белой рубахе. На ногах его красовались добротные лакированные полуботинки, сработанные местным умельцем Пулатом, изощренным мастером, который работал в сапожной мастерской на улице «12-и тополей» недалеко от здания большой синагоги.

 

Лицо у мужчины было такое, каким должно, по идее, быть лицо начальника охраны большого и важного завода – значительное. Можно было понять также, что этот человек очень любит поесть. Он был плотен и плотояден, выбритые красные натянутые щеки выдавали его страсть. 

 

- Вот наш американский еврейский товарищ, боксер, просится к тебе на работу, возьмешь, Изя? – спросил Федор Петрович мужчину. Фрид не все понимал. Он отводил глаза от Изи. Он пожал мягкую руку Изи осторожно и бережно. Изя говорил вдумчиво и серьезно. Никого не стеснялся.

 

- Так-то он не богатырь совсем, не богатырь, но во взгляде что-то есть, пусть придет завтра к 7, - сказал Изя Федор Петровичу.

 

- Спасибо тебе Изя, доброе дело делаешь. Он честный парень, это главное, и не злой.

 

- Ты сколько времени его знаешь?

 

- С сегодняшнего утра, но у меня глаз наметанный, ты же, знаешь, Изя.

 

- На боксера он не очень похож, вообще, и не боксэр он вовсе, хотя это не важно…, – Изя достал из кармана горсть колбасных огрызков и бросил их черной кошке с белым пятном на лбу. Ее узкие глаза жадно сверкнули, она примерилась к еде, ткнувшись пару раз носом в нее и начала быстро-быстро есть, двигая ушками, урча и гудя животом как безжалостный камышовый кот выбравшийся на охоту из трехметровой непроходимой травы где-нибудь в устье Аму-Дарьи.

 

- Если ты не веришь мне, Изя, - медленно сказал Федор Петрович, обнажив крепкие зубы спорщика, - ты попробуй с ним потолкаться, подраться, ты же любишь это дело, нет, Изя?

 

- Во Дворце пионеров есть секция бокса. Я его туда пристрою, для сердца, приработка и души, - отозвался Изя, как будто не расслышавший собеседника. Внешний вид этого Фрида не обещал ничего хорошего его врагу, хотя злодеем Джон не выглядел.

 

Федор Петрович не любил насмешек и никогда ни над кем не смеялся, сдерживался. И положение не позволяло. Фрид стоял подле них и как бы понимал все, или почти все. Ну, суть он понимал, а это же главное. Всем очень нравилось, что этот длиннорукий парень внимательно слушает их, не вмешивается и вообще молчит, как, будто гость с чужой планеты. Да так и было, конечно, конечно он был гостем с чужой планеты. Американский еврейский товарищ, как назвал его широкий и щедрый Федор Петрович. Беженцев из Европы уже много было к этому времени в Узбекистане и вокруг него, на всех доброты его не хватало, но на Фрида вот хватило. Беженцы были на всех углах. На базаре эти растерянные, несчастные люди торговали своими вещами, меняя их на изюм, инжир, курагу и другие продукты. Свеклу, например.

 

Местные люди не обижали никого, они отличались мягкостью характера и, что было совсем невероятно,  даже добротой, милосердием, о чем уже говорилось выше. Невероятно все это было, потому что время не располагало к проявлению этих бесценных человеческих качеств. Им повезло, что они не попали в большие города, Москву или Ленинград, к примеру, там бы они, конечно, не выжили. Им повезло, что они сумели бежать от немца, потому что при нем бы они наверняка бы не выжили. А здесь, с узбеками, с русскими, с евреями, с корейцами, с таджиками и татарами, под солнышком, у них был шанс на жизнь. Они цеплялись за него, как могли.

 

На небольшом, уютном и не главном в городе Туркменском базаре, куда доезжали на трамвае номер три по Пушкинской через Сквер и дальше по Кафанова на вокзал спектакли среднеазиатской жизни шли ежедневно.

 

При входе играла музыка, пахло золотым ташкентским пловом из огромного казана и свежими хлебными лепешками и куда чинно входили темнолицые люди в полосатых халатах и мягких сапогах, было находиться очень вредно постороннему. Голова чужестранца слабела и кружилась от звучания тюркской непонятной речи. Горы гранатов, дынь, винограда и краснобоких умопомрачительных яблок, привезенных из Ферганской долины, украшали жизнь растерянных людей почти религиозным содержанием и надеждой. О холодах, сопровождаемых дождем и снегом, по-настоящему начинающихся в этих местах в ноябре, не хотелось думать, время есть, дайте жить и насладиться осенью.

 

В этих красках было отражение и влияние дикой и совершенной изобразительной школы, школы буйного плодородия и непривычного для Европы земледелия.

 

Юный постовой милиционер,  в перетянутой ремнем гимнастерке и фуражке, только что (три месяца назад) отменили фетровые каски для сотрудников, смотрел строго, бескомпромиссно и внимательно. На фуражке красовалась металлическая пятиконечная звезда, покрытая  красной эмалью  с гербом СССР посредине. Азиатское лицо его было безупречного абриса. В бирюзовых петлицах его гимнастерки были два квадрата синего цвета, свидетельствовавшие о том, что обладатель их является сержантом рабоче-крестьянской милиции. Сержант был горд и свеж.

 

Изя достал из кармана пиджака дорогую коробку «Чапаева», задумчиво постучал папироской по коробке с изображением незабвенного героя с азартно поднятой рукой, звучно дунул в папиросу и закурил с таким видом, как будто бы он ел пирожное «Наполеон» со сливочным кремом. Спичку он бросил на землю. «Пора уже, народ двинулся», сказал Изя, имея в виду похоронную процессию. Он был очень солиден, почти как памятник.

 

«Ступайте, я здесь вас подожду», сказал Федор Петрович и присел на скамью неподалеку. Как раз Фрид знал, почему тот не идет на кладбище, помнил об этом еще со времени жизни в Бронксе. Отец его, эмигрант из Белоруссии, из города Бобруйск, был закройщиком, портным то есть, он был не чужд религии, как все новоприбывшие на жизнь в Америку. Только вот Джон, которого назвали при рождении Натаном, то есть Джонатаном, не слушался озабоченного жизнью отца, шастал по улицам с утра до вечера и очень часто приходил домой с синяками, которые расползались на половину его худого лица желто-лиловыми пятнами. Мать прикладывала к ним примочки, плакала и вздыхала, повторяя как заклинание знакомое слово «Готыню, готыню».

 

После похорон небольшая толпа разошлась, оставив скорбящую семью наедине с горем и несколькими близкими друзьями. Федор Петрович помыл руки под краном выйдя с кладбища. После этого он, Изя и Джон направились пешком по Карла Маркса через Сквер во Дворец пионеров. Изя любил все делать сразу, «не будем тянуть кота за рога», сказал он. Одутловатое лицо его было серьезно. На Джона он смотрел свысока, не мигая, кажется, пытался понять, что это за зверь такой. Проверил документы американца, удивился их пригодности. «Место рождения США, город Нью-Йорк, видишь как бывает. Где ты его нашел, Фроим?». Солнце ослабло, воздух стал темнее, многочисленные деревья и кусты вырастали странными изваяниями на их пути.

 

- Здесь близко, пять минут и мы на месте, сказал Федор Петрович Джону. Изя молчал, пребывая после похорон в настроении грустном и даже малодушном. «Неужели и я также непригляден,  неужели», думал Изя отчаянно. Эта мысль была не одинока  у Изи, в нем много чего бродило.

 

Джон неожиданно для себя подумал, взглянув на огорченного и задумчивого начальника охраны: «Неужели и этого кто-нибудь любит?». Через пару шагов он отогнал от себя эту мысль, как крамольную и не имеющую права на существования. «И, вообще, надо бы поосторожней себя вести, я не дома все-таки, а от него многое зависит». С дороги налетел на них ветер, Федор Петрович придержал свою папаху. Изя ничего не замечал, он о чем-то напряженно думал, светлые глаза его, то вспыхивали, то гасли, как у мстительного дымчатой масти взрослого кота. В правой руке Изя напряженно крутил золотую цепочку от карманных часов, которые лежали у него во внутреннем кармане пиджака. Это была явно привычка, полученная им здесь от местных людей. И руки заняты ко всему.

 

Дворец пионеров производил яркое впечатление. Круглый двор с дорожками трамбованного светлого песка. Тут и там лежали крупные желтые листья, упавшие с платанов, которые в этом краю называют чинарами, росшими в ухоженном дворе с подернутым желтизной газоном и буйными кустами боярышника. Небольшие скульптуры животных, в том числе собак, оленей и лягушек. Великий князь очень любил живность.

 

На фасаде музея висело полотно с  достоверным изображением нарисованного маслом вождя СССР и всего советского народа И.В. Сталина. Сосо как его звали некоторые друзья по революционному делу, гордо и уверенно смотрел вверх и вперед, волосы его были зачесаны назад, серый китель застегнут до высокой красивой кавказской шеи, он казался недосягаемым великим человеком. Он и был таковым, великим и большим горным соколом. Никогда прежде Фрид так не думал, а теперь вот стал склоняться к этому мнению. Никто на Фрида никакого давления не оказывал, как и на писателя Фейхтвангера, побывавшего в СССР за три года до этого дня, тоже давления не оказывал. Фейхтвангер пригляделся к Сталину внимательным писательским взглядом и догадался, что только этот кавказец со своим родным ему советским народом могут остановить Гитлера и его зверскую свору. Он очень надеялся на такое свое впечатление и был счастлив убедиться в своей правоте. «Вот оно спасение мира, вот он спаситель», думал он восторженно. Так кажется через десятки лет, прошедших почти незаметно с тех пор.

