     Дорога петляла между гор, с которых слетали мелкие мерцающие звездочки. "То ли это светлячки, то ли у меня давление падает", - подумала Анька. "Наверное, давление, в глазах мерцает… еще бы: целый день на этой драндулетине по всей стране моей широкой". Анькины мысли запрыгали, замерцали не хуже звездочек, перебирая все, что было за сегодняшний день.
    Вдруг с одной из гор, взмыв и описав круг, начала опускаться маленькая золотистая звездочка. Она совершила приземление в точности между Анькиной и впереди идущей машиной. "Какая красивая"…начала думать Анька и осеклась. Да это же трассирующая пуля!
     Давление резко нормализовалась, и уже без всяких мыслей она въехала в поселение. Муж, положив пистолет на подушку, изучал "Зоар". Дочка спала. "Жень, ты знаешь, из Кфар-Поръим в меня стреляли. Чудом не попали." "Жаль,- машинально протянул Евгений, шаря правой рукой вокруг себя.
    "Что жаль, что не попали?" - взвилась Анька. "И что ты шаришь повсюду, вон твой товарищ маузер валяется. Вечно разбрасываешь оружие, где попало!" "Жаль, что ты так поздно, тебя с работы искали, хотели пригласить с лекцией на какой-то семинар в какой-то интернат." "Ты что, не мог записать, кто звонил?- начала было Анька, но быстро успокоилась. "Ладно, хотели, перехотели, я и так устала".
     Семейная сцена не состоялась, не было сил. Тихая самарийская ночь принесла горный ветерок изможденным Тель-Авивской жарой телам и душам.
     Анна и Евгений жили, в общем-то, хорошо. Детей бы побольше, в их кругу не принято с одним ребенком. Да и денег не помешало бы, а в остальном - они вполне счастливая, источающая взаимопонимание пара. Когда они вместе, от них просто исходит счастливый свет. Конечно, многие завидуют. А некоторых это просто раздражает. Например, Анькиной сестре, Нетте, страшно мешает, когда они с Женькой вместе. Неважно, что они делают: гуляют, читают, поют… Особенно, когда поют. Но больше всего не выносит она, когда поют субботние гимны. Что с ней творится, как она ухмыляется! Ну, Б-г с ней…
     Анька засыпает с горькой мыслью о сестре. Во сне ее мелькают интернаты, дороги, бензоколонки, вокруг них рассыпаны звездочки. Что за сны, майн Готт, что, сегодня день транспорта? И как бы в ответ - она видит его.
     Как будто она давно знала, что увидит его, этот автобус, как будто бы она ждала этого момента.
     Он стоял в тоннеле. Она вышла из тоннеля. Автобус стоял с открытыми дверьми, поджидая пассажиров. Но вокруг, кроме нее, никого не было. А в нем, в автобусе, уже сидели люди. Но лиц их не видно, лица в зеленом тумане. И они не уезжают, дверь не закрывается. Дверь притягивает к себе, зовет: ну, прыгай, мы ведь ждем тебя. Она понимает, что прыгать нельзя, но от этой двери невозможно оторваться. От крика Ани проснулись и муж, и дочка.
    - Что случилось?
    - Автобус.
    - Я думаю, исходя из комментариев на книгу "Зоар", тебе стоит отдать мне машину, и начать ездить на автобусе.
    Муж не понимает, почему от последних его слов она вдруг содрогается в рыданиях.

    ***
     Анька не понимала, откуда у нее взялось ощущение опасности. Она опять ехала по горной дороге, и, увидя за собой машину, начала прибавлять скорость. А вдруг арабы? Ой, они тоже прибавили. По скользкой горной дороге лучше бы не вилять задним местом, но как же ускорить движение? Анька все-таки вильнула за поворот и прибавила газ. "Вознесу глаза мои к горам, откуда придет ко мне спасение? - привычно зашептали Анькины губы.
    Именно от Него, как бы ответил кто-то, и, чудом удержавшись на дороге, она все-таки посмотрела вниз. А там, под откосом, одна на другой громоздились скелеты упавших ранее машин (и вороны над ними крылышками махали - так ей показалось). Ей стало "совсем хорошо". "Только не впадай в панику, - твердила сама себе, - ты доедешь, ты должна доехать. Еще прибавь газу, только осторожно..." Струя света обдала ее сзади. "Они уже близко,- Анна зажмурила глаза, ожидая выстрела. Выстрела не последовало. Осторожно, продолжая управлять машиной на скользкой дороге, она одним глазом зыркнула налево. Рядом с ней пыталась обогнать ее машину старая "Субару". В ней сидела сильно дрожащая девушка в шляпке. "Фу ты, такая же дура, как и я. Боялась, небось, ехать одна, вот и гналась за мной, - с облегчением поняла Анька и пропустила девушку вперед.
     "А все-таки, со мною что-то неладно,- подумалось ей.

