Давид Шехтер

ШАРОН, КАКИМ Я ЕГО ЗАПОМНЮ

За восемь лет работы в Кнессете пресс-секретарем партии Исраэль ба-алия, а затем советником министра абсорбции и министра по делам диаспоры, я много раз встречался с Ариэлем Шароном. Это были встречи на предвыборных митингах, на заседаниях репатриантского штаба Шарона, заседаниях правительства. В течение этих лет я перестал любить и начал бояться Ариэля Шарона. Бояться его далеко идущих планов по отступлению перед палестинскими террористами.

Впервые я увидел Ариэля Шарона еще в 1974 году в ...Одессе. Нет, нет прославленный генерал не приехал с официальным визитом – между Израилем и СССР не было дипломатических отношений. Да и частная поездка в поисках исторических корней или для посещения могил предков, как это модно сегодня, была невозможна в атмосфере государственного антисемитизма, охватившего СССР. Просто мой отец, вернувшись с работы домой, с гордостью показал очередную антиизраильскую брошюру, которые пачками выходили тогда во всех издательствах. Я знал много евреев, собиравших эти пасквили. У моего тестя была целая полка такого рода «литературы», где красовались низкопробная – для плебса, «Палестина в петле сионизма» и более солидная, для интеллигенции – «Египет времен президента Насера», Евгения Примакова – будущего российского премьера, а тогда собкора «Правды» в Каире.

Название книжонки, принесенной отцом , улетучилось из памяти, зато я хорошо помню свое удивление – отец не принадлежал к числу еврейских мазохистов, коллекционировавших эти издания и не пытался извлечь из них хоть какую-то полезную информацию об Израиле. Он ненавидел советскую власть и с конца шестидесятых годов, как только появилась возможность выезда в Израиль, мечтал о репатриации. Ни на йоту не веря советским СМИ, отец слушал разные «голоса», в том числе «Голос Израиля», из которых и черпал всю информацию. Поэтому я был сильно удивлен, когда увидел в его руках антисионистскую брошюру.

 – Посмотри, посмотри, какой красавец, только из-за него я и купил это паскудство! – воскликнул отец и показал фотографию группы израильских генералов, в центре которой стоял высокий, чуть полноватый человек в полевой форме, с марлевой повязкой на гордо поднятой, с растрепанной шевелюрой голове.

– Это – Шарон, тот самый, который спас Израиль во время войны Судного дня , когда прорвался на египетский берег Суэцкого канала и окружил две арабские армии. Я столько слышал о нем, а вот теперь впервые увидел фотографию, – сказал растроганный отец. – И как наши идиоты ее напечатали, она ведь говорит намного больше, чем вся большевистская пропаганда!

 Мне тоже понравилось лицо этого «израильского агрессора» – именно так я и представлял себе сабр, новое поколение евреев, выросших не в галуте – свободных, гордых, с прямым взглядом и твердой осанкой. От человека на фотографии исходила сила и уверенность, которой так не хватало тогда и мне и большинству моих знакомых евреев. Мог ли я тогда вообразить, что спустя 17 лет я буду одним руководителей предвыборного штаба Ариэля Шарона – кандидата на пост премьер-министра Израиля от партии Ликуд – мне доведется вплотную работать с ним и даже инструктировать его, как и что говорить в интервью ...российскому телевидению?!!

Впервые по настоящему, «живьем» увидеть Шарона мне довелось много лет спустя, летом 1991 года, когда группу израильских русскоязычных журналистов пригласили в канцелярию министра строительства – этот пост занимал Арик в правительстве Ицхака Шамира. Я хорошо помню отчаянные статьи в израильской прессе начала 90-х годов, когда массовая алия из СССР застала Израиль врасплох. Все свободные квартиры закончились, под съем сдавались уже любые углы и чуланы, а поток репатриантов не только не шел на убыль, а усиливался с каждым месяцем. Все ожидали, что вскоре их, как репатриантов пятидесятых годов, придется селить в палатках.