 

Все-таки город этот был спокоен, тих, медлителен и ласков. Опасности не ощущалось никакой. Фрид от этого всего отвык за последние недели. Он почти не понимал речи вокруг, пытался догадаться о смысле, напрягаясь от своей слабости.

 

В вестибюле дворца к ним вышел по некрутым ступеням в красной ковровой дорожке крупный коротко стриженый узбек. Он был похож на важного сановника во дворце столичного наместника. У него был живот, уютно покоившийся в синей обширной футболке. Белоснежные острейшие зубы его сверкали. Он поздоровался со всеми за руку и внимательно окинул взглядом Фрида, который был ему незнаком и выделялся на фоне Федор Петровича и, особенно, Изи. Рука у него была плоская, с фалангами, которые были разбиты интенсивными и множественными кулачными ударами о крепкие головы соперников в ринге и о плотные кожаные мешки, туго набитые конским волосом, на тренировках.

 

- Вот Рифат, привели тебе подкрепление, боксер из Америки, сейчас живет в Советском Союзе, возьмешь себе в помошники? Человек он порядочный, умелый, возьмешь? – спросил его Изя. Он был настойчив, вопросы его были риторическими. Федор Петрович вытер лоб под папахой и переступил с ноги на ногу, скрипнув бурками. Он смущался напористой откровенностью Изи.

 

- Легковес, – утвердительно сказал Рифат. Фрид уже освоился с некоторыми русскими словами, во всяком случае, слово легковес он знал хорошо и кивнул.

 

- Ну, пойдем, конечно, покажешь что и как, - сказал Рифат и пропустил всех впереди себя на широкой княжеской лестнице пионерского дворца. В первом пролете, освещаемый светом из широких стеклянных дверей дворца, на стене висел портрет Алексея Николаевича Саджая, широкогрудого чекиста, присланного в Туркестан новым руководителем государственной безопасности на укрепление поредевших и ослабленных рядов местного наркомата. Рядом с портретом Саджая висел портрет надежного и верного долгожителя, Юсупова Усмана Юсуповича, руководителя коммунистической партии республики из местных лучших кадров. У него была русская жена, он был самостоятельным человеком. Он был порядочным и незлым человеком, по слухам, этот Юсупов. Он оставил после себя интеллигентных, образованных детей, старался никого не обижать, хотя у него не всегда это получалось. Просто так сложилась его жизнь, он стал большим начальником коммунистов. Хотя предрасположенность к этому всему у него, очевидно, все-таки была, потому что случайно такие карьеры у большевиков не делают. Может быть, он был наивен, Усман Юсупович и считал, что сможет быть сам по себе в своем кабинете? Все может быть. У каждого ведь есть душа, как говорила одна немолодая женщина в Иерусалиме некогда.

 

И, кстати, внучка его, Усмана Юсуповича Юсупова, ко всему еще, живет в Израиле. Заслужила, птица.

 

Фрид, конечно, не знал про него ничего, но остальные были прекрасно осведомлены и о Саджае и, конечно, о Юсупове, об особенностях их службы на благо партии и государства. Мимо этих ярких и выразительных портретов вся группа прошла, опустив глаза полу от неудобства и неловкости, или страха, неизвестно. А может быть и по всем причинам вместе. На улице быстро темнело, щедрый свет дня уходил в вечер, кусты и деревья в княжеском дворе шумели при порывах ветра, прилетавшего сюда со стороны Сквера.

 

Через несколько ступеней навстречу им спустилась молодая девушка, которая была одета как все, но выглядела все равно не так как все. Что говорить, Фрид застыл от необъяснимого восторга. Ее шаги были легки. Никакой вселенской семитской печали в ее зеленых глазах не наблюдалось. Рядом с ними звучала из одного из залов музыка, которую кто-то энергично и не безупречно извлекал из пианино. Это была фа-минорная фантазия Франца Петера Шуберта, сочиненная композитором за год до смерти в 30 лет.

 

Девушка остановилась напротив них. «Это дочь моя, ее звать Лиза», сказал Федор Петрович. Лиза прямо посмотрела в лицо Фрида, заставив того покраснеть. «Хочет стать врачом, моя девочка», сказал Федор Петрович. Фрид пожал ей руку. Это прикосновение их ладоней не было невинным. Фрид был сражен прямым и мощным ударом в сердце. Мгновенный нокаут, так это можно назвать еще. Дыхание у нее было холодным и свежим, взгляд обжигающе веселым и поражающим наповал. Ему показалось, что Лиза смотрела только на него, так оно и было. Федор Петрович вдруг заторопился. «Пошли, пошли, застоялись уже», быстро сказал он и толкнул высокие двери. Они зашли в зал, Фрид оглядывался, Лиза оглядывалась тоже, Федор Петрович подталкивал парня сильным плечом.  

 

Зал был большой, с паркетным полом, гроздьями мешков, подвешенных к потолку и гулким рингом с брезентовым покрытием в дальнем конце. Было довольно шумно, в глазах рябило от прыжков через скакалку, прямых и боковых ударов по мешкам и толкаемой от груди не тяжелой штанги. На ринге работали два парня лет по 20 каждый. Один из боксеров был острижен наголо, он был настырный и все лез и лез вперед, получая прямые в голову, что не останавливало его нисколько. Эти боксеры все время заходили в клинч, вязали руки противника и отворачивали мокрые избитые лица от резких толчков чужих плеч. Для спарринга все это выглядело излишне жестко.

 

Увидев тренера с посторонними людьми возле ринга, спарринг остановили.

 

- Толя, ты только не бодайся, постой с нашим гостем раунд-другой, сейчас, продышись. Его звать Джон, Толик, - сказал Рифат настырному парню веско и быстро. Весил этот парень килограмм 75, ну, может быть 73 из-за обритой головы. Небольшой сквозняк в зале из-за открытых фрамуг под потолком приятно остужал.

 

Толик ответил тренеру, что есть разница в килограммах между ним и Фридом и это неправильно, но Рифат азартно отмахнулся, «да ну, не время сейчас о килограммах каких-то, всех делов на пару раундов, давай Толик, его проверим и тебя заодно». Он со всеми говорил по-русски, очень здорово владел этим языком. Фриду, конечно, в СССР все время выпадали ребята в ринге тяжелее его, здоровее, хотя может быть и не очень квалифицированные. Но бокс, как известно, не всегда нуждается в высокой квалификации исполнителей, особенно в боях за выживание. Но Джон все-таки был настоящий боец, не стоило его недооценивать. Никому.   Толик глянул на Фрида с известным боксерским любопытством, отметил длинные руки, разбитые ушные раковины и настырный взгляд уверенного в себе, но скромного человека, который никак не скрыть.

 

- Давай переоденься, Джон, постоишь пару раундов с этим вот Толиком, а?! Поглядим на тебя, что ты и кто ты, давай, - деловито поторопил гостя Рифат.

 

Движение и шум в зале продолжались, ребятам не мешало присутствие посторонних, хотя некоторые из них оглядывались. Фрид снял свой пиджак, рубаху и положил их на низкую скамью. Затем он стянул сапоги и носки, вытянул из брюк ремень и покрутил руками в локтях, к себе и наружу. Присел и встал, присел и встал. Рифат принес ему мягкие черные боксерки из тренерской комнаты в углу, «на примерь, это 42-й, тебе будет как раз, что же в ринг выходить как охламон», так и сказал. Фрид надел легкие боксерки, удивившись их отличному качеству, они были явно не фабричного производства. Его личные боксерки, как и чудная каучуковая капа, пропали при задержании патрулем на польской границе, как будто их и не было. Да и были ли они?

 

- Погоди Рифат, он же килограмм на 18 тяжелее американца, этот полоумный Толик, смотри какой боров, это не силы, не справедливо это, зачем? - сказал Федор Петрович тренеру. Его лицо выражало озабоченность.

 

- Ничего Петрович, не бойся, Толик будет осторожен, правда Толик? – спросил Рифат громко и выразительно посмотрел Толику в небесно-синие глаза. У Рифата совершенно не было акцента, он говорил как русский по-русски. Федор Петрович был встревожен.

 

Перчатки были не новые, но очень приличные. Все было не новым  в выданном Джону обмундировании, но прочным, вычищенным и надежным. Фриду все понравилось, он не нервничал совершенно, что вообще, не очень хорошо для занятий боксом. Перед боем нужен настрой, возбуждение, а сытая и совершенно не опасная жизнь прошедших суток расслабила его. Человек ко всему привыкает быстро, особенно к хорошему и спокойному. Правда, ведь?!

Фрид привычно накапливал в себе будущие удары, осмысливал их энергию и скорость. Помимо этого он думал о движении на ринге, понимая, что необходимо все соединить вместе и тогда он будет совершенен в бою и после него.

 

- Да вы присядьте, Исаак Давыдыч, в ногах правды нет, вон там сбоку, - тренер показал рукой на стулья у стены возле окна. Изя, закручивавший и раскручивающий вою цепочку все на том же пальце, сел по-хозяйски, положил нога на ногу и оглядел пространство вокруг себя. Взгляд его твердых глаз не обещал никому ничего хорошего.