    ***

     Когда они с сестрой были маленькие, обе чувствовали друг друга на расстоянии. Если Наташка падала и плакала, никто, кроме Аньки, не мог ее утешить. Она знала волшебные слова, которые не знали мама и папа. Мама и папа думали, что надо утешать, обещать подарки и жалеть. И у них ничего не получалось, и вся их огромная московская квартира отдавала плачущим гулким резонансом. Но стоило подойти Аньке и шепнуть на ушко: "У меня тоже так было. Я не плакала, - и в квартире воцарялась тишина.
     А когда стали постарше, всегда все знали, что они сестры. Только они ели суп с маслом, намазанным на хлеб. Только они завязывали пояс в плаще наоборот. И хотя они были совсем непохожи - Наташка чернокудра и с миндалевидными глазами, а у Аньки глаза - круглые плошки и челка прямая; все равно все, кто видел хотя бы одну сестру, признавал потом и вторую.
     Наташка не любила гладить. Поэтому всем было ясно, кто возьмет на себя эту почетную обязанность. Папа с мамой весь день работали. Сестры с ранних лет многое делали сами. Гладя Наташнины юбки, Аня всегда гордилась, что у нее будет такая наглаженная и нарядная сестра. Когда мальчишки на улице оглядывались на черные кудри, Анька гордилась, как будто ее произведение искусства получило приз на выставке. На нее саму оглядывались гораздо меньше, и довольно скоро Анька поняла, что многие, ищущие знакомства с ней, на самом деле мечтают о чернокудрой куколке - ее сестре.
     Поначалу это было обидно, но постепенно подрастая и начиная понимать кое-что в жизни, Анька научилась извлекать из этого выгоду.

    ***
     Не успев подъехать к дому, она с ужасом заметила Марью Исаковну. Марья Исааковна - ближайшая Анькина соседка, недавно овдовевшая певица из Одессы. Этим сказано все. Не то, чтобы совсем одинокая женщина - у нее были дети и внуки. Но жили они где-то далеко, а соседи (и в их числе Аня),- близко. Марья Исаковна когда-то пела в хоре. Теперь же в маленьком самарийском поселке ей явно не хватало мужа, хора, привычного общения. "За что, за что? - успела подумать Аня в последний момент и, вылезая из машины, приняла удар на себя.
     "Анечка! - истошно завопила Марья Исаковна, - вы же интеллигентная женщина, помогите же мне!" И дальше слова слились и слиплись в густой комок, из которого можно было отлепить и уловить лишь отдельные обрывки фраз. "Пятьсот два шекеля! Вы только подумайте! А ведь моя Нюся! Какой мерзавец! А нам сказали в местном совете получить! Вы понимаете, какие они негодяи!" При этом руки Марьи Исаковны работали в жанре объясняющей жестикуляции, как это принято в Одессе - в разные стороны.
     Аня с большим напряжением уловила два ключевых слова: Нюся и негодяи. Нюся была маленькая дворняжка, прижившаяся у Марьи Исаковны во дворе, а негодяями назывались, как правило, все представители рода человеческого, когда-либо имевшие честь общаться с Марьей Исаковной. Поэтому понять что-либо было невозможно.
     На помощь пришел муж, который к этому времени вышел на крыльцо, и попытался Аню освободить, но тщетно. Постепенно прояснилось, что Нюсю забрали собачники, потому что она вышла со двора прогуляться. "Вы понимаете, какие негодяи, что же собачке нельзя выйти со двора? Что же, такой порядочной сучке, как моя Нюся, нельзя пойти погулять? Да и вообще, она кастрированная, она бы в подоле не принесла. Что же они не видят, что она кастрирована?" "Марья Исаковна, я думаю, они этого не проверяли. Чем я Вам могу помочь?" Тут из соседнего двора под ноги беседующим выкатилась маленькая кривоногая Нюся. Очевидно, она снова решила прогуляться, пользуясь своей кастрированностью.
     "Вот же она,- удивилась Аня, - втайне надеясь, что появлением псинки разговор завершится. Но вскоре выяснилось, что "негодяи" Нюсю вернули, однако с опозданием на 4 дня, потому что не работали в праздники. И за эти четыре дня взяли с несчастной одинокой женщины, которой пришлось свою бедную, к тому же кастрированную собачку вызволять, пятьсот два шекеля.
     "Одолжить Вам денег, Марья Исаковна? - попыталась подчеркнуто вежливо спросить Аня. "Нет, я у вас не возьму. Пусть негодяи мне вернут..." И пошло по четвертому кругу.
     И тут Женьку осенило. Надо отдать ему должное. Он на протяжении беседы несколько раз пытался звать Аню "к телефону" и кричал "ужин стынет". Не помогало.
     "Они едут!...едут! Слышите, Марья Исаковна: собачники из местного совета, негодяи ваши едут! Повторный рейд!"
     Марья Исаковна схватила Нюсю и скрылась за калиткой. Подействовало.

     Наконец они могли посмотреть друг на друга. Давно они не сидели так - вдвоем.

    ***

     Женька, в отличие от других кавалеров, поначалу четко ударял за Наташкой. Они даже внешне были похожи: у обоих миндалевидные глаза и обезоруживающая улыбка. Они гуляли по бульвару, заросшему сиренью, а Анна готовилась к сессии, и у нее даже не было времени по-настоящему.

