Елена Островская

О рутинизации смерти

Под таким, казалось бы, респектабельным заголовком будет мрачный рассказ об опривычивании картинок смерти в 1990-е годы. Слабонервных и бодрячков прошу отойти в сторону, чтоб не запачкаться.

В детстве и отрочестве я лишь раз соприкоснулась со смертью в публичном месте. По дороге на день рождения к однокласснице. Вдруг старик, стоявший рядом на перроне, сполз наземь, пошла пена изо рта, глаза закатились. Все стали страшно суетиться, мгновенно вызвали помощь. И та незамедлительно явилась: Красная Шапочка из стеклянной будки, что обычно стережет эскалатор, привела белую шапочку с красным крестом. Они дальше что-то предпринимали без меня. Моему деду удалось наконец вытащить меня из толпы зевак, мы пересели в другой поезд. От увиденного и пережитого я рыдала еще полвечера. Все дружно меня утешали, потом всем надоело, день рождения был несколько омрачен.

А на улицах детства происходила жизнь. Вон из моего окна хрущевки, с третьего этажа, был хорошо виден пивной ларек. Перед открытием там регулярно собиралась длиннущая мужская очередь. А минут за пять до, клацая каблуками, являлась Она. Я думаю, что клацая. Смотрела-то я из окна. Мужская очередь приходила в движение подобно звеньям игрушечной деревянной змеи. Одни подтягивали животы, другие доставали зажигалки или что там не знаю. Прекрасная дама шла, уже слегка качаясь. Сейчас думаю, что уже приходила под шафе. Тогда меня изумляла ее всесезонная красная помада. Осенью и летом аккуратная стрижка. Зимой меховая пушистая белая шапка до ресниц. И неизменный каблук. Всегда пропускали, окошко открывается, кто-то подает ей гигантскую кружку...

Дальше я пропускала, потому что рисовала. Рисовала дни напролет, лишь иногда выглядывая в мир. Миром был универсам со всем прилегавшим к нему комплексом из лестниц, магазинов, ларька и часто дерущихся мужиков. Да-да, доходило до драки обязательно. Район был пролетарский, прямой. Кровь потом долго еще валялась повсюду, а дед мой шел за продуктами той дорогой и плевал от отвращения.

 Так кто лежал на улицах и в подъездах? Пьяные и пьяные-побитые. Иногда пьяные лежали в луже. Нет, не крови.

А в начале 1990-х Невский был по обе стороны обложен нищими, голодными и грязными людьми, детьми, примерзающими к асфальту стариками. Когда в первый раз столкнулась с умирающим на улице человеком, пыталась позвать на помощь, но люди просто шли мимо. Шли сквозь меня, будто и я, и тело на моих руках были прозрачными. Увидела милиционера, подбежала, вцепилась. Он хохотал как резаный и все повторял мне “да пусть сдохнет уже, иди домой, никого не спасешь!”

Через несколько месяцев в Москве ехала в автобусе. Прямо посреди Кутузовского проспекта стояла расстрелянная машина, один окровавленный труп валялся справа от нее разорванный, куски другого или его же – слева. И я опять начала кричать. Люди рядом, пассажиры, вяло посоветовали успокоиться. Ничего, мол, такого, ты чего, приезжая наверно? Ну, стреляют и бомбы в машины подкладывают часто, успокойся. Живи пока живется. Вот тогда я впервые именно так и подумала: в какое чудовищное время мне довелось родиться и жить, если смерть стала рутинной составляющей жизни.

Лечить ветрянку стихами

Да, именно так поступила с ветрянкой одна молодая поэтесса, приглашённая моей мамой посидеть с девочкой. Ветрянка застала абсолютно всех врасплох. А дело было так.

Бабушка с дедом укатили встречать бархатный сезон в Ялте. Впервые за многие годы они просто объявили адьес камарадес, взяли билеты на самолёт и улетели. Предварительно меня, конечно, проинструктировали, что в ближайший месяц с небольшим выходные я провожу у родителей. Новость поставила было меня в тупик, но думать было некогда и нечем, дел было по горло в той моей жизни восьмилетней ученицы интерната номер один. До сих пор не знаю, где был номер два?

