Михаил Зив

По памяти…

Сонет

В саду ледовых радужных одышек,
Морозом прорисованных в окне,
И мы шептали в ухо тишине,
Опухшей от фонарных фотовспышек.

Но был на утро ветреный излишек,
Где тополь, подготовленный вчерне,
Уже летел с грачами по весне
В кричащей рвани их полупальтишек.

Мы тоже проходили этот старт,
Безвозрастно болея горлопанством,
Когда весной чужих нездешних карт

Дышали над растерянным пространством,
Где мимо нас – сколь ныне не упрямствуй –
Прошел окном черноголовый март.


* * *

С горы сбегая со всех ног
В телячьих нежностях тумана,
Лес утонул среди молок,
        Впадая в сон самообмана

Между облизанных стволов –
Торчащих вздыбленных оглобель –
Вот-вот и выбежать здоров
На всех запыхавшийся гоблин.

Присыпав хворостом овраг,
Он сел, расстраивает нервы,
Из чащ повыпросив для драк
Клевретов гулкие резервы.

И на подходе тайный взвод. –
Сквозь дрязги мстительной рябины
Раскручивают из болот
Вовсю гудящие турбины.

Все раздраженное гудит,
Молчит и зреет в ржавых пятнах,
В тумана ватник вдев бронхит
Продрогших подвигов невнятных.


                   * * *

     Куст бежит по косогору
     Подбегает: «Я не стог!» –
     Быстро стал в потемках вором, –
     Шапку с темени сволок.
     
     С речки волосы шевелит
     Плеск от рыбьего хвоста,
     И стоит подлунный велик,
     Руль уткнув под бровь моста.
     
     Руль скривив и тенью – руки,
     Ходит броско лунный грош.
     Пей, что хошь, летай от скуки,
     Подкупайся, раз хорош.
     
     Пей уста жеманниц-пленниц,
     Юбки с негой задирай.
     Ужас будущих рожениц
     Мертвым слышится сквозь рай.1


* * *

Я влажную полночь на цыпочках в комнату ввел.
Я шторы убрал, чтобы как-то от сада дышалось.
Я шарил в столе, фотографии сыпал на стол. –
Все воспринималось, как сентиментальная жалость.

Я в письма смотрел. Только почерк. Я их не читал.
Мне было бы скучно, как будто бы стыдно и тесно,
Как я полагал. И не нужен мне был ритуал
Обрядовой памяти,  бывшей когда-то уместной.

Не числил итоги и вздохом не мерил судьбы.
Все эти «кабы» позапрятались в отбывшем прошлом,
Где локти кусали, наверно, и морщили лбы,
И сами себя ужасали в сомненье дотошном.

А я только имя твое захотел подержать на весу.
Почти на слуху, чтоб невнятно озвучить на память,
Почувствовать, как это вдруг через ночь пронесу,
Не зная поставить куда или как озаглавить.

И мрак из окна до щеки дотянулся, цветист,
А имя твое просто стало в нем прозвищем света.
Прости меня, нежная, это оливковый лист,
Оливковый лист по щеке тель-авивского лета.


* * *

Запальчиво туман ползет
На холм из дальнего оврага.
Сумбурно дышит огород
В невнятных складках. Слишком наго

Повернут к небу дом. Валун
Блестит в крапиве при дороге…
О, эта песня наших рун –
Пойти туда, где нет подмоги:

В невыносимые поля,
В невыполнимые рассветы,
Где договорная земля –
Случайно именно вот эта.


       
  В деревне
    
    Поколачивает дождь
    Ветки, ветки, ветки,
    Где ручища синих рощ
    Носят речку в сетке.
    
    Вечер трактором бубнит,
    Забежав за спину, –
    Это маленький отит,
    Спрятанный в холстину.
    
    Ярко спичками кислят
    Огоньки околиц,
    Трактористы бренно спят
    На сносях медведиц.
    
    И в сенях сопят стране
    Тысяча поддевок,
    И лягает дождь во сне
    Мeлкозадых девок.


* * *

Темень складывая в копны
По краям своих обид,
Ходит поле расторопно,
Деловито мышь свистит.

А всамделишное сено –
Стог от страха сам не свой –
Гукает попеременно,
Притворяется совой.

Что обиды? – наши танцы,
Проба на зуб сквозняка.
Десна дальних гидростанций
Цедят ночь издалека.

В копнах мира выход вскопан.
Говорит копне копна:
Только гибнущему скопом
В губы Родина дана.

Дол за долом мерзнут жаждой,
Говорит река из рук:
Только жалостью сограждан
Утишается испуг.

И горланит звездный вымах
На дремучих небесах:
Только нежностью любимых
Тут залечивают страх.
Таллинн-1     

     
     Не всегда и вина есть,
     Но о том – ни гу-гу...
     Таллинн, глиняный аист,
     По колено в снегу.
     
     Из трубы коленкора –
     Матерок молодым,
     Свитерок военмора,
     Верхней палубы дым.
     
     Или к пиву придаден
     Вот такой закусон:
     Байки пушечных ядер
     И печаль похорон.
     
     Или Эва-Карина –
     Ноготок, холодок –
     На свету от камина
     Надевает чулок.
          
     Остро вижу подмышки,
     И подмышками – тмин,
     Полчаса для интрижки, –
     И пылает камин.
     
     И небритая крепость
     На ветру, как сугроб, –
     Вся вина, вся совдепость,
     Вся нелепость Европ.
     
     Свитерковая должность,
     Коленкор, холодок,
     Где, подмышками ежась,
     Надевают чулок.
          

Областной рейс
        в конце сезона

Сорящий листья, с неба слез
Внутри закашлявшийся сухо,
В даль улыбнулся сизый лес –
По горизонту в оба уха. 

И дол, трясущий лес в подол
Подзорно выбежавшей речке,
Сосет глазастый валидол
Пространств, живущих в час утечки.

И, набок в бездну завалясь,
Всю из бурьянов, верб и кровель,
Хлебает гречневую грязь
Деревня, выдумкой коровьей.

Молчи, увиливай и снись,
И, мертвых душ слагая опись,
Всей электричкой смерти в высь
Промчись, окрикивая пропасть.

Там среди мертвых я сижу
И павших мну электросваркой –
Лужу дорогу к гаражу,
Двоясь в «Икарусе» цигаркой.



* * *

Неразборчиво идет
Дождь по онемевшим листьям,
Словно дальние поместья
Говорят: «Мы зубы чистим»,
Заглядевшись в небосвод. -
Задремавшие отчасти,
Будто вывалялись в тесте,
      Губы крыш в брезгливой пасте
 От невыплюнутых вод.

И набрякло полотенце
Продуваемых полян,
И прокурен хрип кроватей
Непрощеньем отщепенцев,
И по грязи путь стеклянн
Поборовших ватник жизни
К ферме, ползающей слизнем
К неудобству поселян.

Я люблю вот эту речку,
Эту рощу в неприязни,
Эти кирзовые брюки
Непроснувшихся дорог,
Государственную печку
В центре кашляющей казни,
Там, где злые Божьи внуки
Правду схапали в мешок.

Как пошли вершиться будни,
Как расплакались колодцы,
Мальчуковые ракеты
Побросали в небосвод. –
Горше, глуше, беспробудней
Не могли мы уколоться, -
Запиши примету эту:
Хмурым веком пополудни,
Неразборчив, дождь идет.
                     * * *
Луна встает, в своей забаве
Холодной лаской лес напичкав.
От холода стуча зубами
Навстречу мчится электричка.

И лес, над полем ель нахохлив,
Зовет из чащ своих прабабок.
Болотами словоохотлив,
Ворочается с боку набок.

И выбегающий поселок,
Кряхтящий бочками глухими
Разбухших стен, струит рассольник,
Свой сонник домотканных химий.

Там с огурцом во рту храпели,
Фонарным залепясь цукатом,
И мы, отплевывая пеленг
Судеб, раскаченных плацкартом.