Известный израильский общественный деятель Эйби Натан даже слетал в Пекин, где приобрел несколько больших военных палаток, использовавшихся в китайской армии. Палатки оказались хорошими – они не протекали и брезент в них был плотным, давая защиту от ветра. Натан хотел не только помочь новым гражданам, но и неплохо заработать , ведь таких палаток потребовались бы тысячи. И тут Шарон стал министром строительства. В короткий срок он сделал то, что, казалось, было не под силу никому – сломал мафию строительных подрядчиков, заинтересованнных в высоких ценах и, следовательно, невысоких темпах строительства. За два года он выстроил 144 тысячи квартир и закупил тысячи караванов.

 Ох, сколько грязи вылили на Шарона его политические противники за эти самые караваны, как только не изгалялись пропагандисты Рабочей партии по их поводу! А правда состояла в том, что благодаря Шарону, нашедшему быстрое и относительно хорошее ( пусть и временное) решение жилищной проблемы, десятки тысяч репатриантов поселились в караванах, а не в брезентовых палатках. Да, в караванах было жарковато летом и не так уж тепло зимой, но это было – при всех недостатках – нормальное жилье : комнаты, кухонька,туалет и даже ванна. В качестве временной меры они вполне сгодились, а спустя несколько лет большая часть репатриантов перебралась из караванов в собственные квартиры.

Когда летом 1991 я оказался в кабинете Шарона, алия была в самом разгаре, строительство караванных городков шло полным ходом и никто особеннно не задумывался, сколько они стоят и насколько удобно в них жить. Нужно было обеспечить крышей над головой сотни тысяч уже приехавших репатриантов и подготовиться к приему следующей волны алии.

Арик рассказывал нам о реализации своих планов, но я больше вслушивался не в содержимое его речи, а в ее тон, в артикуляцию, мимику этого человека, давным-давно ставшего для меня легендой. Несмотря на то, что Арик уже давно демобилизовался, передо мной сидел генерал – и по внешности, и по характеру, и по замашкам. Он говорил четкими, рублеными фразами, странно сочетавшимися с мягким тоном и характерной шароновской улыбкой. Но меня ни этот тон, ни эта улыбка ничуть не обманывали – бывшего генерала выдавали глаза, блестевшие жестко и решительно, глаза человека, привыкшего отдавать приказы и не любящего выслушивать возражения.

 Шарон сразу же заявил, что пресс-конференция посвящена исключительно вопросам абсорбции ( в качестве живого доказательства этого в кабинете присутствовала тогдашний заместитель министра абсорбции Геула Коэн) и решению жилищной проблемы новых репатриантов. Зная, что у израильских политиков длинный язык и они очень любят поговорить на любые темы, сперва я, а затем и мои коллеги, попытались «раскрутить» Арика на политические вопросы. Но Шарон решительно отмел все наши попытки. «Я ведь сказал – говорим только об абсорбции. Значит, так оно и будет», – отрезал Шарон.

Я вышел с пресс-конференции со смешанными чувствами. Долгожданной встречи с героем не получилось, растрогаться, что вот, наконец, беседую с Ариком, да-да, тем самым!! – не удалось. Деловой, жесткий темп разговора не способствовал сантиментам и это – не скрою – меня несколько расстроило.Но потом я понял – иначе и не могло быть. Лирический тон подходил бы для героя, ушедшего на покой и вспоминающего с грустью и нежностью дела давно минувших дней и самого себя – молодого, полного сил, так непохожего на нынешнего,отрезанного от активной деятельности пенсионера. Но Арику, находившемуся в разгаре одной из самых важных кампаний его жизни – битвы за за устройство репатриантов, битвы, от которой зависела судьба алии – то есть приезда еще сотен тысяч евреев – было не до сентиментальных воспоминаний. Он прекрасно понимал, что стояло тогда на карте. Он руководил дивизиями строителей, планировал и воздвигал новые кварталы, создавал поселения вдоль зеленой черты, которые должны были стать и стали! – барьером на границе с палестинцами и поэтому не имел ничего общего с героем, вышедшим в почетную отставку. А генерал в самом разгаре сражения мог быть только таким, каким он и предстал перед нами – жестким, решительным, отметающим все, что мешало ему двигаться к поставленной цели.