 

Федор Петрович был много скромнее, хотя в себе он был уверен. Папаху он снял, положил себе на колени и обратил долгий внимательный взгляд на ринг. Федор Петрович все время хотел подсказать Фриду, что надо бы помолиться, но кричать было невозможно здесь, и он ограничился  одобрительным взглядом. 

 

Толик стоял в углу, откинув назад плосколицую голову и тяжело дыша сильным худым корпусом атлета. Видно было, что он не устал в спарринге, что он еще может побиться. Скуластое бледное лицо его было решительно сжато, судя по внешнему виду, этот человек не всегда расслаблялся. Что тоже не очень хорошо, потому что все должны расслабляться, а боксеры особенно. Нужна некая психологическая середина в настрое на бой. Вот Толик совершенно расслаблялся. Не то, что между раундами он был натянут как струна на скрипке одесского виртуоза, но даже между боями нервничал и дергался, как будто бы ждал нападения серьезного противника. Таким образом, можно было понять, что сойдет он рано, будет болеть много и, конечно, проживет недолго. Хотя как знать, боксеры, особенно азиатского происхождения всегда удивляют.

 

Толик не боялся никого, и это тоже было неверно, потому что в боксе нужно, необходимо бояться, без этого нельзя побеждать.

 

Толик вообще был уйгур, иначе говоря, мусульманский китаец, если говорить так, как говорят на ташкентской улице Карла Маркса. При рождении родители ему дали имя Бахтияр, но вокруг все называли его Толиком. И родители тоже.

 

Рифат сказал, «начали», они сдвинули перчатки в знак приветствия, и Толик сразу полез вперед как молодой голодный и мокрый волк. Только волки не потеют, а так сходство было полное. Попасть он не попал, но инициативу взял уверенно. Один раз Фрид, отступив на полшага в сторону, удачно встретил его прямым справа, что не остудило Толика. Для этого тяжелого вечного двигателя кулачных боев нужно было придумать что-то другое, Джон быстро соображал, Толик проводил громкие, гулкие серии. Правда, без успеха. Фрид отходил от него, контролируя пространство, останавливая норовистого противника, который был тяжелее и сильнее его, но не быстрее.

 

Ребята в зале прекратили заниматься и наблюдали за рингом с болезненным интересом, юношеским азартом.

 

Толик лез Фриду под руки, будучи ниже ростом, это было опасно. В ринге, как говорят боксеры, все опасно. Ко всему Толик опасно бодался, вскидывал голову, которой мог рассечь Фрида. Удар правой прямой у него был очень сильный, болезненный, даже через руки, Фрид только успевал уходить. В общем, Толик этот был не подарок.

 

Откинувшись на спинке стула, Изя сидел, в свете уходящего дня и сильных ламп в зажженной с полудня княжеской люстре, с непроницаемым лицом, продолжая крутить цепочку на пальце. Золотой блик от цепочки мелькал оконному стеклу.

 

Федор Петрович очень переживал, кривя лицо от каждого удара Толика по лицу и корпусу Фрида. Ударов было много, они в большинстве своем не проходили защиту Джона, но шуму от них было много и впечатление создавалось, что положение американского гостя сложное, возможно безвыходное. Впечатления от боксерского боя часто бывает обманчивым, что создает после окончания его некоторые проблемы с восприятием результата. Только нокаут не оставляет вопросов ни у кого, даже у жены проигравшего, у которого раздвоена несчастная душа на неравные куски.

 

Рифат свистнул, раунд завершился. На дилетантский взгляд Изи и Федор Петровича Фрид проигрывал бой совершенно очевидно. Толик был активнее и мощнее. Но специалист бы наверняка заметил, что пропущенные энергичным и бесстрашным уйгуром отдельные удары Фрида нанесли тому урон. По набранным очкам противники были равны, да кто же эти очки считает. Лукавый, томный и наивный Рифат был удивлен ходом боя, это можно было прочитать на его лице.

 

- Еще раунд и все, похоже на Массаду, Изя, - обронил Федор Петрович. Изя не реагировал на непонятные слова, его утомляли разговоры с этим не в меру начитанным кладовщиком, который к тому же боялся Бога. Изя же боялся только известно кого и чего. Он боялся, в частности, немощи, бедности, внимания работников НКВД и смежных органов.  

 

Он не повернул к Федору лица своего, потому что устал и был в глубине души доволен проигрышем американца, который чем-то ему мешал, непонятно чем.

 

Федор Петрович, глядя перед собой, своим упрямым взглядом послушника, быстрым, хриплым от волнения голосом негромко сказал:

 

- Была такая крепость в Иудее, Изя. Она была осаждена римлянами, шансов на спасение не было. Командир иудейский сказал людям в крепости: «несчастье человека - жизнь, а не смерть. Потому что смерть освобождает душу, заключенную в оковы тела. А так душа вернется к вечному источнику чистоты, то есть, к Богу. Он уговорил всех покончить с собой, зарезав прежде женщин и детей, спастись таким образом от поражения, рабства, бесчестья, понял Изя?

 

Он был доволен собой и своим монологом, но, наверное, зря.

 

- И при чем здесь этот американец?

 

- Ни при чем, конечно, Изя, ни при чем.

 

Из соседнего зала доносилась музыка популярного танго с патефона ленинградской артели «Граммофон». Там работал танцевальный кружок, которым руководила бывшая солистка Львовской филармонии, по происхождению из польских дворян. Тренировки и бои на фоне популярной музыки проходили всегда лучше, веселее, красивее.

 

Мне сегодня так больно,
Слезы взор мой туманят.
Эти слезы невольно
Я роняю в тиши.

Сердце вдруг встрепенулось,
Так тревожно забилось.
Все былое проснулось.
Если можешь, прости!

 

А выпевала своим гениальным контральто эти бессмертные слова, написанные любимым мужем Иосифом Аркадьевичем,  великая Изабелла Юрьева, родившаяся под фамилией Ливикова в городе Ростове на Дону, прожившая 100 неровных лет и почившая в славе и почестях в Трехпрудном переулке в Москве.

 

Второй раунд начался также как и первый, с наскока Толика, который очень хотел как и всегда и со всеми, подавить соперника энергией. Джон встречал его, как умел, нанося удары на отходе и закрываясь. Толик пробивал защиту Фрида, пустил ему кровь изо рта и носа, но ощутимого перевеса не достиг. Джон все равно, несмотря на все бешеные усилия Толика, казался сильнее, увереннее и спокойнее. Они закончили раунд без эксцессов.

 

Рифат показал толстой рукой, как бы опустил шлагбаум перед продолжением боя. Бойцы стояли на ногах, возбужденные и очень усталые. Лицо Фрида кровоточило, на плечах Толика красовались синевато-красные мокрые пятна, похожие на погоны неизвестной армии, губы у него распухли, но никакой растерянности и особой радости от окончания поединка у бойцов не наблюдалось.

 

Фрид хотел сказать, что раз уходит на своих ногах после такого боя, то можно радоваться этому. После одного джеба Толика, который опередил левую руку Фрида и пришелся тому в шею возле затылка, американец чуть не упал. Если бы он даже просто припал на колено, потеряв равновесие, то Толик бы, конечно, подскочил и добил его обычной серией из двух ударов левой-правой. Но Джон был крепким, терпеливым парнем и устоял. Можно сказать, по привычке.

 

Толик двумя руками пожал руки Джона, затем обнял его и прошептал что-то непонятное, дружеское и уважительно, американец все равно не понял, не запомнил, но о смысле догадался. Рифат сказал, что уважает гостя из далекого Нью-Йорка и берет его на работу помошником тренера, «возьмешь 10-летних, ты сумеешь». «Ты понял, Фрид, что он сказал?» - спросил Федор Петрович. Фрид догадался. Он уже кое-что понимал, какие-то звуки и междометия. Изя стоял возле них, непоколебимый и значительный. «Вот если бы я был помоложе, то научился, конечно, драться как этот Фрид, сшибать врагов ударами, а так буду только смотреть за ним, за его судьбой», думал он, быстро перебирая цепку часов.

 

Октябрьский день, точнее уже был вечер, был теплым. Уже совсем стало темно. Бесшумно шла быстрая вода по Анхору, ледяная и мутная от принесенной  с гор глины. «Если повернуть с Энгельса на Навои, там после Кашгарки за Анхором начинается Старый город, там тоже есть секция бокса от «Спартака», но нам туда не надо», сказал Рифат чем-то довольный. «Ко мне пойдем, дорогие братья, это недалеко, я плов поставил в перерыве, уже дошел, как раз для нас», сказал этот добрый человек.

 

По дороге у дверей в заборах стояли табуретки с нарезанными вдоль большими кусками блекло-желтых дынь. Это было и в старом городе и даже на центральной улице Карла Маркса, людной и очень пыльной. Здесь торговали благоуханными продолговатыми кусками дынь. Продавец, вытирая крашеную хной бороду и широкий рот ладонью, появился из дверей при первом зове и приветливо сказал по-русски «да, уважаемые, чего угодно, дынь-мынь, как сахар». И действительно дыня была нежно-винного благоухания и вкуса. Заплатил за всех Федор Петрович, уверенно и решительно преодолев сопротивление Изи и Рифата. Никогда прежде Фрид ничего подобного не пробовал и не видел. Где он мог все это видеть, эти цвета, эти нравы, этот небесный фруктовый вкус. Где? В Польше? В Бронксе? В инфильтрационном лагере возле Львова? Скажите.