    (Здесь пропущен фрагмент. Юля не успела дописать его - А.Ф.)
    ………..
    Приняв по приличной дозе, все разомлели. Особенно Наташка, которую пришлось уложить.
     Наиболее трезвые разбрелись по окрестностям. Окрестности же были неописуемы.
     Cтояла золотая осень, и это было в "Русской Швейцарии". И этим тоже все сказано. Поднимаясь по золотистым кочкам, они вдруг поняли, что молчат вместе, в унисон, и что молчать им комфортно.
     - В этой деревне, внизу, Пришвин жил", - неожиданно сказала Аня.
     - Это который красоты описывал?
    -Тебе нравятся его красоты?
    -Да нет, не настолько. Я вообще-то и не читал.
    -Ты честный. А нас в школе заставляли читать. Как сейчас помню, во втором классе нам дали два отрывка с описанием осени. Один был Пришвина, а другой Паустовского. И нужно было учительнице вслух сказать, какой тебе больше нравится.
    -А учительнице больше нравился Пришвин?
    -Конечно. Все стали один за другим повторять, как попки: Пришвин, Пришвин... И вдруг я поняла, что не хочу за ними повторять, понимаешь, не могу. Но как сказать другое, вернее, не сказать то, что все повторяют... Я так испугалась. Я с ужасом ждала, что очередь дойдет до меня... Я вся похолодела...
    -Язык прилип у тебя к гортани? - засмеялся Женька.
    -Примерно так, - она улыбнулась в ответ, - и все-таки я произнесла: Паустовский. И ничего не случилось. Наоборот, после меня другие ребята стали говорить то, что им нравится.
    -То есть, это был твой первый урок нонконформизма.
    -Да, я поняла, насколько классно говорить то, что ты действительно думаешь.
    Женька хмыкнул.
    -Ты думаешь, что мы не всегда можем себе это позволить? - вопросительно взглянула на него Анька.
    -Нет, я думаю, что не всегда то, что мы думаем, это то, что думаем действительно мы.
    -Ты прав, конечно, - хмыкнула теперь Анька.
    -А Пришвин этот надолго у меня в голове засел. Кстати, ты знаешь, почему в этой деревне нет дома-музея? Жители не позволили. Обещали сжечь, если откроют.
    -Чем же описатель красот заслужил такую ненависть соседей?
    - Высокомерием. В те времена, когда он здесь жил, ни у кого еще не было телефонов. Был только у него. По блату, как члену Союза Писателей поставили. А в деревне ребенок один заболел. Нужно было в Сельсовет срочно звонить, машину вызвать в больницу. Стали стучать к нему ночью, чтобы позвонить. Он не открыл. И ребенок умер. С тех пор с ним в деревне никто не разговаривал.
     Опять замолчали. Вечер стал синеть. Пришвин, может, написал бы лучше.
     Они спустились к оврагу Левитана.
    -Ты знаешь, я здесь когда-то разбился, - сказал Женька, - хотел перед девчонками похвастаться, аплодисменты сорвать... Хочешь, даже шрам покажу? Он наклонился прямо к ее глазам, показывая на переносицу.
    -Ничего не вижу, - Анька непроизвольно потянула его за шею, - наклонись поближе, закат мешает.
    И тогда его голос изменился. Голос его проник внутрь Анькиного тела, прошелся мурашкой по спине, по шее, и лаская, за ушами. Голос его стал как золотистый бархат кочек. "Что ты, закат не может мешать, - прошептал он, наклонился и поцеловал.
     И сразу наступила ночь. Оказывается, уже давно был вечер. Оказывается, все кругом уже не золотистое, а сине-черное, и кружится. Все кружится, Господи: сосны, березы, коряги, его лицо, Наташкин голос.

    -Косточки мои перемывали? - голос был веселый и ухмыляющийся.
    -Да нет, вопросы литературы. У нас возникла слегка хемингуэевская ситуация, малыш. А впрочем, тебе стоит проблеваться.

    ***
     Сидя сейчас на кухне в самарийском поселке, они снова, как и пятнадцать лет назад, молчали вместе.
    -Ты знаешь, меня преследует чувство какой-то опасности, как будто со мной что-то должно произойти нехорошее, я не хочу сказать что..
    -Ты, Анют, слишком думаешь о своем бренном теле. Каббала говорит нам, что молиться надо об очищении души. А вообще, может тебе взять отпуск. Хватит мотаться.
    -Нет, это не поможет. У меня такое впечатление, что мне ничто и никто...
    Анька неожиданно заплакала. Она вдруг почувствовала себя такой слабой и усталой. Она так редко себе это позволяла...