ДВА БЕРЕГА ОДНОЙ РЕКИ

В бытность пресс-секретарем парламентской фракции Исраэль ба-алия мне приходилось очень часто сталкиваться с Ариком – комнаты фракций Исраэль ба-алия и Ликуда располагались дверь в дверь, а глава оппозиции Ариэль Шарон старался не пропустить ни одного дня работы Кнессета. Приход его я называл явлением Арика народу – он появлялся около полудня, когда пятый этаж Кнессета, на котором располагались комнаты фракций, был уже заполнен журналистами, парламентскими помощниками и депутатами. Арик – грузный, всегда в черном костюме,с высоко поднятой седой головой, окруженнный телохранителями и свитой, рассекая толпу шел по коридору стремительно, несмотря на возраст и вес. Он никогда не останавливался, лишь кивком головы отвечая на приветствия, не задерживался возле журналистов, как с удовольствием делали многие депутаты, для которых разговор с представителем СМИ – причем на любую тему – зачастую является главной целью появления в Кнессете. Арик всегда спешил, будто бы впереди его ожидало какое-то важное событие, хотя, в начале каденции Эхуда Барака, когда, всем казалось, что премьер от Рабочей партии пришел к власти на добрые восемь лет, какие важные дела могли быть у лидера потерпевшего сокрушительное поражение Ликуда? Спешить ему, действительно, было некуда, просто такой уж характер у Шарона – он все делал стремительно, с уверенностью в том, что нынешняя задача – самая важная, и решить ее надлежит быстро и эффективно.

День за днем наблюдая за Ариком – не только, естественно, за его проходами по коридорам Кнессета, но и в парламентской работе: на заседаниях комиссий, выступлениях с трибуны, участии в прениях, я не мог не отдать должное этой уверености, этому отсутствию – конечно же внешнему – сомнений в том, что дело, которое ты делаешь сегодня – главное, в отсутствии колебаний и сентиментов. Мне казалось, что кличка, прилепленная Шарону – «бульдозер», действительно как нельзя лучше отражает его характер – этакая стальная машина, в любых условиях, невзирая ни на что, прущая к поставленной цели. И вот однажды, декабрьским вечером 1999 года, когда в зале заседаний Кнессета шло последнее обсуждение госбюджета на следующий год, передо мной предстал совершенно другой Арик.

Парламентская фракция Исраэль ба-алия отказалась поддержать бюджет, что было грубейшим нарушением коалиционной дисциплины. Но иначе поступить она не могла – после многочасовых переговоров с тогдашним министром финансов Байгой Шохатом и самим премьером Бараком, бюджет министерства абсорбции был все-таки урезан на 70 миллионов шекелей. Причем урезан именно в параграфах, касавшихся деятельности репатриантских общественных организаций и помощи частным бизнесам новых граждан страны. Депутаты Исраэль ба-алия, как представители людей, по которым наносился этот удар, сочли неприемлемым поддержать такой бюджет и в знак протеста решили не участвовать в голосовании по нему. Вся фракция демонстративно уселась в депутатском буфете и спокойно ужинала, не обращая внимания на бурные дебаты, шедшие в соседнем зале.

 Мы сдвинули два столика и удобно расположились в самом центре буфета. Спустя несколько минут к нам подсела депутат от Рабочей партии Яэль Даян – дочь Моше Даяна. В тот момент она испытывала к мятежной фракции самые теплые чувства, ведь пост министра абсорбции занимала Юлия Тамир – политический соперник Яэль, также претендовавшая на роль первой дамы Рабочей партии. Критика бюджета Исраэль ба-алия касалась и Тамир, не сумевшей – да и не очень-то стремившейся – отстоять интересы репатриантских организаций. А любой афронт по отношению к Тамир играл, естественно, на руку Даян. Мы вели с ней светскую беседу, и она уже явно начала искать повод, чтобы откланяться, как тут в буфете появился Шарон, стремительно подошел к нашему столику и уселся на свободное место рядом со мной.