 

У Рифата расселись во дворе, подоткнув под себя подушки, на айване. Это  такая терраса. Федор Петрович ел редиску и помидоры, никто ему ничего другого со стола и не предлагал, все понимали его. Плов был роскошный, дымящийся. Он был выложен на огромном блюде-лягане. Рифат ел его руками, как и Изя, уже привычный к местной жизни сибарит. Выпивали стопки водки «Ташкентская», но умеренно. «Знаешь в чем секрет?» - спросил Изя Джона. «Секрет настоящего плова в шафране, зире, черном изюме и сумаке», отвечал себе, не дождавшись вопроса ничего не понявшего Фрида. Часы Изи сегодня находились в переднем кармане пиджака, цепь от часов свисала мощным драгоценным отблеском на груди.

 

Джон уже начал понимать русскую речь, отдельные слова и фразы. Но говорить все еще стеснялся. Да и что говорить. Он кивнул Изе, что понял секрет настоящего плова. «Молодец, что молчишь, Джон, надо быть скромным как можно сильнее», сказал ему Федор Петрович.  

 

На блюдце возле плова горкой лежали алые жгучие перцы. Рифат порезал их ножом на дольки и сложил горкой, «берите дорогие гости, жгите себе пищевод, поджигайте желудок, улучшайте кровообращение». Кроме Рифата никто этого лакомства не взял, потому что даже смотреть на перец было больно глазам, появлялись слезы. 

 

- Там на улице Энгельса Таштюрьма, там махалля Боксерская, за нею расстреливают живых людей, но без московского размаха, не так оголтело, ты на мясокомбинат пока не ходи, не для тебя Бешагач, так живи, у меня с голоду не помрешь, - веско пояснил Федор Петрович Джону. Федор Петрович выпил и настроение его улучшилось.

 

Здесь, в этом городе все-таки не было этого страшного вымощенного булыжником и асфальтом безнадежного и обаятельного пейзажа Москвы и Ленинграда, все не казалось таким  пугающим. Пушкинская улица шла от Сквера, с двух сторон огибая Сергиевский собор, который еще не снесли, но скоро это сделают. На улицах под чинарами торговали замечательной газированной водой трех фруктовых сортов, из которых лучший был виноградным, по мнению местных знатоков. Газировка была выгодным наделом,  торговая точка стоила дорого, вопросы разрешали на переговорах.

 

Почему-то при всем наплыве беженцев в городе совсем не было видно цыган. К ним, их громкой речи, энергичной цветной жизни и быстрым смуглым рукам Фрид привык за время передвижения на поездах.

 

Фрид несколько дней прожил у Федор Петровича. К нему относились с интересом и вниманием. Дети, заходя по двое, приносили ему по вечерам тяжелые гроздья винограда. Со словами «мама прислала, кушайте», они ставили тарелку в сложных узорах на столик у кровати и убегали обратно, задыхаясь от восторженного смеха. Лизу он не видел совсем, потому что они с хозяином уходили на работу рано утром в полной темноте. Возможно, Федор Петрович прятал ее от гостя, а его от нее, тоже вполне может быть так.

 

Фрид не переставал удивляться на рынке, он всего такого-этого никогда не видал прежде нигде. Например, ходовой товар "насвай". Это были темно-зеленые, рыхлые, сыроватые шарики размером с ноготь от мизинца годовалого ребенка. Нас насыпался отдельным рядом, островерхими кучами. Любители его, купив, насыпали в маленькие пустотелые тыковки (наскавак), которые носили в поясах  (поясом служил сложенный по диагонали платок, а то и два, в складках которого можно упрятать многое). Нас вытряхивается в ладонь и отправляется в рот под язык.  Потом человек с большим шиком смачно сплевывает на землю густую зеленую слюну. Как ни странно, но этим добром пользовались и женщины, в основном, узбечки. Вот вам и угнетенные жизнью женщины востока. Федор Петрович нейтрально комментировал веселые ряды наса: «Главный по популярности товар здесь». Нельзя было понять его интонацию.

 

В боях Джон Фрид больше не участвовал. Он никому ничего не должен был доказывать здесь. Он вылезал в ринг только чтобы научить и показать ребятам удар или защиту. Он был хорошим учителем и очень многое знал и умел.  Он стал мудрым тренером, растил боксеров хорошей квалификации, как выращивают драгоценный плод. Тот самый двухлетний мальчик Йоська, сын Федор Петровича, вырос. Он был любимым воспитанником. Джона Яковлевича, так все называли Фрида, не говоря об этом вслух, считал его своим сыном.

 

Взрослый Йоська выглядел, конечно, не очень приглядно, хотя кому как. У этого парня, с расслабленным мускулистым торсом,  были маленькие разбитые вдребезги уши, небольшие, широкие кисти рук рабочего и отличный нос,  вдавленный внутрь хорошим джебом, вероятно не одним, умелого и хитрого соперника или точнее соперников, которых у него было немало. Он ходил мелкими шагами, как ходят силачи, ставя носки ступнями врозь. Так ходил известный комедийный артист Чарли Чаплин.  

 

Казалось, Йоська скользил по поверхности, как будто тротуар или брезент ринга были покрыты льдом. Это считалось в боксе высшим искусством, большим умением. Все-таки он был не так и легок, чтобы скользить вот так непринужденно. Взгляд его глаз не выдавал в нем сурового бойца, которым он был. Наоборот, казалось, что его серо-голубые глаза выдают растерянность и ужас перед, так называемой, жизнью, перед борьбой за нее. Все так и было, он ее боялся этой самой жизни.

 

Руки у него были толстые, мощные с небольшими почти детскими кистями. От этих рук исходило необъяснимое ощущение опасности.

 

Изю в конце концов посадили. Он добился этого сам, потому что он не знал удержу. Вышел он через два года и продолжил свои таинственные деловые занятия, держал цех, производивший замечательно вкусные пирожки «гумма», начиненные рубленой требухой, которые население города обожало сверх меры, любовно называя «ухо-горло-нос». За пирожками стояла очередь на весь Бешагач, дела Изи шли не просто хорошо, но превосходно. Свою мечту нокаутировать Фрида, он осуществить не смог. Это было ему не по силам, мечта осталась на уровне безумных ночных фантазий.

 

Джон женился на Лизе по любви, хотя Федор Петрович и выражал сомнения в необходимости и крепости этого брака. Что это за профессия «боксэр», спрашивал он раздраженно. «И вообще, кто он такой, он кто?», справедливо говорил Федор Петрович. «Он же ее не поймет никогда», ворчал он. На это жена его замечала, что нужно девушку не понимать, а любить. К тому же Лиза оказалась девушкой не только с замечательной внешностью, но и с упрямым, сильным характером. В кого интересно? – насмешливо спрашивала мать. Лиза настояла на своем: «Мне с ним жить, мне и решать». И Федор Петрович не возражал уж слишком сильно, вторично спрашивая на самом спаде гнева, кажется для проформы: «Что это за профессия такая, боксэр, мне может кто-нибудь объяснить?». Он старел Федор Петрович, это было ясно.

 

Свадьба была богатая, Феор Петрович расстарался, Лизочке он поклонялся. Брак получился удачным. Они очень подошли друг другу. Всегда умеренно сдержанный Джон ее неутомимо и сладко мучил по ночам, урча, как жгучий кот весной, она была податлива и счастлива. Она учила его русскому языку по переводу Шир а-Ширим.

 

А он как настойчивый и упрямый ученик повторял за любимой женщиной:

 

Друг мой для меня, пучок мирры, что ночует меж грудями моими. Кисть кофэра – друг мой для меня в виноградниках Эйн-Гэди. Как прекрасна ты, подруга моя, как ты прекрасна! глаза твои – голуби. Вот ты прекрасен, возлюбленный мой и мил! И ложе наше – свежая зелень. Кровли домов наших – кедры, балки – кипарисы.

 

Он все понимал уже, все знал. Только про такое место Эйн-Геди он не знал ничего. И Лиза не знала, но обещала сходить в библиотеку и выяснить. «Да, обязательно», попросил Фрид.

 

- А сейчас перерыв, повторение и усвоение пройденного, - говорил Фрид, задыхаясь от любви.

 

- Перерыв, - повторяла женщина за ним, - перерыв.

 

Он выучил русский язык по ночам с женой в любовном жару, она выучилась быть женой с ним теми же ночами. Но она все умела и без него. Вела себя по чудесному женскому наитию.

 

Эйн-Геди оказался чудесным оазисом в Иудейской пустыне на холме неподалеку от Мертвого моря. Водопад, благоухания, кибуц, бальзамовое дерево «афарсемон», непроходимые заросли тростника и перепутанных между собой лиан, и пожилая тигрица Лана, мягко скользящая тенью неподалеку, блуждая в поисках обеда тут и там. Но все это супруги Фрид узнали много-много позже.

 

В армию Джона не взяли, несмотря на несколько попыток, сделанных им во время войны. Что-то смущало  в военкоматах въедливый офицерский состав в анкетах Фрида. Можно догадаться что, но можно и не догадаться, Джон догадаться не мог и переживал. Американский советского не поймет никогда. Советский человек подозрительнее американского. Советский человек видит американского человека насквозь. И на два метра под ним, даже если американский человек говорит по-русски хорошо. И примите совет, товарищ, американский товарищ, меньше говорить надо, живите, пока живется.