И в оцинкованные днища
Лупили свадебные марши
Для воевод, для новых нищих,
Разжевывая цедру старших.
Неоконченная поездка
в общем вагоне

                     1
В ночи подстреленно вскричав,
А проще – кратенькое взлаяв, –
Сначала путаясь в речах
Строений, гулких вне хозяев,

Всплакнувших станционных лип,
В скороговорках мертвых стрелок,
Пронзая этот клип навсхлип,
Как бы мотаясь о пристенок,

Выныривает тепловоз,
Стянув махровое от стаи,
Под стук глотательных желез
Откосы окнами листает,

Выскакивает на мосты
И стыки в стон перемешав там, 
Громит исподние кусты
Большими палками ландшафта.

Нельзя любить, нельзя не бить
То, что, убившись, в темень вжалось,

                  2
Нельзя же куриц не лепить,
На свет отрыгивая жалость,

И есть соседский помидор,
И, зная толк в таких кундштюках,
Плыть на несчастных в коридор
Ногах в нахально смелых брюках.

А в коридоре паучок
Связал дымок ночным ледышкам,
Пристроив слабый маячок –
Чаек к стыдящимся лодыжкам.
И, белый выставив плавник
В тоннель вагона, в стену вжатый,
Скорее, – полупроводник,
Вергилий вагоновожатый

С каким-то мелким фонарем,
Скользящим по ладошным сферам,
С постельным путаным враньем
И люциферным офицером –

Идет, за чуб мотая храп, –
По чью ты душу? Далеко ты? –
Через попукиванье баб,
Сквозь молодецкие икоты,

Через тоннель большой страны,
Где братаны, кумы и коки
Вповалку спят, зажав в штаны
Колесной бездны караоки.

И чертит муку изохор
На небе – и не воспрепятствуй! –
Сей, право, славный храп и хор,
Теплом блядующего братства.

                   3
В сугробах утренних – уют.
Дома, за вечер съев по литру,
В кальсонах холода встают,
Отбросив желтое до вiтру.

Мычит по фермам теплый плебс,
Дорога – сальная бумага,
И мчит ворованный турнепс
На финских санках у сельмага.

По ценам узнается год,
А день – по солнечной насечке,
Покоцавшей расхожий лед
До верб, натыканных вдоль речки,
По нюху – пульс в родной стране,
Где в снег закат свекличный выжат,
Где даль на снежном полотне
Кисель железный с рельсов лижет.

И примерзающий язык
Заката, рдеющего в щеках,
И есть каренинский кадык,
Поющий в наших караоках.

                 4
По стуку – лес, по степу – степь
И городов градуировки –
По стебу высыпавших скреп
Домов в хрустящей упаковке,

В плевках фонарных тупиков,
Балконных празднеств и полотнищ,
Обернутых у кадыков
Тех тещ, тех жен, чей так оплот нищ,

Чьих лжесвидетельств никогда
Нам не запомнить… Мимо, мимо
Вдоль их киношного труда
Во рту хохочущего мима,

Ныряя в завтрашнюю лень,
В ту тень безродных путешествий,
Лес нахлобучив набекрень
Ночам, глотающим дюшес свой.

Не помнить жадного родства,
Не числить зол, бинтуя рта резь
Пространством, – вдоль домов сперва,
Свободой клятвенно затарясь,

Затем, как сказано, лесов,
Что лают вслед, поля раззявив,
Перелопатив сто мостов,
И мы остались вне хозяев.
Не помнить умершей Москвы,
Свыкаться с курицей из гипса,
С чужими чокаться на «Вы»,
В окошко бухая сквозь грипп свой.

                     5
«Он полуплакал, полуспал…»
Он полуехал, ехал, ехал,
И мрак стучался, краснопал,
В окна ледок – как бы орехом

Стучал в его успешный сон,
В колесах, выдразненный на смех.
Он ехал внутрь, как едут вон,
Виденья сглатывая наспех

В дурацком блеющем окне.
Так что же общего? – спросить бы, –
В ночной вагонной толкотне,
В той молотьбе пустой женитьбы

С пространством, всасывавшим «sos!»
Из душ, заблудших в общей склоке
Икотой мыслящих колес
В свои земные караоки?

На небеса, где Бог оглох,
Где мхи полян катают охи,
Где полустанки ловят блох,
Искря в свои чертополохи,

Где правдолюбец бит в торец,
        Где к власти ластится подлещик,
Где, кадыком своим игрец,
Встает с похмелья алиментщик,

Где мать-природа хороша
Затем, что вша еще не пытка,
Затем, что взрослая душа
Пока что детская попытка
Проделать этот ход на свет
Сквозь тьму пространств ночлежных, то есть
Поставить опыт как ответ,
Хребтя по вызнанному поезд,

Где мрак – вот он-то общий враг! –
В сей брак – ага, перехитрили! –
Вбегает влюбчивый овраг,
Запав на соловьиный триллер,

И, где черемухой полны
У бездны вкрадчивые сени,
И плоть – презумпция вины
С чужой заначкой для спасенья.

И с плотью родин – свой вердикт,
Где любит ртом наш дух, инертен,
И впрок нам голодно твердит
О брачном кодексе со смертью,

О вечном блядстве со страной,
О братстве в том причинном месте,
Где в виде следствий путь земной,
В пути застуканный в инцесте.

На два голоса

И тогда, когда станешь одною из ста лишь          
Среди стариц любви, перетекших в уста лишь       
Равнозначных, ну хоть бы – из двух, из пяти,       
Пересохшими руслами, будет цвести
И истаешь, как дым отгоревших пристанищ        
Долговая неправда, в которой состаришь 
Мелконабранной памяти, взятой в петит…          
Отболевшее небо с разжатой горсти.

Этих девичьих рек бузина и обуза,                         
И в девичестве ран – и буза, и обуза,
Эти фигли и мигли ночных городов                       
Там, где тигли становищ осветят альков,
В панибратской беде колдовского союза               
Где сошла наша кровь, сквозняки отволтузя,    
Между теми, кто скраден и весело вдов,                
На мезузах бездверных твоих косяков.

Между чуждых бород, разгребающих пепел,        
Полюби меня вдруг, так как жизнь онелепил, –
Для торговых убийц подзатарив в мешок.             
Проходимца, чей слепень пропажу предрек,
Я там жил и любил. Я там пил, будто не пил,        
Там, где склеп – твоя степь, возведенная в степень
Лишь дышок и остался мне на посошок.                
Заблудившихся в стебе ослепших дорог.

Мы найдемся тогда, когда точно не станем.           
Мы вернемся туда – обознаться местами,
Забинтованы спать в средиземный простор.           
Обознаться устами столпившихся в хор,
И прильпнет наш язык в раскаленной гортани       
Постучаться к тебе в заколоченный ставень,
В острорежущих клятвах запасливых гор.              
Отпросившись с постоя внимательных гор.


…И в натуре

* * *

Словно выросший намедни,
Обновивший синь утрат,
Пой в пылу недоумений
О грядущем невпопад.

Но и в прошлом, рослом, личном,
Что тебя растет скорей,
Пой о вечно закадычном
Юном солоне морей.

Будто ход вещей поправить
Можно, взявши на испуг,
Где беспамятлива память
Точно выбранных разлук.

Мы месили это тесто,
Дрожжевую плоть обид.
Время действия и место
Сути не определит.

И не сетуй, что во тьме тут
Век неслись за счастьем вслед.
Эта гонка  только метод,
Метод выбега на свет,

Где в отвесном поднебесье
Ясно ширящийся лаз,
Где утопленница-песня
Позабудет и про нас.


* * *

Сбегает парков детвора
На берег, пальмами горланя,
Как бы за Яффою гора
Возникла вдруг на дальнем плане.

Дворов сухая дребедень
Сползает в поисках колодца,
И кока-колой льется тень,
Что из пустых мечетей пьется.