Я, честно говоря, ожидал, что появление Арика станет для Яэль тем самым поводом: одно дело выражать симпатии к хоть и фрондерствующей, но все же коалиционной фракции, и совсем, совсем другое – оказаться в компании с лидером опозиции, да еще таким, как Шарон. Но к моему великому удивлению Яэль не только не ушла, а завела самую что ни на есть душевную беседу с Ариком, быстро перешедшую в обмен воспоминаниями. Оказалось, что они вместе воевали в войну Судного дня, провели чуть ли не в одном танке несколько недель в Синае и Арик подробно описал, какой замечательный ужин приготовила Яэль буквально из ничего в один из самых тяжелых дней войны. «Она буквально спасла нас от голодной смерти»,– прочувствованно сказал Арик.

Я смотрел на двух этих людей, которые с нескрываемой нежностью вспоминали совместное прошлое – битвы, споры, общих друзей и не верил собственным ушам. А когда Арик рассказал, что был свидетелем на свадьбе у Яэль, удивления не скрыл даже обычно сдержанный Щаранский. Еще бы: в израильском Кнессете не было двух больших антиподов – крайне правый Арик и крайне левая Даян.

Он не желал отдать арабам даже одного сантиметра земли, она – неистово добивалась немедленного мира с палестинцами и передачи им всей Иудеи с Самарией. Он при каждом удобном случае повторял, что Арафат – это враг, более того – военный преступник. А она при первой же возможности шастала в гости к главарю автономии. Арик – примерный семьянин и однолюб, Яэль – рупор гомиков и лесбиянок, притаскивавшая эту братию в Кнессет. И вот эти люди, которых, как мне казалось, разделяла пропасть, имели, оказывается, и общее прошлое, и многочисленных общих знакомых, и явно испытывали друг к другу глубокое уважение!

Я понял в тот вечер, как все же много общего у израильтян, принадлежащих к самым противоположным политическим лагерям, денно и нощно проклинающим друг друга. Собственно, великой мудрости в столь нехитром выводе не содержалось, но одно дело – понимать это абстрактно, а другое – убедиться лично, да еще на таком примере!

С годами, после того, как Шарон разработал и осуществил план одностороннего размежевания, разрушив все поселения Гуш-Катиф и выведя из него войска, я понял и другое – идеологические расхождения между Шароном и Яэль Даян, казавшиеся мне непреодолимыми, на самом деле вовсе не были столь уж значительными.

Беседа Шарона с Даян продемонстрировала мне, что клей, скрепляющий израильское общество, разрываемое внутренними конфликтами и распрями, на самом деле очень крепок, и рассчеты врагов разорвать нас изнутри обречены на провал.

И еще я понял, как все же толерантны коренные жители страны. Ведь мы, вновь прибывшие, не имеем этого общего прошлого, общих поражений и побед. Мы должны быть для них чужими и, если быть до конца честными – по большому счету чужими и являемся. И все же они принимают нас, пусть не всегда на равных, но принимают в свой круг, не давая в большинстве случаев почувствовать этой чужести.

В тот вечер Арик и Яэль – соль земли Израиля– разговаривали с нами, политическими представителями новых репатриантов, на равных, как со своими. И, кстати, не только в тот вечер. Но тогда, в буфете Кнессета все утверждения о ксенофобии израильтян, об их неприязни к новеньким были еще раз опровергнуты на моих глазах.

ПОСТСКРИПТУМ

В течение четырех с половиной лет нахождения Шарона на посту премьер-министра я неоднократно встречался с ним во время заседаний правительства. За эти годы я был свидетелем разных историй. О двух из них хочу рассказать.