 

Можно здесь повторить за важным начальником такую насмешливую фразу про жизнь: «Мы русские очень талантливы. Особенно евреи». Этот большой начальник был русским человеком, ему можно было так говорить. 

 

Фрид стал местной достопримечательностью после одного случая на складе Федор Петровича. Он зашел к тестю перед закрытием, чтобы вместе идти домой. Сидел за столом, сложив руки и ждал, когда хозяин управится с делами. Зашли четыре человека со скуластыми  безжалостными лицами. Двое веселых лихих парней были в пиджаках, надетых на сиреневые майки. Двое других, постарше, выглядели устрашающе, смотрели в упор, руки худые и сильные, зубы вставные, стальные, сапоги хромовые, полупальто с каракулевыми  воротниками, дымящиеся папиросы во рту. Образы известные. Приехали из Северного Казахстана, без национальности люди. «Мы, братки». Это не была шпана, это были настоящие уркаганы, которых наехало в тихий, смирный  город вместе с эвакуированными и беженцами очень много. Как говорили узбеки: «Раньше на Туркменском базаре прилавки на ночь не закрывали и перевязывали простыни поверху бечевкой от кошек. Теперь надо все прятать, и деньги, и товар, и жизнь, конечно, тоже».

 

Старшие двое хозяйски сели за стол напротив Фрида, двое других пошли обходить и осматривать склад. Федор Петрович пришел быстрым шагом, его позвал узбек, работавший с ним вместе. «Чем обязан?» - спросил Федор Петрович, тяжело дыша у гостей за столом. Он сел возле Фрида,  быстрыми движениями нащупывая молоток за спиной, никак не мог дотянуться.

 

- Трефо, подойди, объясни человеку, чем он обязан, - сказал тот, что справа. Он  внимательно наблюдал за движениями Федор Петровича. Узбеки презрительно называли таких пришлых, самарские.

 

Подошел Трефо и, ухнув, с размаха ударил Федор Петровича в лицо. Тот упал назад, гулко стукнувшись головой о каменный пол. Лежал неподвижно. «Где деньги?» спросил старший Джона Фрида, который сидел тихой тенью. Казалось, он не дышал от испуга и неожиданности. «Ты не бойся, парень, дай нам деньги, и мы уйдем, тебя не тронем, вон ты тощий какой, как глиста из Вырицы», сказал старший.

 

Джон поднялся на ноги, он видал таких людей в Нью-Йорке и те были не слабее и не хуже этих, и вооружены лучше. У этих были узбекские ножи пичаки, с широкими бритвенной остроты лезвиями и кастет с шипами. Джон медленно снял пиджак и аккуратно повесил его на стул. Все смотрели на него с интересом. Джон без замаха ткнул Трефо левой рукой в шею и тот, взмахнув руками, сел на пол, как будто получил нежданный, желанный приз – помутневшее сознание. «Эй, ты что сука делаешь», воскликнул старший. В руке его блеснуло лезвие ножа, скользнув по стене и полкам с мешками. Джон шагнул к оставшимся двум суровым удивленным чудакам, и четырьмя ударами, по два на каждого, уничтожил их и как боевые уголовные единицы и просто как советских свободных от обязательств людей.

 

Набежали узбеки из соседнего помещения, которых позвал рабочий Федор Петровича  и стали бегать за четвертым бандитом, который в ужасе спасался от них, роняя мешки с сахаром и изюмом. Не спасся. Потом узбеки выволокли за уши битых бродяг на улицу. Они полили их там грязной водой, которой дворник мыл утром пол между прилавками. Мужики двигали ногами без логики, благодарили бога за жизнь.

 

Один из старших, до того, как получить свою сокрушительную «двойку» в живот и лицо, успел все-таки порезать Джону рубашку и плечо. Все было в крови, которую не удавалось остановить хлопотавшим вокруг раненого мужчинам. Джон был плохой, голова у него кружилась как после тяжелого нокаута. Пришел парень, торговавший неподалеку рыбой, которая этим утром жила в Сыр-Дарье, и сказал по-русски: «Дайте мне, дайте». Люди расступились. Парень вынул из кармана матерчатый мешочек и извлек из него, пахнувшую уксусом черную массу. «Мумие саладжи», сказал молодой узбек в толпе. Парень разодрал рубашку на Джоне и приложил к глубокому порезу мумие. Затем обмотал плечо оторванным рукавом рубахи и положил на голову Фрида руку. «Малядес, баракя, смелый человек», сказал парень в толпе. Узбеки вокруг загудели одобрительно и согласно. Кровь остановилась немедленно.

 

Парень, остановивший кровь из раны, был из артели уральских казаков, которая ловила сазана, толстолобика, сома и прочее в Сыр-Дарье. Каждые два дня они привозили улов на продажу. Казак был похож на «черный квадрат» Казимира Малевича в высоту, ширину и красоту. Рыбалка на Сыр-Дарье была бесподобной, очень обильной, счастливой.

 

Джон поднялся и пошел посмотреть, что там с Федор Петровичем. Того, растерянного старика, приводили в чувство, давая нюхать спирт из пузырька. Он мотал головой, не понимая, что и как. Нос у него был свернут набок, он чувствовал себя униженным, но дышать и жить мог. «Все хорошо с ним, брат», сказал узбек, хваливший Джона до этого. Милицию никто не вызывал, все всем было понятно. Они больше не будут. А если будут, то получат еще сильнее. Мстить им тоже не за что. Казак принес ему серебряного цвета сазана килограмма на четыре, завернутую в газету «Правда Востока». Он сказал, «бери, брат, от всего сердца». Фрид взял, не поднимая глаз от стыда.  

 

Фрид стал после этого случая фигурой близкой к образам героев народных эпосов и сказаний. Теперь при появлении Джона Фрида на рынке ему кланялись старожилы, прижав руки к животу, улыбались, сверкая золотыми зубами, и пытались угостить сладостями. Его авторитет был безупречен в глазах этих добрых людей в халатах и тюбетейках.

 

В боксерскую секцию Рифата и Фрида повалил народ. Среди желающих заниматься были 10-12-летние мальчики и 35-летние мужчины, много повидавшие. Про одного жилистого мужика Изя сказал, что видел его на Свердловской пересылке пару лет назад. «Он там правил бал, а здесь, видишь, кланяется американцу», удивился Изя, не  глядя на Федор Петровича. «А тебе-то что, у него своя жизнь, у Джона своя, а у тебя и вовсе, не знаю какая», Федор Петрович понимал про Изю очень много. У Изи пропала золотая цепка от часов, и часы тоже пропали. Федор Петрович думал, что все это добро у Изи отняли злые люди, да, так и было, но вслух ничего про это не произносилось. У Изи и так было много огорчений, сложный период в жизни.

 

Уже после смерти главного усатого хозяина Фрида, встретив у работы, позвали, показав соответствующий неоспоримый документ, на  встречу в районе центра города.  «Здесь недалеко, пройдемте», сказал ему человек в китайском плаще у входа во Дворец пионеров. Дети прощались с Фридом, торопясь домой после музыкальных репетиций, уроков литературы и математики, насыщенных тренировок и танцевальных упражнений. Жизнь в бывшем княжеском дворце кипела и цвела пышным цветом, обогащая школьников духовно и физически. Все это стало возможно благодаря внутренней политике Советской власти, ее огромным достижениям в области просвещения, науки, культуры.

 

Пришли к обычному жилому дому, построенному недавно на Куйбышевском шоссе возле Сквера. Прошли арку, и, свернув, направо зашли в парадную. Поднялись по крутой узкой лестнице, зеленые стены, надпись про любовь у входа, на третий этаж. Провожатый, невзрачный, молчаливый русский дядя одетый почти небрежно, нажал кнопку звонка у косяка коленкоровых дверей с правой стороны. Выждав минуту, он открыл дверь своим ключом и пропустил внутрь Фрида. Тот был растерян, он боялся этих людей с красными удостоверениями еще со времен инфильтрационного лагеря под Львовом. Он верил, что они могут принести ему вред.

 

Они прошли переднюю и разместились в гостиной. Нигде не было видно и слышно ничего. Никаких посторонних звуков и теней в большой и гулкой квартире, так показалось Фриду.

 

В гостиной стоял стол и несколько прочных стульев вокруг него. Окно было зашторено, свет настольной лампы дядя предварительно включил. Они сидели друг против друга. Дядя мирно положил руки на поверхность стола и посмотрел на Джона с любопытством умного и не по годам развитого юноши.  Ему было лет 35-37. Он ничего не записывал и не намеревался этого делать.

 

- Вы Фрид Джон Яковлевич, 1913 года рождения, город Нью-Йорк, США? – спросил дядя без вызова.

 

Фрид кивнул и подтвердил словом «да, я именно Фрид Джон».

 

- Вы тренер по боксу, это ваша профессия? – голос дяди был мягок и доброжелателен. Изменилась политическая обстановка в советской стране

 

- Да, - Фрид все прекрасно понимал по-русски.

 

- У вас есть родственники в Соединенных Штатах?

 

- Да.

 

- Вы переписываетесь с ними, получаете письма или посылки?

 

- Нет, со времени переезда в СССР в 1939 году я не имел от них никаких вестей.

 

- Ни разу?

 

- Ни разу.

 

- Вы предпринимали попытки связаться  с родственниками за границей?

 

- Нет.

 

- Вы помните английский язык?

 

- Да, это мой родной язык.