И, жажд не удовлетворив,
Под куфией в запревшей взбучке,
Трясется рынка черствый риф, –
         Спецы и лучники в отключке.

И расторопно преет банк,
Дошнуровав из ссуд шнуровку,
Держа в дверях своих фаланг
Автобусную остановку,

Где, будто ударяет в гонг
Тень плачущего имярека,
Жуя бессмысленный дифтонг
Столь неоконченного века.1


* * *

В темноте поют сандали,
Снизу врут про глубину,
Крутят улицы педали,
Отдувают тишину.

Вверх – на звезды, с горки – к морю,
Вбок – туда, где пальмы шарк,
Там, где в лунном оговоре
Спит под капельницей парк.

К забытью безбожье драмы
Про чужие берега,
Где саднит из яффской раны
Муэдзинова нуга.


             * * *

В погоде легкая дрянца –
Ленца дождя и инфлюэнца, –
Как стряхивают у лица
Махровейшее полотенце.

Не утирай поспешно лба
При входе сквозь подлобье бара.
Оно – судьба? Оно – судьба.
Все остальное – тары-бары.

Все остальное только свист
Из губ, гадающих о близком,
В котором будешь, чтоб не скис,
Особо ласково обыскан.

А это, в сущности, одно,
Все дело в степени той ласки:
И бар в огне, и дождь в окно,
Едва дождавшийся огласки.


             * * * 

Вызывающая спазму -
У земли, не у меня -
Моря вылупилась плазма,
Просит издали огня. 
Ну, так он идет из Яффы,
Не мигает, но манит.
Наши горы-батискафы
Дружно скушали магнит. 
Но по запаху Египта
Чую тот, плескучий край. -
Спрячься в лифчик эвкалипта, -
Кораблю не отвечай. 
Ведь в сто раз огромней жизни,
Той, что в саночках везу,
Моря выпуклая линза
В темном времени глазу. 
И просторна эта область,
Где проветривают вслух
Мрака сушь, где дым от "Noblesse",
Будто крылья птицы Рух, 
Где страна - нам Иудея -
Так мала - и вся насквозь -
Стынет, ощупью твердея,
Спать улегшись на авось. 


* * * 

Ночь растопырила вырванный корень.
Шумно надев нарастающий свитер.
По губы городу налито море.
Пляж приоткрыт, обслюнявленный светом.

Сад каменеющий вымок и вымолк.
Кубрик луны водит сброшенным трапом.
Скрючен пустой и сереющий рынок.
Холод витрин пробавляется трепом.

В плавнях квартир заблуждаются вещи.
Грозны сортиры из раковин лестниц.
Хлопья постелей взлетают из трещин.
Нам по вселенной неся одноклассниц.


* * *     

     Полночь тьмою накачала
     Неба всклоченный простор,
     Где, используя рычало,
     Самолет ведет курсор.
     
     Город спит, одетый светом,
     С электрической Святой,
     Только нам, апологетам,
     Время кажется жратвой.
                    
     Хруст любви в скуле резона,
     Пот оконный в темноту,
     Чья промышленная зона –
     Клок сияния во рту.
     
     Моря ябеда в гортани,
     И кадык пустыни жмет,
     В темном слизистом экране
     Самолет ползет на Лод.


* * *

Мы не тьмой самодавлеем,
Подымая скорби рать,
Просто жизнью мы болеем –
Разве это не понять?

И саднит на теле кофта,
Будто ползает лангуст.
В синей глуби микрософта
И улов-то наш не густ.

В этой выси адриатик
Дно терзают якоря,
Небом силится астматик
Рот прорезать, укоря

Плоть свою за точность встречи
С небом, в коем нам в ответ
Тяжесть рыбьего наречья
Только слизывает свет.

И родней исчадье DOS'а,
Где на умерший Луксор,
В каплях свет роняя с носа,
Самолет ведет курсор.


* * *

Свет, экранируемый садом,
Пройдя сквозь толщу польт и смальт
Листвы, где зябко шелкопрядам,
Измазал зеленью асфальт.

И ноги, вымокнув в зеленке,
Как бы к домам приглашены
Сквозь двор, что спрятан под клеенкой
Липучей к стенам тишины,

Где иннервированы стекла
Пульсирующей теплотой
И репетируют прогорклый
Во сне домокловый устой.

Страшна нам вечность в первой пробе, –
Микробов бег в зеленый душ,
Где тьма горбами гардеробит
В прихожей райских наших душ.

Там сад, где изо рту у гада
Кадит в глаза цветочный дух,
И через все исчадье сада
Фонарный свет летит, как пух.
На пляже

Зной размахался бородой.
Гнездом для стерео-истерик,
Облитый содовой водой,
Морской покрикивает берег.

Подскакивает с топчанов,
Сползает с пролежней шезлонгов…
Руководитель дураков,
Из будки-башни рык исторгнув,

Пасет пасящихся меж волн,
Кляня отбившийся купальник.
И нос его, и член, и челн –
Лишь знаки власти, – не охальник!

И на пластмассовом челне
Скользя в резиновом носочке,
Он это чувствует вполне
За краем смертной оболочки.

Спасатель смуглый, душ ловец,
Той спасской башенки ревнитель…
А, может, и небесный спец –
Одних купальников спаситель?
Алия               

Растопырив семь глаз, летит самолет,
Через тучу снижаясь на город.
Стрекозой претворился усопший пилот,
Прицепился на собственный ворот.

Стюардесса малиновым кофе поит,
И штаны шебуршат пассажиров.
Каждый делает вид, что не спит, а летит,
Заморожены лица пломбиров.

Телефонною книгой залистана ночь,
Не записано в ней ни звоночка.
Позвоночник пустой к ремешку прикурочь,
В алюминиевой снись оболочке.

Мы на город ссылались, таща чемодан,
И хватали за помочь подмогу,
Шли в кофейное право надуманных стран
Сквозь казенное «занято» к Богу.

Сквозь гудок на рывок, чей глоток удавив
Душным кофе в малиновой коме,
Растопырив семь глаз, плыл на нас Тель-Авив
В неподключенном аэродроме.


* * *

Выживаем из упрямства,
Так как некому сказать,
Что и смерть чуть-чуть жеманство,
Что и скорбь не благодать.

Ценность наших покаяний –
Чтобы сердцем в неглиже 
Прыгать к девушкам да к няням,
Или к Родине уже.1 –

Пожалейте, приголубьте!
Может, смуты нашей суть –
Одеяло натянуть бы
Да с прощеньем прикорнуть.

Только жалоб вздор воинствен,
Ведь и суд, где нас пасут,
Неподсудность наших истин
Пришлым сдаст на пересуд.

Пляжное

Как загорали – так умрем –
На пляжной станции прибоя,
Где зной, надутый пузырем,
Потеет плотью даровою. –

Как бы в большой презерватив
Пожить чуть-чуть в свободном стиле,
В людей киношно обратив,
Сперматозоидов пустили.

И в том разбросе запятых,
Бессвязно помнящих о теле, –
Вся невостребованность их,
Незнанье, собственно, о цели.1

И мы не знаем. Спим – как спим,
И загорим – как загорали, –
Мыча томленьем глупых спин,
Развешенных в песчаном трале. 


                * * *

И дунь в окно на всякий случай,
И в парк спуститься поволынь,
Где каждый лист поштучно учит
Латуни лунную латынь.

Века разыгрывают в лицах,
В вещах, где  и твоя вина
В умерших бегло праязыцех
Невнятно произнесена.

И ты бежишь подслушать слово,
Листаешь бестолочь аллей, –
А ничего тут не готово!
И смысла нету, хоть убей!1

Тоской почти очеловечась,
Звезда висит на волоске,
И ты летишь сквозь эту вечность,
Как будто к смерти – налегке.