Заседание кабинета министров Израиля начинается в девять часов утра и длится обычно три-четыре часа. С часов одиннадцати в небольшой комнате, примыкающей к залу заседаний правительства, сотрудники канцелярии премьер-министра накрывают стол с легкими закусками. Ничего особенного – нарезанные овощи, брынза, хлеб, бурекасы, сладкие пирожки. Заседание длится без перерыва, но министры потихоньку выходят в этот “предбанник”, перекусывают, выкуривают сигарету. Если же заседание затягивается, то тогда другой зал, расположенный на том же, втором этаже канцелярии, где установлен длинный стол и кресла, обитые оленьей кожей, и происходят заседания межминистерских комиссий, превращается в обеденный. Поэтому во времена шароновского премьерства его неофициально называли “ Ресторан Арика”.

Мне несколько раз довелось попробовать угощение, подаваемое в “Ресторане Арика”, и могу засвидетельствовать – никаких особенных яств, недоступных простым смертным, обитатели израильского политического Олимпа не вкушают. Несколько видов мяса, обычный набор салатов, питы, хлеб, хумус и тхина. В любом иерусалимском ресторанчике выбор блюд не хуже, если не лучше.

Шарон покидал зал заседаний только в том случае, если объявлялся обеденный перерыв. Он вел заседание правительства от начала и до конца (выходя из зала на короткие паузы, длившиеся буквально несколько минут). Поэтому, в отличие от министров, к концу заседания премьер был голоден. Как-то раз мне довелось сидеть прямо напротив него, в ряду, где размещаются советники министров, и я наблюдал картину борьбы Шарона с самим собой.

Перед премьером поставили блюдечко с бейгале – толстенькими, покрытыми кунжутовыми семечками, баранками. Они явно содержали уйму калорий, и Шарону, при его весе, эти бейгале были совершенно ни к чему. Но Арик взял одну баранку, вторую, третью. На четвертой началась борьба – он разломил ее на две части, одну съел, а вторую вернул в блюдечко. Но оставшаяся половинка не давала Шарону покоя. Он несколько раз протягивал к ней руку, в последнюю секунду сдерживал себя и делал вид, что поправляет блюдечко – то придвигал его к себе, то отодвигал в сторону. На четвертой попытке премьер сдался и взял с тарелочки оставшуюся половинку. Но борьба продолжилась – он разломил ее на три части, две вернул на место, а одну съел. Несколько минут Шарон просидел спокойно, а потом махнул рукой – да черт с ними, с калориями, взял две оставшиеся части и сразу положил в рот. А потом с силой оттолкнул от себя блюдечко – так, что оно уехало на другую сторону стола, где сидел Шауль Мофаз – подтянутый и стройный министр обороны. Мофаз взглянул на блюдечко, отодвинул его спокойно в сторону и до конца заседания так и не прикоснулся к бейгале.

Вся эта сцена длилась минут десять и мне, не страдающему дистрофией, была так по-человечески понятна и близка борьба премьера с самим собой, что я совершенно перестал следить за тем, что происходило на заседании кабинета.

Запомнился мне также скандал, разгоревшийся на одном из заседаний правительства. Мой босс, министр по делам диаспоры Натан Щаранский, докладывал о программе “Иудаизм для всех”. В канцелярии Щаранского я был ответственен за эту программу, которую про себя именовал “еврейский ликбез”.

Это, действительно, была попытка ликвидации еврейской безграмотности – программа предназначалась для тех, кто интересуется еврейской традицией, но не хочет по тем или иным причинам ходить в синагогу. Программа организовывала встречи самых больших праздников в матнасах (культурных центрах) или спортивных залах. То есть тот, кто интересовался, что же такое Йом Кипур, мог получить полное представление о нем, не будучи связанным ограничениями синагоги, то есть, не участвуя в молитве и даже не надевая на голову ермолку. Это была суперлиберальная программа, набиравшая все большую и большую популярность.

Поэтому я был уверен, что доклад Щаранского с одобрением примут все члены правительства. Но не тут-то было. Как только Щаранский закончил свою речь, министры антирелигиозной партии Шинуй бросились в бой. Их нападки были столь вопиюще несправедливыми, что министр сельского хозяйства Исраэль Кац не выдержал – “Господа, то, что вы говорите, просто антисемитизм”.