 

 Дядя откинулся назад и поглядел на Фрида с обычным интересом человека, который активно и непрерывно защищает безопасность своей страны от врагов и их пособников. Взгляд у него был бирюзовый и прямой, ему нечего было скрывать от Фрида.

 

- Вы, конечно, знаете, что три ваших воспитанника тренируются в сборной СССР, готовясь к Олимпийским играм в Мельбурне. Сейчас команда готовится выехать на матчи со сборной США, которые пройдут в трех городах: Нью-Йорке, Чикаго и Лос-Анджелесе. Спортсмены будут тренироваться вместе с американцами, проживать в одних спорткомплексах и проводить бои с ними.

 

Фрид кивнул. За пару дней до этого ему подробно написал в открытке из подмосковного спортлагеря средневес, которого он тренировал с 9 лет. Парень написал, что они тренируются три раза в день, хорошо едят, снимают напряжение в парной бане и бассейне и скоро поедут в США на соревнования. «Дорогой Джон Яковлевич! Как было бы хорошо, если бы вас пустили в Америку с нами. Такие разговоры, по слухам, настойчиво повторяются в руководстве. Вы же мне и другим как отец родной, очень будем надеяться. Крепко жму вашу руку, ваш верный ученик Сабир Яхьяев», было написано аккуратным почерком человека с уставшими за день работы руками.

 

- В Спорткомитете есть мнение послать вас вместе с воспитанниками, вместе со сборной в США, что скажете, Джон Яковлевич? – спросил дядя. Фамилию его, размашисто написанную тушью, Фрид успел прочитать до того как тот захлопнул свою пугающую книжечку. Наверняка он не был уверен, но, кажется, там было написано Прямиков. Звания и имени его Фрид не успел прочесть, книжечка захлопнулась перед самым носом. Нечего читать посторонним. А и, правда, нечего.

 

Фрид пожал плечами. Он не строил особых планов на свою карьеру, старался жить, не выделяясь, и не выпрыгивая наружу из течения советской жизни. Новость про Америку им не воспринималась, он этого всего просто не понимал. После 16 лет жизни в СССР на одном месте он разучился передвигаться в пространстве.

 

- Что скажете, товарищ Фрид? - взгляд его вспыхивающих глаз был тверд.

 

- Не знаю что сказать, товарищ Прямиков. Это очень неожиданно. Очень волнуюсь сейчас. Я, вообще, не люблю путешествовать, - Фрид сказал правду. Он почему-то верил этому ненавязчивому человеку.

 

- Сможете увидеться с родственниками, разве такая возможность вас не радует, Джон Яковлевич?

 

- Очень неожиданно все это, не думал об этом никогда, - Фрид говорил правду этому человеку. Он отказывался верить в реальность этого разговора.  15 лет он не имел никаких известий о доме и родных, живших на 180-й улице квартала Бронкс, что в Нью-Йорке. Ни одного слова ни от кого. И сам, конечно, ничего никуда и никому не писал. Не до жиру. Но он также и очень хорошо знал, что не стоит возвращаться в прошлое, потому что там уже никого нет.

 

В 1945 году один знакомый Федор Петровича, который вернулся из армии, рассказывал, что в Мурманске общался невесть где с американским военным моряком Джо Фридом из Нью-Йорка. И он что-то вроде болтал, выпив лишнего, о своем брате-боксере, который по слухам живет в СССР. Но разобрать чужую речь этот человек не смог, а перевести было некому. Потом в столовой, дело было в портовой столовой, разговор шел под спирт, появился особист, с кошачьими глазами и продолжать разговор с этим Фридом стало невозможно. Американец повернулся и ушел, обиженный русской невоспитанностью. «А что я мог сделать, скажи?! - отбивался от Федор Петровича его приятель. – Против особиста не попрешь, ты не поймешь».

 

Федор Петрович брезгливо отмахнулся от его слов, как от ядовитой хитрой мухи, он таких терпеть не мог и не скрывал этого.

 

У Джона Фрида был младший брат по имени Йося, мечтавший служить во флоте. Кое-что сошлось в этом рассказе с его жизнью. Джон  смотрел на этого мужчину со споротыми знаками отличия как на живого ангела. Тот повинился и сказал, глядя в стол, что «кажется, этот Джо был из вашей, Джон Яковлевич породы, жилистый и упрямый, но наверняка сказать не могу».

 

Потом пришла его жена и увела домой своего артиллериста, чтобы не болтал лишнего и был у нее под боком, так вернее и теплее.  

 

- Перед вами открываются, Джон Яковлевич, большие перспективы. Вы знаете, что такое перспективы? Например, звание заслуженного тренера СССР,  олимпийская стипендия, поездки за рубеж и так далее. И все это вам предоставит Советская власть за пустяковые услуги…, - голос Прямикова не стал мягче, но как-то приветливее и дружественнее. Он почти улыбался.

 

Фрид мялся и не знал что сказать. Этот хладнокровный и бескомпромиссный боец на ознакомительной встрече с вербовщиком на конспиративной квартире смотрелся не очень выгодно. Какой-то вялый, заторможенный, запуганный, нерешительный. Можно было справедливо подумать, что он на предназначаемую ему роль не годится.

 

Прямиков оглядел его с некоторой брезгливостью и сказал: «И все это за минимальные услуги Советской стране, о которых и говорить то смешно».

 

- Что вы имеете в виду? - после паузы хрипло спросил Фрид.

 

- Ну, как что. Все просто, сотрудничество с нами на постоянной основе, ознакомление с ситуацией в Америке, вживление, вы ведь оттуда родом, вам не нужно делать особых усилий, вы там свой, уроженец Нью-Йорка, плоть, так сказать от плоти. Думаете о возвращении на родину, затем перебираетесь туда с женой и дочкой, вас научат, что и как. Это процесс. Почетная работа, почетная деятельность на благо и процветание Страны Советов. Ничего опасного. Премии регулярно. Вас ведь спасли в 39, вы помните, дали кров, свободу, жизнь, надежду, счастье. Вы ведь честный человек, мы верим в вас, вы помните, что для вас сделал Советский Союз, Джон Яковлевич?

 

Фрид быстро кивнул, он все помнил и был очень благодарен.

 

- Кстати, вы не обрусели здесь, Джон Яковлевич? Дурных привычек не приобрели на воле безграничной? Алкоголь, табак, женщины?

 

Фрид испуганно замотал головой.

 

- Вы не торопитесь с ответом, Джон Яковлевич, сейчас с вами один товарищ поговорит, а после этого мы, возможно, продолжим.

 

Не все было понятно Джону с происходящим, какой товарищ и о чем еще можно говорить. И вообще, почему Прямиков сказал «возможно, продолжим».

 

- Людям свойственно чувство благодарности, правда! Это отличает их от других существ, правда, Джон Яковлевич? Вы благодарны Советскому Союзу за все, что он сделал для вас, когда спас от верной смерти, вы благодарны нашей щедрой и великой стране, народной доброй власти? – Прямиков не шутил совсем. Прямиков был последователен и незауряден.

 

- Конечно, благодарен, о чем речь, - сказал Джон. Он чувствовал себя, как после тяжелого неудачно сложившегося боя. Ощущение горечи, пустоты и недовольства собой владели им.

 

 - Подпишите пустой лист, потом, если договоримся, вы заполните его сами. Не договоримся, не подойдете нам, все бывает – порвете его. Все добровольно, подписывайте, Джон Яковлевич, повторю, это ни к чему не обязывает вас, это для моей отчетности, понимаете, для моей скромной карьеры?! – он кое-что знал о психологии  собеседника этот Прямиков, хорошо обученный, способный работник на своей непростой работе.

 

Джон взял белый лист бумаги и нервно подписал его автоматической ручкой, поданной ему Прямиковым, своим именем и фамилией. Получилось достоверно. Мысль о поездке куда-либо приводила его в отчаяние. Даже родная Америка, даже Олимпиада не прельщали его. Он хотел, чтобы его никто не трогал и не приставал со званиями, чинами, героическими подвигами и тому подобным. «Дайте жить».

 

- Ну вот, я благодарен вам, товарищ Фрид, очень. Я ваш должник, а вы – мой товарищ. Ухожу. Не могу не спросить,  спортивный вопрос, кто из ваших ребят самый способный, Джон Яковлевич, кто может рассчитывать на медаль в Мельбурне, не подскажете?  - выходя, спросил Прямиков.

 

- Сабир Яхьяев, конечно, молния в человеческом обличье, без разговоров. Но бокс, понимаете, такая штука, что все может решить один-два удара, которые нарушат все прогнозы, ничего нельзя сказать наверняка, но ставить на Сабира можно без опасений, - объяснил Фрид уверенно.

 

- Понимаю, товарищ Фрид, хорошо говорите по-русски, надеюсь, что и английский не подзабыли, - и вышел в коридор. Его сменил напротив Фрида очкастый и очевидно, что не спортивный человек. 

 

Несмотря на это, товарищ Прямикова оказался похожим на него внешне. У очкастого на лацкане пиджака был прикреплен университетский значок. Он не казался Фриду хищным чудовищем, хотя и Прямиков таковым не был. В органы уже пришли новые люди. Новая формация, новое время, ЧК обновлялось и становилось постсталинским. Хотя организация Прямикова была и не совсем ЧК.

 

- Меня звать Игорь, вы не волнуйтесь товарищ Фрид, - сказал этот образованный, тихий человек с нагловатым взглядом карих глаз.

 

- А отчество как? – спросил Фрид.