    * * *

     Анька всю жизнь была старшей сестрой. Она привыкла нести груз ответственности. Гладить за сестру, убирать за сестру, потом и учиться за сестру, потому что учились они вместе в институте. Обе они выбрали химию. Но Наташка начала на год позже, поэтому она все у старшей списывала.
     Только в Израиле пути их разошлись. Наташа (Нетта, по-местному) осталась верна своей профессии и пошла работать в косметическую фирму, а Анна избрала путь иудаизма, и, как и многие, начавшие "приближаться" и "возвращаться", отдала всю себя еврейскому просветительству.
     Впрочем, поначалу они с мужем делали это в унисон. Свой путь они начали в киббуце, в "первом доме на Родине". После еврейской школы в Москве, куда они таскались каждое воскресенье вместе с дочкой, чтобы учить иврит, и где получали солидную базу национального образования, иудаизм в киббуце показался им детским садом. Шаббат никто не соблюдает, праздники - просто пьянки, про Пурим и говорить стыдно, а на День Независимости всех загнали в столовую и раздали песенники с "песнями о Родине". Зорко наблюдали, чтобы все пели. Евгению это очень не понравилось. И тогда он стал действовать. На Суккот он натаскал веток вокруг их киббуцного домика и демонстративно принялся строить Сукку. Вскоре вокруг собрались ошарашенные киббуцники. Сначала они просто глазели, потом посыпались вопросы. Женька вынес трактат "Сукка", переведенный на русский, и попробовал переводить киббуцникам на легкий иврит.
     Анька с дочкой завели обычай дома печь халы. Как могла, она откашеровала киббуцную печку, купила сито, пригласила дочкиных подружек и рассказала им, как это делали у них в воскресной школе, что такое Шаббат, зачем пекутся халы... Девочки в восторге лепили тесто. Они стали приходить каждую пятницу. Вслед за ними потянулись их мамы. Оказывается, у них тоже были вопросы.
     С ними в киббуце было несколько русских пар. Одна из них, Лена и Лёха, тоже из-под Москвы, дружили еще со времен КСП, потом вместе ходили в еврейскую школу, вместе репатриировались. Лена приняла их просветительские начинания просто в штыки. А ведь там, в Москве, она тоже зажигала свечи. Однажды она зашла к Аньке:
    -Вам больше всех здесь надо? Вы думаете, Женю сделают киббуцным раввином? Я лично не понимаю, зачем это здесь. Там, понятное дело, нам нужно было отличаться, чтобы уехать. Но здесь же мы можем быть как все. У меня Алексей, первое что сделал, как приехал сюда, - снял кипу.
    -У тебя Лёха вообще гой, не забывай. Кипа ему не нужна. А мы не хотим быть как все, мы хотим быть как евреи, - отвечала Анька, уверенная в своей правоте.
     Ленин муж действительно был гой. В киббуце вышла с этим небольшая заминка. Так как всех новых репатриантов организованно посылали делать обрезание, его тоже послали, но наткнулись на неожиданное сопротивление.
     Выяснилось, что он крещеный, делать обрезание ни в какую не хочет, и, как тайно рассказала Лена подругам, не только себе, но и своим будущим детям. У них тоже была только одна дочка, и Лена страстно хотела мальчика. Но Лёха был начеку, и ни о каком сыне (из-за возможного обрезания) и думать не хотел. В совет киббуца он принес две книги: Шульхан Арух (специально в Иерусалим за ним ездил, не поленился) и устав киббуцного движения. Из первого сочинения он процитировал, что ему, нееврею и христианину, делать "брит" ни в коем случае нельзя. Из второго - что его существование как нееврея и христианина не препятствует его пребыванию в киббуце и даже проживанию согласно уставу как члена киббуца, так как нигде в уставе не сказано, что членство определяется по национальному признаку. Совет слегка "выпал в осадок". Но поскольку Лёха был хороший специалист, а киббуцу нужны были программисты, он был торжественно принят в члены, и получил право брать машину от киббуца, приглашать гостей и кормить их за общественный счет (не в Пурим, разумеется), а также повышать свою квалификацию, если совет решит, что в этом есть потребность. Короче, Лёха и Лена были приняты в киббуц. Остальные же семьи из киббуца попросили, в том числе и Анну с Евгением, несмотря на то, что Женька был не менее классный программист.
     Надо сказать, они не очень расстроились. Женька хотел перебраться поближе к Иерусалиму, где уже тусовались большинство его бардовских друзей, но тут Анна, привыкшая принимать ответственные решения, ввела в действие материальный фактор. Так они оказались в Самарии, в домике, окруженном горами, дикими кабанами, маленькими шакалами (и большими, как говорила иногда Анька, воющими по утрам со своих минаретов), а также скудной, немножко дикой растительностью.
     Переехав в Самарию, Женька ушел в себя. В просветительской деятельности тут никто не нуждался, большинство жителей и так были религиозны, а русскоязычным (таким, как Мария Исаковна), нужна была деятельность явно другого рода.
     Работы по специальности поблизости не было, и он пошел на стройку, вспомнив студенческие "шабашки", а по-вечерам занимался Каббалой, переписываясь по интернету со своими друзьями, в прошлом бардами, а теперь каббалистами.
     Анна же нашла себя в педагогической деятельности, и преподавать она стала вовсе не химию, а иудаизм. В основном ей приходилось работать в религиозных интернатах, куда судьба забросила несчастных русскоязычных подростков, кого по ошибке, кого по незнанию, а кого, наоборот, с дальним прицелом: чтобы сделать гиюр, например.
     Зачастую приходилось ей возвращаться затемно, уезжать засветло и мотаться по всей стране. Она завидовала мужу, который работал рядом с домом. "Мы с тобой поменялись половыми ролями, - горько смеялась Аня.
    - Каббала говорит, что в каждом мужском качестве есть элемент противоположного, т.е. женского, и мы должны противоположные качества тоже развивать...
    -Ты договоришься скоро до того, что каббала у тебя гомосексуализм развивает.
    -Иди ты, Анька...

    * * *.

     Женька отнес ее на кровать, успокаивал. Плача, она провалилась в тяжелый сон. И во сне она снова увидела его...
     Он стоял, поблескивая фарами в туннеле, за затемненными стеклами не виднелись, но угадывались пассажиры. Их было немного, они ждали, когда же она сядет, и дверь закроется. На мгновение мелькнуло: нехорошо заставлять ждать. Но тут же что-то горячее подступило к горлу, остановило, испугало...

    * * *
    Она опять плакала, сидя на кровати: - Женька, ты слышишь, мне кошмары снятся, Женя, я боюсь, спаси меня!
    Он вдруг приподнялся на кровати, совершенно трезво, как будто давно не спал, посмотрел на нее, сказал спокойно, слегка презрительным голосом: "Ладно, спасу. Спи."