Как будто к жизни, только извне,
Вовнутрь попасть, где жизнь сама.
А город спит во влажной призме,
И насмерть заперты дома.2
Утренние птицы

Разговаривают птицы,
И одна другой фонит.
Нас разыгрывают в лицах, –
В каждой кроне свой синклит.
Прежде, чем угомониться,
Нагуляют аппетит.

Прежде солнце разогреет
Располневших червяков,
Потому-то и в игре их –
Только проба язычков,
Дабы нас, гипербореев,
Водогреев, брадобреев
Принимать за мужиков. –

Мы ведь хищники, короче.
Ноги тапками упрочив,
Пьем глазастые чаи,
Ключик пробуем в замочек,
Отпираем дупла ночи,
Едем к службе на печи.

По забывчивой привычке
Достаем из торбы спички  –
Каждый тенью бородат.
Наши дочки-невелички
Из ветвей на нас галдят.

Наших ртов боятся дочки,
Гадят брючинам на строчки, 

В смысле – лычки, в смысле – бричке,
В смысле – едущим на печке, –
Зря пугаются ребят,
В этой звонкой обезличке
Тела маленькие нычки
Щупло в листьях теребят.1


* * *

В этих сумерках, что глину
На задумавшихся пальцах,
Кто-то жамкает равнину
В пальмах, пришлых постояльцах.

Кто-то водит фонарями
По слоняющимся склонам,
Кто-то дома за дверями
Курит, выглядя бессоным.

Кто-то дрязгается морем
Над ночным забытым пляжем.
Кто? – Не знаем, мы лишь вторим
Тем, что нажали со стажем.

Тем, что нажили, и тоже,
Будто выжившие вчуже,
Мы ничем помочь не можем,
Подытожим – будет хуже.

Ведь что нажили – лишь дальний
Отзвук бывшего в грядущем,
Только жест несвязный пальмы,
Даром глину ночи мнущий.1
Письмо

Не спрашивай, кто я и что там.
Оттуда и в толк не возьмешь,
Как с мордой, зареванной потом,
В жару через город плывешь.

Как щиплет глаза, как футболка
Бесчувственно в кожу вросла,
Как давит на частную холку
Всеобщая гуща тепла.

И смазаны абрисы зданий,
И, тут же сгорев на корню,
Деревьев костлявые длани
Завязли туда в размазню.

Питье мимолетно, что эхо,
Как быстрый и зряшный вопрос
Для горла, что просто застреха
Для некогда слюнных желез.

И к морю летят по запарке
Глаза путеводного рта…
Я жил в этой пламенной чарке,
Чья ложь увлажняла уста,

Чей возраст был горек и солон,
Как, собственно, времени мед,
Где так и прожил новоселом,
Стандартным искателем вод.1


* * *

Острее привкус пустоты,
В зеленой ярости резона
Пошли осенние кусты
Топтать горчишные газоны.

Сыреют стены у домов,
Пространство запасают в щели,
Как бы привстали от холмов, –
Проветривают помещенья.

Автобусы смешно басят,
Под светофором ссорясь блекло,
И бесятся, и колбасят
Витрин напутанные стекла.

На кухне чайник не кипит,
Ленясь обнять огонь комфорки,
И беспробудный быт обид
Костит квартиру в час уборки.

Метла, отлынивай! Жужжи,
Вода, плюясь из бездны крана!
И кашляющие этажи
Зря ждут подмоги ветерана.1


* * *

Дождь идет. Огни свистят
По асфальту скользким ходом.
Выбегает в давку сад,
Говорит: «И я с народом!»

Увязается с толпой,
Сыпет в зонтичную кашу
По щекам листвой слепой,
Полной огненных букашек.

Искры хлестко в стекла бьют.
Хрипло пукают квартиры.
В шерстяном носке уют
Просит детской скарлатины.

Достает в аптечке йод,
Ставит чайник у экрана,
Зябко ложечку сосет1
Над туманом из стакана.

Не кричи: «Наш быт избыт».
Он убит, но в этой порче
Беспробудный сон обид
Зеркалами рожи корчит.


 * * *

Излишне коченеет сад,
Не так он ветром и объят,
Хоть и шумит на самом деле,
Орущий множеством котят
В своем продутом насквозь теле.

И дождь не так уж и силен,
Но так в нем сад вовсю зелен,
Что стал в трясучке зеленющим,
Был первой тьмою обозлен,
Фонарь шугая злющей гущей.

И сам фонарь, от ветра желт,
Качался, будто водку «Голд»
Хлестал в дожде и, вот, растерян,
Стал сорван с резьб, как ржавый болт,
И недостаточно амперен.

Всю ночь играли не свое
Фонарь и сад, и дождь. Вранье
Качало всех. И мы, не чище,
Входили в сон, как в бытие,
Во тьму повытянув ручищи.


* * *

Тихо клумбы опухают,
И дома сминают стены,
И малиновое солнце
Отползает в океан.
Молю улицы порхают,
Разрежая воздух сцены,
На которой инородцы
Поспешают в ресторан.

Тащат с пляжа полотенце, –
Упирается, не хочет, –
Ловят за уши автобус,
Что вихляет, а бежит,
Просят с ближних индульгенций –
Крепко головы морочат,
Каблуком толкают глобус
И в глазах содержат стыд.

Ничего просить не нужно.
Ночь темна и безобразна.
Нежность еле уловима.
Стыд не учит ничему.
Мы живем без родин дружно.
Цели ищем непролазно.
И от собственного грима
Слепо зеркалу в дому.


* * *

Застиранные зноем города –
Проулки, рынки, парки, мостовые.
К Вам наклонились: «Вы еще живые?» –
«Так дайте пить, – тогда, по сути, – да».

И пьешь ты тень с ажурных грив дерев. –
«Так ты не лев?» – «Помилуй за здорово! –
Безгриво пью, на даль смотрю безброво,
В сатине зноя так осатанев».

Что изменилось тут с береговой
Плацентой и с морскою пуповиной?
От мимикрии в пляже запах львиный, –
Так игровой или сторожевой?

Подсказкой школьною играет в мячик волн
Напротив пляжа пограничный катер.
Гипотенузой катится на катет
Волна, им отфутболенная вон.

За тысячу веков не много повзрослев,
Белеют города, мусоля зной со стажем,
Мираж деревьев в макияже пляжей,
Где грим песка размазывает лев.


* * *

С отболевшей душою иду через шук.
Бьется выкрик чужой, вьется чей-то каблук,
Жмутся деньги, задохшись, в кармане.
Из кофейни, глотая икающий звук,
Волоокая музыка вслух мусульманит.

Где душа мусульманит? – Не брат ей, не кум.
Ну так я ей – рахат, ну так я ей – лукум,
Ну так я ей – пожизненный мотек,
Диоскуров сиротка, влеком наобум
В златопенный сироп из ракушечных глоток.

Пробираюсь по дну, пробираюсь вовне,
Лишь намечен вчерне, а сбываюсь во сне,
Наторевший для этих аллюров,
Пробираюсь навзрыд в помидорном огне
Мимо торжищ куриных авгуров.

Полдень выцветшей пумой летит по рядам.
Я Восток бормочу от жары по складам.
Диатезное сердце ожогами гложет.
Я за шекель продажное тело отдам,
Что пятнает в поту леопардовой кожей.

Мне б до моря дойти, заболев от ходьбы.
И его худоба наглоталась кабы
В диоскуровой камере века,
Где пахучая пестрядь и нашей судьбы
Оттуманила след человека.

Ибо шлялась по рынку, петляла в горах
Или мчалась автобусом, кушая прах,
Отболевшей кровинкой к Латруну,
Чтобы пасть в безнадзорных чужих потрохах
На алтарь в храме Ибн-Перуну. –

Отчего, мой Лукум, отчего, мой Рахат,
Не спросила у строгих: «Так рано?»
Представление в Гееноме

                          1
Холмы в ночи уселись в круг,
Взирая в Тартар амфитеатра,
И цедят улицы испуг
По местной версии deѕ arte. –

Крутое лето свесил Бог,
Раздвинув страны и кометы,
И прочие в среде эпох
Тяжеловесные предметы.