 

Игорь ощутимо напрягся и сказал, что можно без отчества. «Мы ведь друзья, правда?!». «Да», сказал Джон. Игорь посмотрел на Фрида, как студент смотрит на загадочный, непостижимый и неизведанный учебник перед важным экзаменом. Они разговаривали больше часа. «Вам дым отечества разве не сладок?», спросил Игорь. Фрид сказал, что не сладок, сделав вид, что не понял. Он удивлялся некоторым вопросам, но на все отвечал послушно и подробно. «Я люблю больше синий цвет, чем красный, а из супов предпочитаю лагман. Не пересаливаю и не переперчиваю еду, не переедаю никогда. Жена держит меня под руку, когда мы идем в кино или в гости, это придает мне уверенности. Хороший ли я тренер? Трудно сказать, здесь очень способные дети и подростки есть, толк выходит не из всех, чего-то не хватает, но точнее сказать трудно. Но кое-кто обещает стать великим. Я верю в идеи марксизма-ленинизма, знаком с ними не очень хорошо. Я не боюсь советских законов, я удобно живу в этих законах», рассказывал Фрид. У него зачесалась правая ладонь и он поводил ею по ребру стола. «К деньгам», пояснил Игорь. «Надеюсь». Та еще получилась беседа.

 

- Мы вам позвоним», сказал в конце разговора Игорь.  

 

С Куйбышевского шоссе, усталый до смерти Фрид, отправился прямиком на базар. Еще было открыто, но народу уже было заметно меньше. Быстро темнело. Отдельный ряд занимали продавцы "серы", по-узбекски сакыч. Она была двух сортов: светло-желтая, подороже, и черная, которая отдавала смолой. Любители жевать смачно щелкали ей во рту. Когда надоедало жевать, прилепляли ее где-нибудь на косяке. Потом, застывшую, снова отправляли в рот и с удовольствием жевали.

 

В  местах неподалеку сидели продавцы другого курева. Одна затяжка, а ее вполне достаточно, стоила 40 копеек. Это было что-то вроде кальяна. В пустотелую тыкву, высотой сантиметров 40, наливали до половины воду. Сверху на камышовой трубочке висела чашечка с табаком. Трубка пропущена до дна. Сбоку тыквы другая трубка, через которую одним глубоким вдохом засасывали сладковатый  дым. В табак обычно подмешивали анашу. Фрид вдохнул два раза, ему стало сразу спокойнее. Послышалась нездешняя музыка. Продавец со сросшимися бровями отказывался у него брать деньги. «Аке, ни за что, пустяк, ты что!». Фрид положил деньги возле него на кашму и вышел посидеть на скамье. Очень устал. Домой пришел поздно, Лиза на него посмотрела и вздохнула. Муж был похож на человека, который пережил тяжелый нокаут. Раздевшись до пояса, он помылся во дворе холодной водой, отказался ужинать и лег спать, отвернувшись к стене. Его узкая, сильная спина вздрагивала во сне. Лизе было не по себе, она пережила боль мужа с большим трудом. Никто ничего не узнал про разговоры Фрида, потому что он молчал, хвастать было нечем.

Лиза работала врачом, выучившись и получив диплом сразу после войны.  Федор Петрович помогал им деньгами и продуктами, потому что, какая там зарплата у помошника тренера по боксу. У Фридов родилась дочь. У нее были фиалкового цвета глаза и черты лица дамы королевского двора, непонятно откуда и от кого. Дочь выросла и тоже стала врачом, специалистом по челюстной хирургии. Лиза не располнела после рождения девочки. В городе шутили, что отец с учениками поставляет дочери клиентов на постоянной основе. Это было неправильно и несправедливо, Фрид не обижался. Он научился хорошо говорить по-русски, по-узбекски и даже на бухори, на котором говорят бухарские евреи. Он понимал фарси. А если учесть его английский, который ему был здесь не нужен, то Фрида уверенно можно было назвать полиглотом. Федор Петрович посматривал на него с уважением. Вообще, Джон вызвал почтение, удивление и восторг у городского населения, став местной достопримечательностью. Узбеки шептались, что «мама его была бухарской еврейкой и познакомилась в Америке с папой Фрида». Это было не так совсем. Но молва, как писал Вергилий,  это бедствие, быстрее которого нет ничего на свете.

Тренером Джон Яковлевич был очень хорошим, но странным. Он не перегружал ребят, хотя и не жалел их слишком. Все он делал в меру. «Умеренный человек», говорил о нем Федор Петрович. Никакой «мясорубки» в спаррингах Фрид не устраивал, ребята его были великими технарями, знавшими, что и как надо делать в бою. Он часами ставил им удар, повторяя, что без удара нет победы и нет вообще самого бокса. «Удар – это мысль, суть и содержание», говорил он ученикам. Никто не вдумывался в его слова и напрасно. Джон берег учеников, как родных детей берегут. «Делай то, что умеешь делать хорошо, то, что не умеешь, не делай, не пытайся даже,  учись на тренировках, бой не для учебы, в бою надо победить», говорил он ребятам. Он оказался способным к языковым изыскам человеком.

 

Федор Петрович однажды сказал Изе, которого все это не слишком интересовало, что Джон по наитию работает согласно принципам Гилеля. «не делай ближнему своему того, чего ты не сделал бы себе». «Ты знаешь, кто такой Гилель, Изя? Не знаешь. Ты знаешь, как делать пирожки ухо-горло-нос и продавать их, зачем тебе Гилель», Федор Петрович добродушно посмеивался над Изей, но любил его как младшего брата. Изя потерял после отсидки в монументальности, хотя и прибавил в глубине замыслов. Он по-прежнему ревновал Джона непонятно к чему. К жизни, по всей видимости.

 

Джона обожали все. Хотя так не бывает, чтобы просто все, но в случае Фрида это было правдой.

 

Рифат съездил с делегацией Комитета дружбы народов в Израиль. Он настаивал в райкоме, чтобы поехал Фрид, («Джон Яковлевич заслужил это, он их нации, честный и порядочный человек, представит нас, Узбекистан, Советскую власть, достойно и красиво, будет говорить с ними на бухори»). С ним не согласились, махнули на него пухлой рукой, «не говори, извини за такие слова, ерунды уважаемый Рифат, какой такой нации, какое бухори такое, это тебе не кулаками махать, это политика партии, ты едешь и все, и не проси больше, не позорься. Джона Фрида мы уважаем, но всему есть границы, понимаешь Рифат, ступай». На бюро райкома все качали головами, что «совсем голова у Рифата того, не того, ах, как жалко товарища. Ну, еще выправится, бог даст». И шли на обед, который был традиционно обилен и бесконечно вкусен. «Вон какие бока наел Абдулкарим, не дома конечно, он дома не ест, а русская балерина его и сама не обедает, петрушку жует, и Абдулкарима не кормит, считает, что ему любви достаточно. А ведь недостаточно вовсе, товарищи, а, ха-ха-ха».

 

По возвращении домой из Ближнего Востока (заехали еще и в дружественную Сирию, «ай, какой крытый рынок в Дамаске, почти как наш Алайский») Рифат рассказывал, сидя на потертой ковровой подушке на своем любимом айване Фриду и очень сдавшему в последнее время Федор Петровичу, свои большие впечатления. Изя был занят, отсутствовал по уважительной причине. «Израиль очень хорош, очень похож на Узбекистан, солнце, небо, только евреи там в большинстве», говорил Рифат, закладывая в рот плов, по которому очень соскучился за три недели отсутствия. Все ели его бесподобный плов ложками. Рифат тоже пользовался ложкой, деревянной, русской, расписной, в знак большого уважения к гостям.

 

Федор Петрович жевал овощи и запивал их чаем. Никуда он никогда не лез, довольствовался тем, что есть. «Что Бог послал», говорил.

 

«Но если вглядеться, то там все иначе, чем у нас. И дыни там не такие, и мясо, а так все один к одному. И фаршированную рыбу я там ел у религиозных, точно как у тебя, Федор Петрович. Только она не из нашего аму-дарьинского сазана, там все из карпа, в прудах разводят, но очень вкусно, почти как у вас Федор Петрович. У них там полное торжество социализма, конечно. Масса социальных противоречий. Бокса там совершенно нет, запомните это, ты Джон будешь там безработным», настроение Рифата нельзя было назвать безоговорочно сионистским. «И плова я там не нашел нигде, хотя есть что-то похожее, но с нашим и сравнивать нельзя». «Не сравнивай, Рифат», сказал Федор Петрович веско. «Я не сравниваю, далек от сравнений, просто страна еще подросток, но замечательная уже», сказал Рифат обиженно. Федор Петрович выпил стопку доброго коньяка. «И принимали нас, израильские товарищи, по первому разряду, щедро и широко, можно сравнить с Дамаском, извините Федор Петрович за сравнение», и он гулко засмеялся на сытый желудок.

 

От сильного полуденного солнца за пределами двора благородного Рифата рябило в глазах, плов грел желудок и сердце, водка согревала душу. Старина Рифат замечательно принимал друзей и рассказывал им о непонятной действительности, царящей на той земле, «Я понял, что на Святой земле, это для меня сразу стало ясно, как только я на нее ступил в аэропорту. Золотогривые кони везли повозки по шоссе».

 

- Хе-хе, - сказал Федор Петрович, - не увлекайся, брат, наверное, это были ослики златогривые.