     Аню срочно вызвали в один из интернатов на Севере. Мальчик, выходец "оттуда", свел счеты с жизнью. Его нашли в Хайфе, разбившегося возле башни многоэтажки. "Вы уверены, что он сам? Может, помогли ему?" - не очень надеясь на отрицательный ответ, спросила Анна. Как педагогический консультант по репатриации в подростковом возрасте, она должна была хорошо знать покойного и его проблемы. Но ей с трудом удалось вспомнить задумчивый взгляд под очками, съехавшую набок кипу, слегка отсутсвующую позу... Ничем особенным ей парень не запомнился.
     Воспитатель посмотрел на нее с непониманием.
    -Это же вторая попытка. Вы забыли? А помочь... мы все, можно сказать, помогли. Отпустили его одного.
     - Это он на игле сидел и слез? (Как я могла его забыть, идиотка! Чокнутая со своими снами!)
     - Ну да, у нас он и слез. Мы ж его в больницу отправляли. Он передозировал,- укоризненно напомнил ей мадрих.
    -А Вы же вроде беседовали с ним после этого? - Конечно, она помнила эту историю. Но, почему-то не хотела вспоминать.
     История была о любви - жертве разлуки.
     Жили-были в Ленинграде мальчик и девочка, любили друг друга и думали, что никогда не расстанутся. Пока их родители не решили покинуть Ленинград. Только родители девочки решили покинуть его ради Германии, а родители мальчика поменяли климат более обстоятельно, и он оказался в Израиле. Они, конечно, поклялись вырасти и встретиться. Но пока что перезванивались под строгими взглядами экономящих родителей. Мальчик ревновал. Он изводил ее подозрениями по телефону. Он мучил ее. Она не могла этого слышать, она плакала от обиды, но и трубку повесить тоже не могла. Однажды после такого разговора, не помня себя от обиды, девочка выбежала на улицу и побежала по магистрали. Ее раздавил проезжающий автобус.
     Она не умерла сразу, ее подключили к искусственному легкому. Когда ему позвонили, она была еще жива. Мальчик понял, что не сможет с этим жить. Он вколол себе двойную дозу, чтобы догнать подругу, и вскоре тоже оказался в реанимации.
     Анна вспомнила их беседу после его выписки из больницы. "Я увидел ее, - рассказывал мальчик, - мы стояли у большого серого автобуса. Он распахнул двери и ждал нас. Она поднялась по ступенькам, но когда я хотел взойти за ней, дверь захлопнулась, автобус уехал, а я остался один на дороге. Я был в ужасе. Но тут раздался голос: тебе не время. Я очнулся в реанимации, и узнал потом, что ее в это время отключили...". "Он по-рыцарски предложил ей подняться первой, - саркастически подумала Анька тогда. Теперь она не хотела вспоминать эту беседу. И теперь она понимала, почему не хотела вспоминать.

     * * *

     После похорон она, усталая, возвращалась домой. Завтра придется ехать туда опять, проводить консультации с воспитателями, учить их, как на все это реагировать. В такой-то момент можно позавидовать Наташке, которая возится со своими химикатами, они-то точно ни к самоубийствам, ни к автобусам не имеют отношения.

    ***
     - Анечка, Вы же интеллегентная женщина! - раздался истошный вопль Марии Исааковны. "Подстерегли, - подумала Анька, - негодяи идут. Ну и денек!" -
    Что случилось, Мария Исааковна? Нюся здорова? -
    Нюся, она негодяйка. Что с ней сделается? А меня оштрафовать хотят! -
    За что? -
    Как Вы думаете, за что! Вы даже представить себе не можете, за что, - победно закричала соседка. Аня поняла, что зря задела эту струну. -
    Вы не представляете, за что эти негодяи могут оштрафовать бедную женщину, несчастную собаку, невинную ветку. -
    Какую ветку? -
    Невинную, девственную ветку. Она слегка торчит над забором. Эти негодяи хотят, чтобы я сделала ей обрезание. Они оштрафовали мою ветку на 500 шекелей.
    "Какое - то сакраментальное число. У нашего местного совета действительно бедная фантазия, - подумалось Аньке. -
    У вашей ветки, что, есть деньги в банке? -
    А вы думаете, у меня есть? - не отступала Мария Исааковна.- У бедной олимки есть деньги оплачивать все их глупости, все выдумки этих негодяев?
    Верный муж Женя пришел на помощь, появился на крыльце с пилой и пистолетом… "На помощь, Женя на помощь, - начала телепатировать Анька мужу. Женя, неси пилу". Он понял. Он всегда слышал ее мысли, даже самые тайные, он всегда отзывался. -
    Где негодяи?- сурово спросил он.- Стрелять? -
    Пилить! - Анька приняла решение. Мария Исааковна, мы идем ее пилить. -
    Кого пилить, Анечка? - взвизгнула Мария Исааковна. -
    Ветку. Девственную. Нет ветки - нет штрафа. -
    Ни в коем случае! Я не дам мою красавицу пилить! Как Вы могли подумать! -
    Всех пилить: веток, негодяев, собак, соседей, - Женька поднял пистолет, очевидно вызывая девственную ветку на дуэль. -
    Спасибо, ничего не надо, всего хорошего,- ретировалась Мария Исааковна.
    Женька вдруг перестал смеяться.
    - Твоя мама звонила, с Наташкой что-то плохо.
    Она вдруг поняла, что за будничной суетой, возней с самоубийствами, дурацкими своими снами, она совсем забыла о близких: не звонила маме, не говорила с Наташкой. "Когда я последний раз вообще-то ее видела? Вот я свинья! - подумала она .
    -Я знаю, Ань, ты себя некошерным животным обзываешь. Не надо, мы тут совершенно не при чем. Там что-то с ее работой связано.
    Анька пошла в дом с искренним желанием позвонить родителям, но тут пришла дочка с подружками, и им нужно было что-то срочно перешить для спектакля, они стали рыться по всем шкафам, разбегаться по всем комнатам, и говорить было невозможно.