Таращит век вовсю глаза,
И мрак порхает шестируко, -
Как щитовидна железа
Его глотательного звука!

И нужен, в сущности, акын –
Озвучить весь процесс глотанья,
Где преуспевший Арлекин
Кадык изымет из гортани,

Где снова взмолится Пьеро
И рукавами лоботряса
Начертит жалобу в Бюро,
Бася всемирно Карабасу.

                   2
Но он-то – больше всех любим,
Живущий жадно из-под плетки.
А вдруг лишь придурь Коломбин
Спасает мир от неохотки?

И, если вспомнить род и клан,
То спесь небесного прикола
И театр воинствующих стран
Озвучены проблемой пола.
И, горы лепящая, высь
Не льстит ли нам с иезуитством:
«Да, размножайся и плодись,
Лишь век с подробностями выстой,

Где не уменьем, так числом –
В парче, в парше, в нехватке гривен
Томись, ревнуй, живи на слом,
Иначе – не информативен!»

В мельканьи масок, лиц, гримас
И ты из мяс в запарке возгнан,
Где космос, лепленный на раз,
Уже роскошествует мозгом.

                   3
И сколько можно вечность длить
И вместо сердца камни лопать? –
Скорей же правнуков плодить,
Царить и царствами холопить!

Тогда чиновник и попса,
Ломая голени в партере,
Толпой взбегут на небеса
Злорадством рыночных мистерий.

И, в плоть зашив hа-мефороаш
Как справку поздним книгочеям,
Соврет над истиной кураж,
Бессмертьем рожисто болея.

И ты ворвешься в магазин,
Имея сказочную цену
Для сарр, для шмар и прочих зин,
Смеша рыдающую сцену.

И балагань, пока изгой,
И здесь, где время дорогое
Удушено дугой из гор, -
Твое Благое Бологое.
               4
Но, если времени арык
Акын, сойдя за Арлекина,
Сквозь Божий рык, сквозь наш тык-мык
Нам дан размачивать мякину

На невозможный хлеб судеб,
Для некой истины главенства,
Где каждый слепнущий окреп,
Трактуя голод как блаженство,

На двоеженство наших мук
В разгар вселенской посиделки
Поштучно цедящим испуг
Из неопознанной тарелки,

Где в круг холмы садятся ждать
Конца сценического действа,
Опять приняв за благодать
Полночный ступор ротозейства?

И больно ночь сквозь рот глотать,
Глазасто ерничая в травме,
Где место Богу промолчать
Над тем, что выполнено в камне.


* * *

Разгулялись города
По окраинам вселенной,
В кранах клацает вода,
Жажда кажется нетленной,

Время кажется большим,
Сердце кажется влюбленным, -
Так и пишутся внажим
Цифры века удивленным.
А еще лежит страна,
Долгим холодом твердея,
В ночь приподнята она,
Безнадзорно иудея.
Словно Божье Слово мим
Взял и вылез на подмостки
Гор, где ждет Иерусалим
Сбросить времени обноски.
Где вселенская беда -
Краткость полуподготовки -
То ли клацает вода,
То ли цыкают винтовки,
То ли цокают цикад,
Время щупая, копытца,
И целуются в ЦК
Мышцы лиц без права сбыться. 


* * *

Случайной смертью повзрослев,
День подзастыл в проемах улиц,
Запекся жить, войдя в июлец
И на скамейку в сад подсев. 
А тот юнец-лоскутноскулец,
Чей чиж скворчит под жменью тьмы,
Глядит, как в окнах виснем мы,
Из ульев свесившись, из ульиц. 
Как чиж скворчит у нас в домах,
Как чипс горчит в облатках лампы,
По стенам носятся эстампы,
И губы возятся впотьмах. 
И превращается в июль
Наше младенческое лето,
Где лампа щурится от света
И просит жизнь - покарауль! 
А то вздымается патруль
Далеких гор, где чиж проглочен.
Не страшно ль жить? - А Вам? - Не очень. -
Рассыпан с моря вздоха куль. 

        
  *** 

Мы не знаем, что мы будем,
Что притащим к алтарям,
Только слышен звон посудин,
Из которых пить не нам.

И за то, что пища бедствий 
К смыслу нашего пути,
Тишину своих последствий
Вслух нельзя произнести.


* * *

В сад вошел и душу перепрятал:
Цыц под кипарисовой полой!
Полночь, как бесшумный эскалатор,
Тащит вверх со всей землей

Нас, едва держащих равновесье,
Вверх, так вверх, где мир твой полосат.
В Яковом чердачном поднебесье
Взвесью звездной обчихался сад.

Чем сразимся, оборотень-ангел? -
Погоди, не демони,
Тесно говорить в твоей яранге,
В атом сжат вселенский динамит.

Пыльно жить, взлетая, многоборцам,
Пусто пасть в бездонное опричь
Тени от больших своих пропорций,
Меч учительствующий в ночь занычь.

Душно плыть над перьями акаций
К недоверью вздорного суда,
Тень и тело - хочется - замацай.
Краденное – никогда!


* * *

     У вечера угрюмо в легких.
     В бедре у моря тяжело.
     Отдав дежурное тепло,
     Сбегает улица в подковках.
     
     На берегу она в плену,
     Ей стыдно и немноголюдно.
     Но так растерянно и трудно
     И нам осваивать весну.
     
     Ходить с плечами взапуски,
     Чуть-чуть себя перегоняя.
     Зима земная и живая
     В песке разбита на куски.
     
     Мы не решаем этих дел,
     Первопричин и послеследствий.
     Волнуясь новизной нашествий,
     Во время сыпем детскость тел.


* * *

Греют ящерицы-горы
Занемевшие хребты.
Значит, Трои и Луксоры –
Это там, где нынче мы.

Значит, офисы и банки
Прячут в рамке стран и рас,
В роговой застывшей ранке
Вострый ящеричный глаз.

И чешуйчатое время,
Эпителий шелуша,
Эхом гукает над всеми,
Пьется голубем душа.

Словно в грозном Интернете
Слуховых закрытых бурь,
Небо – лишь E-mail мечети,
Мусульманская глазурь.

Там, где собственная дама,
Девка, неженка, жена,
По велению имама
Сердцу в жены отдана.


* * *

Тяжко солнце хрипит, валко море басит,
Но и ночью бронхит ни о чем не болеет,
И гора за горой разбежались навзрыд,
И оскоминой город внутри стекленеет.

Угадайки мечетей, молчки синагог.
И, воистину, Бог отдыхает в лакунах,
Где в нечаянной тени поющий продрог,
Хочет выйти на свет и гадает на лунах.

И опухшей пустыней вздыхает Левант,
Этот Левиафан, присобаченный пляжем,
Этот вечностью траченный интересант,
Что в Историю вплыл и в гостиницы всажен.

Ах, пустыня кругом да пустыня кругом,
Слишком хитрым бочком лисья ластится песня,
И в садах полюбовных луна облучком.
Гидропоника жизни в библейском контексте.

Я поеду туда, где звезда верещит
Из карманного храма в сомненье: Ты наш ли?
Где над морем не мерзнет ямщик-временщик,
И пустыня молчит в пламенеющем кашле.


* * *

Как наушничает ветер
В ухо скважины дверной, –
Хоть бы кто-нибудь заметил
Этот с петель рвущий вой,

Этот сад во мгле зевоты
В мокрой выщели дворов,
Эту боль во рту субботы,
С моря кушающей рев.

Ах, зареванные, бросьте
Осень жизнью толковать!
Мы ходили в эти гости,
Мяли с неженкой кровать,

Брали пляж на абордаж ли,
Отирали страх со лба…

В том саду на полукашле
Обрывается судьба.