 

- Возможно, это верно, но мне показалось, что это были кони, - сказал Рифат. Известно ведь, что вино – глумливо, сикера – буйна; и всякий, увлекающийся ими, неразумен. Но о разуме и речи не было и быть не могло.

 

Больше после той встречи на квартире на Куйбышевском шоссе на связь с Фридом не выходили. Никто им не интересовался. Никуда он не ездил, остался в своем Ташкенте навсегда с родными, близкими и парнями из секции. Видно Фрид не подошел конторе по каким-то своим показателям. Или они передумали, кто что знает про их промыслы. Все-таки Джон Фрид был рожден в другом краю и был почти посторонним для всего этого настоящего советского счастья и для такой важной службы. Он был тих, скромен и прямолинеен, при всех своих дарованиях. Его можно назвать счастливчиком. Может быть, это все было и к лучшему, а?! Из-за своей подписи на чистом листе бумаги Фрид очень переживал и расстраивался всю жизнь. Но подпись осталась без продолжения.

 

Фрид не стеснялся учиться и подмечать лучшее у других тренеров и боксеров. Он учил своих ребят оригинальным и неожиданным новинкам. Например, он высмотрел удар у великого Енгибаряна, когда прямая рука идет снизу к подбородку соперника, как драгоценное подношение. Неожиданно и сокрушительно. Ученики Фрида так тоже умели бить и нередко побеждали посредством таких бомбовых атак.

 

В Америку тогда поехал Рифат, он чувствовал себя неловко из-за этого, но поехал, а куда деваться-то. «Я скромный солдат партии», сказал он, оправдываясь. Яхьяев выиграл медаль в Мельбурне и Рифат получил заслуженного тренера за это достижение. Рифат ходил ругаться в республиканский комитет спорта из-за Фрида, громко доказывая, что Джон Яковлевич хороший советский человек, великий тренер. «Мы все ему обязаны всем в Узбекистане, дайте ему заслуженного», говорил он. Темпераментному  и честному Рифату коммунисты верили, соглашались, но все равно отрицательно качали головами, показывая глазами на потолок. «Каким образом, как ты себе это представляешь, Рифат. Что можно сделать, когда мы люди подневольные. Есть  могущественные силы там, в Москве, и где эта Москва?! Она есть?!».

 

Писем и открыток из Америки Фрид тоже не получал, даже в разгар послаблений, даже во времена оттепели, как писал московский писатель Эренбург про эти годы в СССР. Яхьяев, суперзвезда союзного масштаба, однажды привез ему с Кубка мира в Каракасе сувенир, который передал для Фрида потихоньку американский тяж. Этот парень был черный, веселый, зубастый, но все понимал про конспирацию, про то, с кем можно иметь дело, а с кем не очень. Яхьяев сказал, что пацан был, наверное, американским комсомольцем, как Поль Робсон, и похож на него как две капли, только более худой.

 

«Боксер он был так себе, примитивен, но за мир всей душой, за дружбу, Джон Яковлевич, вот», и передал Фриду пакет, в котором были цветастый шарф для него, синий платок для Лизы и осыпающаяся тысячами камешков погремушка для их дочери. Хороший подарок ко дню рождения девочки, которой как раз исполнилось 14 лет тогда. И ни записки, ни письма, ничего. Американские товарищи боялись подвести родственника, проживавшего в стране победившего социализма. Они были  американцами второго поколения в стране Америка, им не совсем было дело до странного дядьки в Ташкенте. Где находится этот город? Кто там живет? Кажется, китайцы мусульмане. Нет, это узбеки, хорошие тихие люди, приютили нашего Джона, накормили, напоили, спасибо вам узбеки от всего сердца. Имен у нас нет, зовите нас просто, американские товарищи из Бронкса.

 

Фрид никому про подпись на бумаге от Прямикова не рассказывал, даже Федор Петровичу, даже Лизе. Он считал свою подпись проявлением непростительной слабости. Он твердо знал, что не стоит возвращаться в прошлое, потому что там уже никого нет. Обычная подпись, которую он долго тренировал с Лизой, а смотри, сколько волнений и переживаний из-за нее. Душил себя комплексами Джон Фрид, душил, хотя и был боксером.

 

- Ты Рифат запомни, я никогда не был чемпионом мира по боксу в легком весе, я – никто, и меня никак не звать, нету имени, запомни, не говори обо мне в Спорткомитете и райкоме, меня нет, понимаешь?! – Джон не часто раздражался. Он говорил громко и кривил тонкие губы, как будто съел что-то кислое-кислое. Он выговаривал Рифату в этот раз, из-за горестного рассказа о переговорах этого честного и не по-советски наивного, хотя и очень умного человека (одно другого не исключает, ведь так?!) в райкоме и спорткомитете.

 

Рифат не понял ничего, но кивнул, что понял и исполнит странную просьбу друга. Какой он странный, но замечательный, подумал Рифат.

 

Объяснить Фрид себе ничего не умел. Мало ли кто что и почему подписывает людям из «конторы», не понимая, что уничтожает прошлое и лишает себя будущего. А ведь подписывают. Почему? Очень долго объяснять, догадывайтесь сами. Жизненная позиция Фрида была очевидна и понятна. Он очень мало понимал в этой жизни. Он хотел прожить отпущенное ему время без лишних переживаний и страданий. Он понимал, что можно пережить человеку, а что невозможно. Эта страна и жизнь подразумевали его скромность - он был скромен. Он ничего не хотел вспоминать, и не вспоминал. Он не противостоял ничему, никуда не собирался, никуда не ехал, ничего не помнил. И его никто не помнил. Только не замечайте меня, только пропустите. Он привык жить в Ташкенте, ему было в этом городе хорошо. И все.

 

Лучше всего, по мнению Фрида, в городе был утренний Алтайский базар. Ночная прохлада и густая роса на газонах и кустах боярышника вокруг, а также расплывчатые очертания встающего на востоке огромного солнца делали его таинственным и непонятным. В полутьме быстро двигались торговцы и грузчики. Фыркали лошади. Грузовики с выключенными фарами осторожно подъезжали к воротам задним ходом с откинутыми для разгрузки бортами. У Фрида после той встречи с Прямиковым и Игорем иногда бывало запойное настроение. И он запивал, но до последней грани не доходил, в его семье запойных не было и вокруг их тоже не было. Плохого примера никто Фриду не подавал. Ну, не Федор ведь Петрович, не Изя же, не Рифат приучали его к судьбоносному зелью в товарных количествах, правда?!.   

 

… Они приехали на квартиру в окрестностях Иерусалима на трамвае. Такой тренькающий на поворотах, с желтыми брызгами электричества современный цельнометаллический состав похожий на розовый сон выпускника ЛИИЖТа. Напомню, что слово ЛИИЖТ можно прочесть как Ленинградский институт инженеров железнодорожного транспорта.

 

Из этой квартиры на первом этаже четырехэтажного дома, типичного для новых желто-белых кварталов столицы, срочно выехали хозяева, вернее хозяйка, которая, наверное, больше не могла, а точнее не имела сил находиться в этом месте после смерти мужа, который удачно сменил родовую фамилию на ивритский вариант ее и окончательно потерял связь с прошлым навсегда.

 

В гостиной, пораженной иерусалимским солнцем навсегда, стоял реставрированный немецкий сервант, работы рук хорошего мастера, который привезли с собой из СССР в Иерусалим при переезде. На полках с зеркальной стенкой были выстроены фаянсовые чашки и блюдца, покрашенные синим цветом, хрустальный графинчик на пол литра жидкости, известно какой и куски дорогого дерева с искусной закарпатской резьбой. На втором плане стоял в углу кубок с неестественной фигурой боксера за победу в чемпионате далекой республики, грамота Министерства просвещения Израиля «за преданность работе и национальным ценностям, за профессионализм и за безотказность», а также медали, значки и непонятные дорогие сердцу безделушки, накопившиеся за годы жизни там и здесь.

 

В углу у окна стоял обеденный стол с запыленной поверхностью, четыре прочных простых стула и глубокое кресло в стороне. Напротив стола находился диван, которому было, наверное, лет 90, если не больше. Не говорим 100 лет, потому что это было бы преувеличением. Диван был на пять человек. Рослый юноша по имени Дмитрий, из семьи новоприбывших, плюхнулся на диван и похлопал возле себя большой ладонью. «Садись Оксана, отдохни, в ногах правды нет», сказал он жене, которая была на пятом месяце беременности. Женщина осторожно на половину большой ягодицы присела рядом с ним. На этом диване часто сиживал хозяин, облокотясь о ковровые подушки и зорко вглядываясь в телевизор. Он смотрел все подряд, не всегда разбираясь в причинах и смысле событий. Все смыслы разъясняла ему жена. Все было уже не так и важно для них обоих. Сейчас телевизора, конечно, уже не было, потому что жене ведь тоже надо куда-то смотреть, нет?

 

Так вот, тот чудесный старик из ташкентского Дворца пионеров, имеющий прямое отношение к этому боксерскому повествованию, часто повторял вслух стихотворение, которое считал для себя важным и чуть ли не главным:

 

Забудьте, забудьте, забудьте меня,

И я вас забуду, и я вас забуду.

Я вам обещаю: вас помнить не буду.

Но только вы тоже забудьте меня!

(А. Володин)

Как это не покажется кому-то странным, но все произошло именно так, как он, этот роскошный, напрочь забытый сегодня старик, предсказывал и надеялся.

2014 год

Это полная версия повести.