    А потом позвонил воспитатель из северного интерната: у него возникла проблема с поминками: друзья покойного мальчика заперлись в комнате с четырьмя бутылками водки, погасили свет, никого в комнату не пускают, а на требования интернатского начальства открыть дверь отвечают, что у них народный обычай такой, они друга поминают. Аня попыталась выяснить, сколько их поминальщиков на четыре бутылки, и таким образом спрогнозировать, сколько времени будут длиться поминки.
    -Проверьте, все ли девочки на месте, а то, может, они разделяют грусть своих друзей в темной комнате.
    Но воспитатель ее упорно не понимал. Он старался проявить уважение к чужим обычаям. Анька тщетно объясняла ему, что, если он сейчас проявит уважение и не вызовет полицию, то завтра в каждой комнате произойдут такие же поминки, а вслед за ушедшем другом на смену придет двоюродная бабушка, троюродный брат или собачка, задавленная трактором три года назад (приснилась собачка, поминок просит). Но педагог твердо впитал принципы израильского воспитания, ментальности выходцев он явно не "догонял". "Ладно, завтра рано утром приеду, разгоню приверженцев древних обычаев, - пообещала Анька. Она даже один раз пыталась набрать номер родителей, но было занято. Короче, не получилось. Бывает.



    * * *

    Рано утром, выезжая на работу, ей удалось дозвониться до мамы. Но слышимость в горах плохая, поэтому разговор шел обрывками.
    -Мамуля, что с Наташкой?
    -Ты знаешь, Аня, Наташенька, наверное, заболела. У нее апатия ко всему, она ничего не хочет.
    -Это она тебе сказала?
    -Ну что ты, она никому ничего не говорит. Она ходит на работу... Но я же вижу.
    -Что, мамуля, ты видишь? Что она ходит на работу?
    -Наташенька очень устает.
    -Мама, что вы хотите, чтобы я сделала? По- вашему, я не устаю?
    -Какая ты грубая Аня. Я же с тобой говорю о твоей сестре...
    -Мама, извини, я ничего не слышу…

     Аня еще отключала мобильный телефон, ставила его на место, а слезы уже лились по ее шекам, щипали губы; мысли, обидные мысли накатывали одна за другой. "Я грубая, я во всем виновата, она ничего не хочет, я должна стоять на ушах. Так всегда. Наташенька заболела. Наташенька, небось, рада изгаляться, как всегда". Перед глазами встало лицо сестры, каким запомнилось в последний их приезд к родителям.
    "А, певцы наши приехали, про Шаббат будут петь... С вашими голосами про помойку надо бы петь. Нет, я не могу этого вынести". Нетта демонстративно ушла в свою комнату, всем своим видом показывая, что с нее хватит этого дебилизма.
     Наташка не переносила религиозных людей. Связано ли это было с возвращением ее сестры и зятя к вере, или стояли за этим более глубинные завязки, никто не знал, и узнать не пытался: потому что узнать у Наташки о ее истинных чувствах было не под силу никому, наверное, даже самому великому психологу...
     Она и сама не всегда могла разобраться в своих чувствах. Например, в юности вдруг отказывалась идти на дискотеку, и все пытались отгадать, в чем причина отказа. "Может быть, она поссорилась с этим..." "Может, она страшно устала". "Наташенька, ты заболела?" А она просто-напросто натерла палец на ноге, от чего стало больно прыгать, и сама про этот палец тут же и забыла, но рассуждала вместе с другими : отчего вдруг так не хочется идти? Может быть, испортилось настроение? Она придумывала этому причины, и искренне в них верила.
     Когда Наташкин бывший муж, с которым не прожила и полугода, начал качать права, выманивать деньги, чинить ей препятствия к отъезду в Израиль, она вдруг покрылась красными волдырями, про которые все говорили, что они на нервной почве, легла на диван и сказала, чтобы ее оставили в покое, потому что она ни в какой Израиль вообще ехать не хочет. И Анька готова была поклясться, что Наташа в тот момент действительно так и думала. Тем не менее, Анька поехала к бывшему зятю, убеждала, угрожала, подключала все возможные и невозможные связи, возилась с ним несколько месяцев, и в итоге, когда все они были уже в Израиле, пятна прошли.
     Возобновились они снова через два года, когда в "олимовском" магазине одного из приморских городов Нетта наткнулась на бывшего мужа - антисемита и ярого противника отъезда в Израиль, с его новой русской женой.
     Правда, ни себе, ни родным, ни психологу Нетта не могла объяснить, какие чувства она испытала к бывшему супругу, выпившему столько крови, и к "той блондинке", из-за которой она чуть не отравилась еще тогда, в Москве. "Ничего я не чувствую, приехали себе и приехали, колбасу выбирают. Всем колбасы хочется,- улыбалась Нетта своей роскошной улыбкой, сверкала миндалевидными карими глазами, и никто бы и не решился заподозрить ее в манипулятивности. Наоборот, все понимали, насколько Нетта искренна.
     -У Наташеньки просто кожа чувствительная, - говорила мама, - на каждую ерунду реагирует. Она сама давно забудет, а аллергия остается.
     - А интересно, - еще сказал тогда Женька, - можно ли путем воздействия на кожу лечить нервы?
     -Конечно, массажем, например.
     -Нет, я не это имел в виду. Я неправильно выразился. Я имел в виду - путем влияния на кожу влиять на нервную систему.
     Женька всегда был философом.