* * *

А что прожито – лишь доля.
Что не прожито – то век.
Словно ходит через поле 
Слеповатый человек.

Словно снег идет над морем.
Посмотрели – это свет.
В отпечатанном узоре
След от тех, кого так нет.

И узорчаты детали –
Пальмы, город к дому дом,
Словно жизнь перемотали,
Кою мы еще живем.

Оттого-то и очкаста
Фотопроба неба, дня.
Все, попробовали, баста! –
Ни тебя и ни меня.
Ночь

Пучеглазо дышат страны,
Пар пуская в темноту,
Спят народы и тираны
С целью-пряником во рту.

Спят плечисто назначенья,
В лавках – полки свысока,
В банке – чек, шепча: «Не чей я!»,
Облака – студя бока.

Спят наличные просторы
В целлулоидной росе,
Сонно пользуются горы
В тишь петляющим шоссе.

Грядки речью огуречьей
Воспитуют спящий плод.
Только сердце человечье
О последней жизни врет.


* * *

Будто в будущем подзанял
Новизны нездешней роль,
Все равно тщетой познаний
Пролонгирована боль.

Так и ходят в самоволку,
Упредив судьбу свою,
Темноту втирают в холку,
Спать ложатся на краю.

Зная, запросто смекая,
Все равно нам с краю лечь,
Но, обиде потакая,
Рот раззявь для новых встреч.

Чтобы там порассказал ты, –
Есть и в скорби хитреца,
Дабы мужества азарта
Нам хватило до конца.

Все равно ты роль превысил,
Раз не взял самоотвод,
И всегда игрою в бисер
Умирающий живет.


* * *

Может, каждая работа –
Не забота, а судьба,
Лишь выносливости квота,
Шелуха для анекдота,
Суета седьмого пота
И для спорщиков слаба.

Так же родина на слово –
Нашей плоти не основа, –
Просто дуй на молоко.
А судьба всегда обнова,
Хоть и мыслится сурово, –
Горы сдуру за здорово,
Море клевое для лова. –
Все заранее готово,
И страна с плеча чужого
Тоже сносится легко.


* * *

Солнце жжет немилосердно.
Длится будничное чудо.
Дорогое море щедро
Налито в чужое блюдо.

Не пролей вовне ни грамма,
Где вражда охрипла с тыла.
Пыльной зеленью ислама
Задыхается пустыня.

И лазоревые птицы
На мечетях старой Яффы
Ждут прохладных инвестиций
За фалафельный каддафий.

И зеленым полотенцем
Время вытереться хочет,
Мальчуковый стыд каденций
О вине веков хлопочет.

Чтоб мизинец шел к мизинцу
Договариваться с боем,
Чтобы зелень палестинцев
Окунали в голубое.

Злую плесень полотенца
В нежной выкупать бы синьке,
С пехотинцами каденций,
С палестинцами на линьке.


* * *

Теряя в сумерках глаза
В бесшумных парковых аллеях,
Порхает полночь-стрекоза
И хочет вдруг предать земле их.

Глядит фасеточно из ниш,
Из крон, а те растут повторно,
Как бы веснушчатую тишь
Зерня от вспученного дерна.

Вот так растут глаза у всех,
Опережая в росте тело,
Разделывая под орех
Бесправье тьмы осточертелой.

И в том ореховом цвету
Смерть упреждающих количеств
Рождайся в собственном поту,
Стволом и телом обналичась.

Кусайся розой в темноте,
Губами жгись в чужие губы.
Ну да, мы хищники, мы те –
Пророки, лохи, душегубы.

Экстраполируй рот ко рту
Во тьме, где атом конопатым
Прицельно зырит в темноту,
Соскучась по координатам.


* * *

Обижен тысячью эмбарг,
Фонарным отсветом подрезан,
Горячим клетчатым железом
Гремуче остывает парк.

Объевшись нормой спящих птиц,
Ограду взвел на босо тело. –
Сама вселенная вспотела
Средь мертвых пальмовых ресниц.

И мы к ней встряли в паз на раз,
Ее объем вовсю очерчен,
Вечнозеленой гуттаперчи
Плачевно мал боезапас.

И нам вселенная тесна
Внутри садового отсека,
И скучной камерностью века
Жизнь человеку придана.

Мы не поедем никуда
В вечнозеленом жарком танке,
Жить промотав на полустанке
От смерти, боли и стыда.


* * *

Выбрать нам дано любое, –
Остальное – мысль и речь,
И беда полна любовью,
Чтобы смертью пренебречь.

Потому что эта тема –
Не раскаяний и трат,
Потому что эта схема –
Не про то, как виноват.

За чертой, где нам простится,
За чертой, где мы простим,
Что-то с нами состоится,
Что-то все же совместим. –

Льдышку в детской рукавичке,
Строчку с треморным письмом,
Крик полночной электрички
С болью, спящею ничком.1

Где над пробой мирозданья
Вечно плачут соловьи –
От любви и от незнанья,
От незнанья и любви.


* * *

Такое утро! В доме кроме
Вещей - еще есть некий лад.
Компьютер в пыльной глаукоме
Слепым дисплеем смотрит в сад.

А сад сверх меры как-то прибран,
Как будто выбрит ноябрем,
На куст пришпилена колибри,
Через окошко пялясь в дом.

О, нет! Подсматривать без толку,
Когда мы промелькнем в окне.
Пойди найди в стогу иголку, –
Попробуй вспомнить обо мне.

Вся явь оптического мира
В случайном ракурсе видна.
«Здесь только съемная квартира», –
Шепнул стоявший у окна.


* * *

Мы живем – и шито-крыто:
В темноте постель разрыта,
Aqua vita на столе, -
Квита немощь неофита,
Ловко включено реле.

А умершие любови
Ходят искоса по крови,
Исподлобья говорят,
В тело врытые по брови,
В нас глядят за рядом ряд.

Не смотрите, не темните,
Мы живем за тити-мити,
На иврите говорим,
Держим дамочек за тити,
Расслюнявливаем грим.

А глядят, как что-то значат,
Не про нас судачат-плачут,
Очень пристальное лгут,
Длинный вычет ими начат, -
Белок тут не стерегут.

Нас на это Бог сподобил –
Заиметь не то, что робил,
Надрывался со всех жил,
Мыкал, хмыкал, жизнь угробил,
Робин-Бобин, просто жил.


* * *

В избытке достигнув кондиций,
Туман перешел в темноту,
Но дождь, не умея родиться,
Безжизненно спит налету.

Фонарная мгла полосата,
И даже от спички огонь
Окуклился в тень конденсата
И камерно светит в ладонь.

И звезды в тумане сквозь путы
Мигают в запутанный сад,
Где бегают их лилипуты,
Росою в листве голосят.

А, в принципе, – страшно беззвучно,
Штанина штаниной шуршит.
Вот так необычно и штучно
Твой путь через время пошит.


* * *

Видел бабочку сквозную,
Что в сетях ночей рябит?
Форму жизни островную
Лишь на цыпочках люби.

Мямли вслух нехватку жизни,
Денег, отдыха, любви, -
На лиричном гуманизме
Только нас не подлови.

Этим синим хлороформом
Вечеров не лей в уста.
Это мы меняем формы,
Весна, куколки, места,

Майки, родины и быт свой,
И соседа, и сосуд…
Жадность, ярость, любопытство
Хоботком века сосут.

Кочевряжится гитара,
Счастье льют на решето,
Но от черного нектара
Не избавится никто.


* * *

Суровой нитью в темноте –
Прибой, продернутый вдоль пляжа,
И эту пряжу в немоте
Не ощущают пальмы даже.

Стоят насуплено дома,
И улиц шаг вполне обрывист,
Реклам клубится кутерьма,
Кривясь и путая, где привязь.

И человек несет обрыв,
Зависший в области трахеи,
Когда горячий Тель-Авив
Над морем запросто похерен.