Конец дебатам положил Шарон. Сильно стукнув несколько раз председательским молотком, он сказал, обращаясь к министрам Шинуя – “Ну, в самом деле, почему, как только вы слышите слово “иудаизм”, нужно обязательно кидаться в атаку. Наша традиция и наша религия, связь с Эрец Исраэль – это то, что сохраняло еврейский народ в галуте и то, что поддерживает наше существование здесь”.

Куда делось это понимание связи между землей и народом в последние годы правления Шарона– я понять не мог, не понимаю и сейчас. С той же энергией и последовательностью бульдозера – стальной машины, в любых условиях, невзирая ни на что, прущей к поставленной цели, он разрушал то, что строил десятилетиями. Разрушил созданный им же Гуш-Катиф, попытался уничтожить Ликуд. Шарон шел к цели, разрывая дружбу с людьми, длившуюся десятилетиями, коверкая судьбы, попирая нормы морали, порядочности, демократии, а, порой, и закона. Не случайно, когда у Меира Хар-Циона спросили, что он думает по поводу болезни Шарона, бывший друг и соратник потряс всех, ответив – “После трансфера евреев из Гуш-Катиф Шарон меня совершенно не интересует”. Руководя Ликудом и страной, Шарон показал себя лидером, которому в значительной мере чужды демократические принципы и возвел уровень коррупции в израильской политике на доселе невиданные высоты.

За эти годы он перестал быть для меня человеком, точно знающим, что лучше всего для государства Израиль. Осуществленный им трансфер евреев из Гуш-Катиф и передача “филадельфийского коридора” в руки египтян, что сразу же превратило сектор Газа в арсенал террористических организаций и удобную площадку для обстрела ракетами “Кассам” уже не только Сдерот, но Ашдода и Ашкелона, стал, по мнению многих, грубейшей стратегической ошибкой. Последствия этой ошибки нам всем еще долго придется расхлебывать.

Но особое опасение вызывали дальнейшие планы Шарона по проведению односторонних отступлений, которые привели бы Израиль к границам 1967 года, названные Аббой Эвеном “границами Освенцима”. Как это ни было странно и даже ужасно для меня самого, в какой-то момент понял, что точно так же, как пять лет назад я прилагал максимальные усилия, чтобы Шарон стал главой правительства, сейчас я постараюсь сделать все, от меня зависящее, чтобы не допустить его переизбрания на этот пост.

Конечно, когда Шарон заболел, я вместе со всеми молился за его скорейшее выздоровление. За свою долгую жизнь Шарон сделал так много хорошего для еврейского государства, что заслужил спокойную старость на своей ферме, в окружении детей и внуков.

Когда мы подводим итог деятельности Ариэля Шарона как политика, полководца, общественного деятеля, общий баланс оказывается положительным. Это была сложная, противоречивая, но крупная личность – добившаяся значительных достижений и совершившая огромные ошибки. Достижений, думается, все-таки было больше.

Наши мудрецы говорят, что человеку даются страдания в этом мире для искупления грехов и для того, чтобы на Высший Суд он предстал уже без них. Можно, конечно, сказать, что Шарон случайно пролежал в коме ровно (чуть ли не день в день) восемь лет. А можно увидеть в этом вовсе не случайность, а Б-жественный промысел и искупление грехов. Страшное, но искупление.

 И всё же, и всё же… Последние деяния Шарона были настолько травматичными для страны, что когда сегодня я думаю, какие ассоциации вызывает у меня его имя, перед моими глазами встает не гордый красавец генерал с перебинтованной головой, а страшная картина – поселенцы Гуш-Катиф, несущие на своих плечах снятый с крыши их синагоги семисвечник. Картина, с трагической точностью совпадающая с барельефом на арке императора Тита, до сих пор стоящей в Риме. Император Тит – разрушитель Иерусалима, премьер Шарон – разрушитель Ямита и Гуш-Катифа.

Я не сомневаюсь – Ариэль Шарон искренне любил еврейский народ и еврейское государство, защите которых посвятил всю свою жизнь. Таким я хотел бы запомнить его навсегда. Хотел бы, но не могу.

Оглавление журнала "Артикль"               Клуб литераторов Тель-Авива