Интернатская жизнь шла своим накатанным чередом, как вдруг у меня случилась температура в 39 градусов. В интернате такое не приветствовалось, никаких тебе лазаретов-изоляторов. У нас с этим было строго: заболел, значит все, одевайся и уматывай домой. Есть дома кто, или нет не имело ровно никакого значения.

Домой я, конечно, не поехала, здраво рассудив, что все на работе, а ключей у меня нет. Пошла в любимый кинотеатр “Авангард”. На все сеансы крутилась страшнейшая кинолента Германа о войне, с его любимой кишковынимательской игрой. Главному герою выжгли звезду каленым железом на груди, а Герман это крупным планом смаковал. Отвратительный фильм смотрела с омерзением уже в третий раз, потому что если в советском прокате выходил фильм-лауреат, то крутили его во всех кинотеатрах месяцами до полного обрыва пленки....

Стоял тёплый октябрь, и сапоги в интернате нам ещё не выдавали. В кинотеатр я зашла в босоножках, одетых на толстый хлопковый колготок в рубчик. Вышла я из кинотеатра с пакостнейшим липким послевкусием и прямо в снег. Да, в тот год снег выпал именно в этот день. И падал, падал и падал день, вечер, ночь, утро, день ...Так ужасно было идти в дурацких босоножках по сугробам, неся выжженную звезду перед глазами и хрипы героя в ушах. Благо меня согревала подросшая с утра температура.

Приехала, позвонила. Дверь открыла мама, как всегда невероятно красивая и загадочная. В одной руке почему-то блюдо с фруктами, в другой ветка. Тут же ушла, оставляя по слову с каждым шагом удаления в свою жизнь. Сложив их вместе, я поняла, что у неё какие-то занятия, она уходит, еды нет, можешь посидеть в кресле, Аня придёт. Пока я все ещё вслушиваюсь в эти звуки, она уже одетая стоит напротив, улыбается и смотрит огромными глазами. Мама: “боже, Алена, где ты все время? Суп мы съели, еды нет, ложись спать!” Дверь закрывается. Я иду спать...

Просыпаюсь поздно, уже ночь. На кухне, судя по многоголосью, люди, волшебные люди. Прокрадываюсь и долго за ними наблюдаю. Они кажутся очень причудливыми в своих широченных клешенных штанах, блузах на выпуск неясного размера с рюшами и тесемками, на запястьях нитки какие-то бесконечные, у кого очки, у кого браслеты, кто на подоконнике, а кто на полу и на стульях. Впрочем, стульев-то всего два, ещё есть кресло, но оно для мамы и для кошки. Люди весёлые, шумные, громко что-то обсуждают, смеются, курят. Они мне нравятся, они не похожи на каленую звезду и босоножки на снегу. Но голод уже сильно скребёт живот изнутри. Именно в этот момент кто-то меня замечает и тут же со смехом кричит: “ой, смотрите, смотрите!!! Аленка, Аленка!!! Иди сюда, иди сюда!!!” Ну, вот, думаю, началось: а как у тебя дела, а что в школе нового, а ты почему не спишь, а расскажи стихотворение, да, ты что рисуешь???!!!

К счастью, обошлось без стихов и давай нарисуй, помогла температура. Из еды у них остался кусок хлеба и нечто для меня той престранное – розовое варенье. Вот уж этой пакости, плававшей в какой-то коричневой жиже, можно было кушать от души. Я, конечно, деликатно попробовала и поскорее убралась восвояси.

Утро началось с бездны, которая разверзлась в комнате, где нас было четверо – кошка, я, папа и мама. Я лежала под роялем, кошка на шкапу, а родители в диалоговой манере выясняли, кто останется встретить врача. Остались мы с кошкой. С раскладушки я решила не вставать, спать до последнего. Так оно и получилось, что услышала я уже совсем последний звонок в дверь. Когда открыла, врач успела занырнуть наполовину в лифт, благо тот был с двойными дверями. Но дверь внешнюю я поймала, дабы узнать, а что передать, кто приходил.

Врач все-таки вернулась, зашла в дом, помыла руки и ,внимательно осмотрев, констатировала ветрянку. Помню только ее слова, что к вечеру будет чесаться, но чесать нельзя. Потом она ушла, а я вернулась в объятия раскладушки. Вечером помню силуэт отца в полумраке, он что-то недовольно бормочет себе под нос, щурится в темноте читая рецепт. Ахахаха! В рецепте одно слово: зеленка.