Неудивительно читать
Записки тонущего века
И островную благодать
Считать планетой человека.


* * *

Яффа – пуговица с тремпа,
Отлетающая в ночь.
Или жить – лишь сбиться с темпа,
Опоздал – так смерть просрочь.

Вся звенит от сочных ампул,
В море пролитых на треть.
Нам нужна такая лампа,
Чтобы вечность просмотреть.

Чтобы выяснить, кто умер,
Глазом в рухляди загас,
Где звучит вселенский зуммер,
Лично требующий нас.


* * *

Одутловатый кипяток,
Толстея, сглатывает чайник,
И дверь привстала на носок,
Покачиваясь, – не свеча ли

Колышется от солнца в глубь
Нескладно выспавшейся кухни? –
Забудь, не мудрствуй и пригубь
Из чашки тишь. Чего на слух нет,

Того не выловить с губы,
Чье счастье – мука да истома.
О, Боже, от какой судьбы
Бежим! – все головы из дома!

Из быта – вон, от боли – вне,
С кровати – прочь! От неги – напрочь!
К работе, к тетке-толкотне,
На солнце страшное – гора с плеч!


* * *

На затерянной планете
Спят заброшенные дети,
Дрыхнет город, спрятав зоб,
Сад-паук, чья слизь из петель,
Пляжа мокрый губошлеп.

Спят отцепленные страны,
Говорят, они пространны, –
Сами торкаются вглубь,
Все туманы – про обманы,
Так и просят: Приголубь.

Оттого они сердиты,
Что внутри болят кредиты,
Ноет нефть, и быт саднит.
С понтом строят монолиты,
Наобум парламент сшит.

Ходят войны: Мы – убойны,
Оттого мы не удойны, –
Ищем брошенный роддом,
Колыбельную пропой нам,
После мы тебя убьем.

Нам от выдоха до вдоха
Честно выдана эпоха,
В полночь лица из огня,
Говорящему:  «Как плохо!» –
Ледяная простыня.

Вся планета в гуще сна
Быстрой пагубой нежна.


* * *

Это утра подзорное право –
Разглядеть из бульваров моря.
Как же море живет кучеряво!
Но ставок его – это застава
Нашей убыли, вслух говоря, –

Тех грядущих побегов с поклева.
Чем ты занят? Прибоем? – Живи!
Утро тянется. Катится слово.
Все для нашей отлучки готово,
И нельзя отдышаться в любви.

Виснет с ветки взъерошено птица,
Несогласная «кола» шипит,
И чужая родная девица
Каблучками казнит, так что мнится,
Будто еле твой опыт отпит.

Там, где каждый предмет – наказанье,
Указанье на новую казнь,
И мучительны все прикасанья,
Этот в розницу бред провожанья,
Кучерявая водобоязнь.


* * *

Город замкнут. Взятый в рамку,
Море жамкает в руке,
Тянет улицу и лямку,
Водит сад на поводке.

Водит в бар или вдоль пляжа,
Угощает, чуть знаком,
Тем, что жил, подручно нажил -
Поцелуем, чаем, сном,

Морем, зябнущим в шипенье,
Утлой пальмой по дворам
И прощеньем - что отмщеньем -
Состоявшимся мирам.
Осень не там.

На утро солнышка на грош
И тишь, как времени докука,
И колки дров далекой ждешь
От эха сколотого звука.

Сквозь крыши неба полоса,
И крыш плюсна мозолит зенки,
Сырые птичьи голоса
В листве рассыпаны низенько.

А робкий ветер каплей свис,
Как с неба гость,- ах, вот, и мы к вам!
Капризничает кипарис 
В подручном садике Ган-Тиква.

Хотя такая тишина,
Что легковесны наши бредни,
И слышится: “Тишма... тишма..!”
Из Божьей стынущей передней.

А кажется, что в небе лес
Стоит удли- и удивленный,
И труд бубнящих явь небес,
Как бы молитвенник поденный.


* * *

Сентиментальничая  сплином,
С сигнально поднятым хвостом,
Соседский кот, волнуя спину,
Скоблясь о стенку, входит в дом.

И превращается внезапно
В живое мелкое пальто
И внятно бегает безлапно
Преувеличенным ничто.

О ноги трется, не пятная,
Формальным шепотом кричит,
Ему - вселенная блатная, –
Отсутственейше нарочит.

Из недр каких-то в неком в трансе
Орет: “Я не везде! Я тут!”
На этом гибельном балансе
Его пожизненный маршрут.

И в нас, безумие раззявив,
Есть существо, что, взяв на понт,
Орет в отсутствии хозяев
Из немоты висящих польт.

Из темноты, где навек душно,
Так драпово, так шерстяно,
Что телом ластятся двурушно
К тому, что насмерть все равно.


* * *

Пускает ночь по ветру пузыри,
Пугливый сад в шуршаньи морщит кожу,
И рожисто болеют фонари,
Скукожась на беспомощных прохожих.

Безгласая тоска не вякает, а спит,
Сама себя за волосы таскает,
И аспид холода задворками сопит, –
Ему задай вопрос: Дежурный, не тоска ли?

Ах, нет, - ответит вслух досужий гад, -
Там - втуне страх, там жадность невпопад,
Которой ты не рад, а жизнь бы отдал сдуру,

И в ночь залез, как в собственную шкуру,
Где все срослось в такой конгломерат,
  Что камень во всю грудь и холод в шевелюру. 


* * *

Слеповатый оттиск дня,
Словно тискали сперва там
Простыню, и простыня
Светом шла шероховатым.

Я болею – сад свербит,
От обид облитый тальком.
Не способен быт обид,
Мельком черченный по калькам

Доказать, что нам тепло.
Или холодно. Рисково
Дом от влаги повело
Кислой каменной оскомой.

И звенит стекло в окне
Отсыревшей болью стекол,
Будто, правда, в простыне
Кукол, видимых в бинокль,

Прячут, – в быстрый оттиск дня,
В ниглиже беды дрожа там, –
В простыне, где простыня
Приглянулась ниглижатам.

И в лице простынный вид. –
О, болеющие гриппом,
От лица земных обид
За тепло вселенной выпьем!


* * *

Ни ветерка. Безвздошный сумрак
Прилип к лицу, как накомарник,
И город, выключив подфарник,
В ночи – разломанный приемник.

И облит потный моря облик
Недвижимыми облаками,
И бара выскочивший зяблик
Спитыми перьями бликует.

О чем блефуют наши судьбы,
Моря, торгточки, парки, страны? -
Все наши смерти ради свадьбы
Уже настраивают струны.

И дышит в нас уже не астма,
Отталкивая накомарник,
И сердце холодит невеста,
Маня в глубокий накопитель.


        * * *   
  
Это кажется, расстегнут
Вдох для выбора и права,
Зря про то врут наши догмы
Вольнолюбия-забавы.

Спи природой беспробудно,
Ложь нашептана с рожденья,
Чьи прелюдии прилюдно –
Плод сиротства с единеньем,

Где нуждается в эксперте
Наша сласть в засаде ссадин,
Где тебе опять бессмертье
Не дается со дня на день.


* * *

Идет, захлебываясь, море –
Побить, унизить, облизать
Примолкший берег, переспорить, -
А ничего не доказать, -

Ни правоты случайной жизни,
Ни кривотолков наших дат,
Где во спасительном цинизме
Виновно клятвы юморят,

Вздымают города коленки,
И губы вздор из губ клюют
И в этой тлеющей нетленке
Шипят в морском прибое тут.

Покуда звук рождает отзвук,
Покуда дразнится душа,
Жуть опосредована в звездах
И пропасть братством хороша.

И страх опять рождает похоть,
И срам опять рождает гнев,
Чтобы предсмертно морем охать
И жить обидой нараспев.


* * *

Дальней Яффы тюфяк, жесткий моря графит,
Утопающий в ночь дельфинарий.
Каждой стоптанной улочкой море басит,
Каждый куст под луною фонарит.
И за что сей дендрарий, где сердце болит,
Четко вписано в общий сценарий.