    * * *
     Анька приехала в интернат в надежде застать пьяное похмелье, но встретила настоящее всенародное горе. Музыка не играла ни в одной комнате, никто не учился, все подростки ходили по зданию горестной скованной походкой. "Неужели самоубийство так на них подействовало? Надо будет срочно провести беседу о жизни и смерти в еврейской традиции, - решив так, Анна энергично подошла к группе девченок.
     Но они ее опередили. Одна из них с требовательным упреком посмотрела на Анну.
    -Вы ведь знаете, что у нас произошло?
    -Ну да, я же была на похоронах.
    -Она ничего не знает!! - с пафосом воскликнули сразу несколько девочек, а та, требовательная, начала рассказывать:
    -Вы же помните, у нас был живой уголок. Там были голуби, три утки и два павлина. Так вот, их больше нет. Живой уголок превратился в мертвый. Так воспитатели наши острят. А нам совершенно не смешно. Мы догадываемся, кто это сделал,- Требовательная девочка выдержала паузу,- Сатанист!
    -Какой сатанист?,- Анне сразу стало дурно.
    -Колька-сатанист. А Вы же сами нам рассказывали про идолопоклонство там всякое, и как сатанисты, например, животных мучают.
     Анна должна была осмыслить ситуацию. Тот подросток, которого назвали "Колькой-сатанистом", давно фигурировал в Анниных мыслях, а также в мыслях директора и инспектора этого интерната.
     А фигурировал он, однако, не в качестве сатаниста, а всего лишь антисемита. Рисовал свастику на туалетах, выступал на уроках истории с упорным отрицанием Катастрофы, или говорил, что если уж она и была, то жаль, что не всех добили. Ясно было всем, что эти традиционные мотивы занесены из дома, из семьи. Когда Коляна принимали в школу-интернат, в его анкете, согласно Аниным же инструкциям, была графа "кто в семье еврей". Увидев такое, Колян взвился и закричал: "Как, в моей семье еврей?" Выяснили, что евреем у них был дедушка маминого третьего мужа, с которым она предусмотрительно развелась уже здесь, в Израиле. Почему Колю все-таки приняли в религиозный интернат, оставалось загадкой. Наверное, был недобор.
     Оказалось, выгнать его за антисемитизм практически невозможно. Но разрешается отстранять от занятий на три дня: за опоздания или неявку на уроки, чем педагоги активно и пользовались. После каждой трехдневной отсидки сына в интернат являлась колькина мамаша. Матерясь направо и налево, она устраивала педагогам скандал, ибо твердо знала, что ее ребенка "третируют, блин, по национально-идеологическому признаку". Она обещала пойти к инспектору, замминистра, министру и так далее. Колька оставался на день-другой в интернате, снова рисовал свастики и снова изгонялся на три дня "за невыход на молитву".
     Но теперь - сатанисты, это уже интересно. Может быть, лед тронется. - Откуда вы знаете, что он сатанист? - спросила она девочек.
     - Два павлина умерли. На тетрадке знаки сатанинские, его даже социалка к себе вызывала.
    -Он всех поработил в своей комнате, все пацаны его рабы, по ночам носки ему стирают!
    -Трех уток, двух павлинов, - всех ночью замочил!
     В аниной голове начал выстраиваться план борьбы с сатанизмом.

    * * *

     -Женька, ты представляешь, я теперь должна бороться с сатанистом, может быть, даже с целой сектой, - возбужденно начала она докладывать мужу,- а как Каббала к сатанизму, - по инерции начала она спрашивать, но вдруг заметила, что перед мужем на столе вовсе не Каббала, а том Гемары. - Ой, Жень, ты перевоспитался! А что ты изучаешь?
     -Ты знаешь, что по Торе приравнивается к убийству? Если ты издеваешься над человеком, заставляешь его побледнеть или покраснеть. И еще: перед слепым не клади препятствие. Я знаю, препятствие это или, может быть, отсутствие информации, или ты ему создаешь условия, приводящие к греху. Мы же с тобой вместе учили, помнишь?
    Анька явно ощущала прилив энергии, такой редкий за последние дни, но муж.... Он был углублен в себя, сосредоточен; что-то внутри явно мешало ему попасть на энергетическую волну жены.
     -Ты опять поругалась с мамой. Мама жаловалась на твою грубость, а им, как никогда, нужна сейчас наша поддержка.
     -Жень, давай я буду оказывать поддержку твоим, а ты моим. Нам так легче будет,- прилив энергии прошел.
     Как ни странно, у них действительно так сложились отношения в семье, что с родителями Евгения его жене легче было установить контакт, чем со своими. Так уж протекала их тшува**, такое разное она произвела впечатление на их родных.
     Женькины родители жили одни, он у них был единственный сын в Израиле (второй обретался в Америке и к себе не звал). Увидев Женю первый раз в кипе, они, конечно, поначалу изумились, потом поворчали, но в итоге вздохнули и начали вынимать к "приезду детей" одноразовую посуду.
     Аню они уважали, внучку обожали, и конфликтов у них никогда не было.
    С Анькиными же родственниками все процессы протекали болезненно. Анька считала, что Нетта исподтишка натравливает родителей на них. Каждый раз им предъявлялись претензии, что "из-за своей дурацкой религии" они не видят трудностей абсорбции родителей, что они эгоисты.
     "Жень, даже не пытайся ничего объяснять, - обычно говорила Анна в таких ситуациях, - будет ураган в Австралии, мы со своей религией окажемся виноваты".