Ужас, ужас, ужас: утром я была вся, абсолютно вся в пупырышках, и они нестерпимо чесались. От зеленки становилось ненадолго легче. На кухне меня встретила записка: “в холодильнике немного желе, в пиалке розовое варенье, скоро придёт Аня”. Какой кошмар – придёт Аня.

Аня была поэтессой, читала в Сайгоне, дружила с поэтами. Она вообще очень много читала, носила огромные очки, длинные прямые волосы, юбку из гобелена в пол. Она иногда даже смотрела на меня поверх очков, как бы удивлялась, что да, я де существую. Но главное, она много и пространно говорила. Эти речи неизменно начинались словами: “видишь ли, Алена, жизнь так устроена...”, дальше шло нечто, ставшее для меня квинтэссенцией философии. Нечто магически долгое и пространное, завораживающее глухими лабиринтами, в закоулках которых я так и осталась потерянной навсегда...

Аня пришла днём, намазала меня зелёнкой, сопровождая это привычным комментарием “пора бы уже самой, ты ведь большая девочка...”, померили температуру – 38,5. Она обреченно вздохнула и поплелась в коридор за своей огромной сумкой. О, ужас, там были книги, которые она быстренько стала выгружать одну за другой на круглый стол рядом с фортепьяно. Если честно, то вообще-то стол был равно рядом и с обоими окнами этого странного эркера, и со шкафом. Кошка равнодушно наблюдала со шкапа за Аниными манипуляциями. Соорудив башню почти до потолка, дева с волосами объявила, что мы будем читать. Я стала мысленно прикидывать, надолго ли ее хватит.

Аня читала про царей, про Распутина, Павла до полудня. Потом мы пошли на кухню, она села в мамино кресло, вытянула ноги, обнаружив белые вязаные колготки. Они мне так понравились, что я пропустила тему следующей книги. Это, кстати, было не важно, потому что осмысление колготок окончилось как раз одновременно с третьей ее книгой. Я попросила чаю. Аня посмотрела на меня строго. Поджала губы, потом вдруг поджала ноги и заявила, что она в гостях. Что бы это значило – пронеслась в моей голове редкая по тем временам мысль. Но она уже объясняла, что гостю надо лучшее место, лучшую чашку, блюдце и, конечно, изюм. Я спросила, есть ли у неё изюм. Боже, у неё оказалась халва. Я сделала впервые в жизни чай. Поэтесса объяснила, что заливать сухие листья следует “вороньим глазом “ – кипятком, который вот лишь только принялся бухтеть.

Мы пили зелёный чай и ели кусочек халвы, раздроблённый на множество крошек. И тут случилось странное. Глядя на Анну, я вдруг говорю: “лицом к лицу лица не увидать!!!” Она отвечает: “у разлуки такое большое лицо... Аленка, да, ты – человек! Ты любишь и знаешь стихи! Давай я тебе почитаю!”

Она читала, читала и читала. Меня посадила в кресло напротив окна. Сама встала левой щекой к окну, подняла правую руку, ногу согнула в колене... Солнце светило мне прямо в лицо, все ещё весёлое и тёплое, несмотря на снег. Аня повернулась фас, солнце светило справа от неё в мой левый глаз. В каждом сантиметре кухни висели слова, они сплетались странными канделябрами. Аня открыла фортку, там было темно синее с красным небо и снежинки. Слова полетели на волю, оголяя вопрос о еде. Я смотрела на поэтессу и отчётливо понимала всю неуместность своего вопроса. Анна повернулась правой щекой к окну, подняла левую руку, ноги прямо. Теперь я видела только профиль. Слова выдувались тонкой струйкой дыма из ее рта. Я теперь могла видеть лишь их узоры и ее профиль. Поздно, совсем поздно открылась входная дверь, тонкие пальцы нажали кнопку, и свет вошёл в дом. Родители принесли немножко сыра и хлеб, там было розовое варенье...

Розовое варенье клали на сыр и на хлеб. Каждому достался бутерброд. Все было чрезвычайно беспечно, легко. Никто и представить не мог, что через полвека Аню ждёт сначала рак, а потом страшный огромного роста человек, почему-то захотевший убить ее в парке на снегу...

Оглавление журнала "Артикль"               Клуб литераторов Тель-Авива