    * * *

    - Ты знаешь, на этой химической фирме, где сестра твоя работала, опробовали какие-то новые материалы, и многие сотрудники вошли в депрессию, а у некоторых появились раздражения на коже. Так они ищут адвоката, и мама твоя просила, чтобы ты им тоже помогла с адвокатом. Ты знаешь, у Наташки чувствительная и кожа, и психика. Она совсем вышла из строя.
    - Может им с психиатром помочь сначала, а не с адвокатом?
    - Может быть, это здравая мысль. Только как им ее подать? Вообще я должен это обдумать. Мне надо поразмышлять про обратную связь и психику вообще... Это интересно... Женькин взгляд снова ушел внутрь.
    - Короче, мы должны ехать к ним.
    - Ехать. Только на Шаббат. Я ж по утрам не могу отпрашиваться.
    - Понятно. Пропал Шаббат, - подытожила Анна и пошла звонить родителям.

    * * *
     -
    У психиатра мы уже были. У частного. Тот нас очень напугал. Сказал, у Наташеньки тяжелая депрессия, с суицидальными мыслями, ее, говорит, надо срочно госпитализировать, чтобы она с собой ничего не сделала. Написал письмо к семейному врачу. Ходили к семейному, ходили к кожнику, куда только не ходили, - мама заплакала,- точно, заболела. -
     Почему же ее не госпитализировали? -
    Она не показывает, что у нее болит. Ее врачи спрашивают, она улыбается. "Беседер" у нее всегда. Вот никто письму и не верит. А домой придет, лицом к стенке, ничего не ест. Мы с папой ужасно за нее волнуемся.
    - Ладно, не переживайте, мы сейчас будем Шаббат справлять, вы развеселитесь. -
    Ну, как всегда, начинается.
     Мама вышла в Наташкину комнату. Они зажгли свечи под укоризненным взглядом покачивающего головой папы. Постелили постели в салоне. Женька ушел в синагогу. Наташка выползла из комнаты, поцеловала племянницу, прищурившись, посмотрела на свечи и молча ушла. Даже издеваться сегодня не стала, подумалось Аньке. Надо говорить потише, ведь Наташенька больна. Потом они все вместе ели субботнюю трапезу из продуктов, привезенных с собой. Попытки спеть субботние песни натыкались на тяжелые взгляды родителей. Они еле дотерпели до конца трапезы. Уложив дочку спать, решили прогуляться к морю.

    * * *

     Город, как ни странно, был тих. Изредка лишь с детских площадок раздавалось подростковое гоготание. В темноте белели магнолии, и совсем близко от моря, где воздух расплывался над волнорезами, жужжали стрекозы. Добредя до их любимого камня, Анька облегченно вздохнула. Она подумала, что эта атмосфера действует успокаивающе. "Давай посидим молча", - подумала она Женьке. Тот понял, приобнял ее и замер на этом камне.
     Хотелось спать. Но спать и не хотелось, одновременно. Где-то в подсознании она знала, что спать нельзя. Анька уставилась на волнорез, над которым зависло белое облако, то смежая, то открывая глаза. Постепенно облако стало расти. И гудеть. Этого гудения она еще не слышала, но понимала, что знает, откуда оно раздается.
    И ехидный голос внутри нее проскрипел: "Спи не спи, а сны смотри..."
    Все было предрешено. Белое облако над волнорезом превратилось в знакомый серый автобус. Она была все ближе к нему, еще ближе. Дверь открыта.
     Гудение вдруг прекратилось. Она услышала треск, как будто разлетаются щепки, звон осколков стекла, запах гари в носу, стук рушащихся балок. Черные кудри вдруг промелькнули перед ней, и с невероятной быстротой автобус закрылся и начал отъезжать.
     Где же она, кто же была та, что с такой быстротой прыгнула в автобус? Анька попыталась проводить его взглядом, но... это был волнорез, а по волнорезу бежала Марья Исааковна и кричала истошным голосом: "Негодяи, вы - негодяи!". Анька поняла, почему она так кричит, дернула мужа за руку. "Женька, где он, где твой маузер, придурок, бросил снова, где ты его бросил? Мы негодяи, Женя, какие мы негодяи!"
     Она увидела, что к ним уже бегут люди по берегу. Автобус с чернокудрой куколкой внутри уплывал далеко в море.

    * тшува - дословно, ответ(ивр.) - процесс поисков ответа в еврейской вере, возвращения к традиционному еврейскому образу жизни.