Может, кто-то и силится знаться с тобой,
Только тексте придирчивый отступ.
По дороге, от пыли в потемках рябой,
Через рынка сереющий остов
Полосатою торбой проносишь прибой
С несогласных на вечность погостов.

И пытаешься в парках подручных завязть,
Сбить сандали в невидимых глинах,
Еле слышать утопшую радиосвязь,
Деформируясь в лунных витринах,
С филистимской любовью сквозь время змеясь,
Обознаться на самосмотринах.

Входишь в дом. И включаешь. – И кладезь раскрыт.
Выключай. Ты не здесь. И не с теми.
А в окно вставлен сада живой оргалит
Из бессмертно-подводных растений.
И всю ночь от подушки прибоем фонит, -
Словно вызволишь сердце из тени.


* * *

Надо звук из неба вычесть,
Чтоб узнать, как в темноте
Самолет летит, набычась,
С острой болью на хвосте.

Да и ночь от раны в коме, -
Крыши ломит, стены жмут,
Темень глинистые комья
Сыпет крышам на батут.

И, оскальзывая пеной,
В небо бегает отлив,
И ободраны колена
Этих пен, чей гриф игрив,

Странной вечностью мгновенной
Нас навеки поразив.
Ночевка в дюнах

От моря дюны разбрелись,
Как будто в дрему дали деру
К луне в подсвеченную высь,
Кустясь горбами, дромадеры.

Я тоже моря дармоед,
Кормлюсь пред тем, как влезть на небо,
В руках прибой и лунный свет,
Как лед черствеющего хлеба.

А знаешь, есть и там ожог
В непрограммируемых пальцах:
И я любил, дудя в рожок,
Да шкурку сжег, да с черствым слег,
Заснул в верблюжьих одеяльцах –

С луной высокой налегке –
Прибой, черствеющий в руке,
И в организме – жадный кальций.
Съемная квартира 
      В Южном Тель-Авиве

                   1
Объевшись тьмою, дом стоит,
Свет выдыхая из парадной.
Корявый мусорный болид
Врыт в землю массой плотоядной.

Среди заставленных домов
И разоренных гнезд оконных
Глубинно прячется альков
Чужих столиц многоколонных.

Заплеван лужей тротуар,
Иных пристанищ мономахи
Заходят в толстопятый бар,
Неся несъемные рубахи.

Сквозит по улице. В бедро
Ей слепо тыкается море…
О, как не действует метро!
Последний поезд в нем уморен.

О, как не действует беда,
Собравшись с мыслью, песней, танцем
Проплыть навылет города
Сквозь мрак повыключенных станций!
                       2
И не болит у нас нутро.
У нас есть маленькое дельце:
Пить одичалое метро
Сквозь глаз космический пришельца.

Где поездов не ждут, светясь. –
А ты когда-нибудь их видел,
Утративший внезапно связь
Теленевидящий Овидий?

Укройся шатко на чердак
Снимать над полночью квартиру,
Что уронила этот бак
Плыть безбалластною по миру,

Тянуть из Яфф тягучий гнет,
Морям заглядывая в горла,
Храпеть сквозь лестничный пролет,
Чьи дюзы выставили жерла.
  

        * * *

Удивительное время,
То, в котором мы живем. –
Газ используем в Эдеме,
От работы воду пьем,

Ходим баловать по саду,
Фыркать вдаль на берегу,
Не дослушивать цикаду,
Не читать судьбы в мозгу –

О не дожитой там боли
Среди кущей задарма,
Словно время переборет
Недожмуренная тьма.

И расхаживает море
Темнотой затекший пляж.
От беды Эдем просторен,
Доказать бы – он ли наш?


* * *

Зачем нам смерть и скорби щелок,
И детский воинский испуг?
У смотровых вселенских щелок
Гляделки пристальных наук?

Зачем же с этой бездной знались
И, судьбы вскармливая впрок,
Шли на ее самоанализ,
Запущенный на самотек?

И пламенно пеклись о цели
Подсобным ужасом реторт,
И думали: но кто оценит
Тот путь, что загодя истерт?

А вдруг то, что горит в ретортах,
Химича в распрях вековых,
Печется с трепетом о мертвых,
Чья боль – заранее в живых?

И скорбь, и злость, и вольнодумство,
И знаний ширящийся сказ – 
Лишь пристальное опекунство 
Для тех, кто временно без нас?


Сказка

Через дорогу сад вылазит,
Воображая, что он спрут,
Льет фонарей волшебный спирт,
И, в гуще прыгающий, лазер
Изжогой сглоченною сперт.

Как витязь, мало виноватясь,
Грехом прельщается душа.
Там в пальмах плоти падишах
Средь одеял для издевательств
Сосет жестокости дюшес.

Отдайте замуж крокодила
В час перепончатых знамен!
Там, среди сказочных замен,
Неужто вечность заудила
Одно: что сладко – то замай!

И не язычна ли дилемма,
В которой обе стороны
Спят в дивном гадстве старины? –
Селена Божьего тандема –
Всегда подмышкой Сатаны.

И самый полосатый таллес,
Зубрежкой неба оскандалясь,
Сорвется в пропасть эскапад,
И гены самых чистых Талий,
И схемы самых черствых Спарт –
Спортивно вылезли на старт:
Аскет – по-своему витален,
И, выходя из пальм и спален,
Где схоже искренне сопят
И спят в измучинах испарин
И тот, кто лжет, и тот, кто свят,

И физик, древностью ментален,
Проверит сущность на распад,
И света алчущий рапсод –
Не помнят все, где был распит
Спирт секретирующих талий
Из ганглий сменных гениталий –
За здравье слепнущих высот,
Где кровь из Божеских миндалин
Влюбленно слизывает рот.
Утренняя сказка         

Сад, бессонницей помятый,
Воздух утренний стрекалит, –
Словно веточкою мяты
В неба выпитом стакане.

Ибо город – подстаканник.
Ибо берег – подоконник.
Ибо то, что в море канет,
Ведь не факт, что там утонет.

Там, где бархатных Британик
Цедят умершие тоник.

Носят галстуки, прицелясь
На оставленное в хвори.
Им, проветривая теннис,
Носят завтраки из хвои.

Ибо щиплют за живое
Дали их в разгаре сета:
«Пошевеливайся, воин, –
Мята – нового примета,

Ибо прежняя диета –
Только место для балласта».

Суть измятого глазаста
В неба выцветшем стакане.
Не воскликнешь: «Нет и нас-то!» –
Проболтаешься стихами.

А тогда, когда стихает,
Истекает за висками,
То, помноженное на сто,
Попадет морям на сканер.

И, пока еще ты стайер
С мятной веточкой – и баста! –
В небе весточкой истает
Холодок Экклезиаста.


* * *

И, если жизнь – читальный зал
Бубнящих порознь конфессий,
Кто нас единством обязал
В поштучных вскакиваньях с кресел,

В отодвиганье с шумом парт,
В отпрыгиванье от любимых,
В шаманстве личных эскапад
С ужимкой общей в пантомимах?

Водящий пальцем вдоль строки,
Зубривший истинные догмы, –
На сленге собственной тоски
Теорий отлиты апломбы.

Бубнящий истово свое,
Скосивший губы на соседа –
Он – привереда, е-мое!
Чье кредо: страх или победа.

Чья брань? чья воронь? Чье вранье? –
Черно в глазах у буквоеда.1


               * * *

Полуденный обморок парка.
Скамейки липучий оскал.
Посмертная скука огарка
И пальмовый «ох» опахал.

И дело не в клумбе, не в пальме,
Не в жизни, стирающей пот.
Но кто во вселенской читальне
По тропочке пальцем ведет?

Зачтутся ли наши побеги
И вскрики в любви и во сне, –
В ее – ужасающей неге, 
В его – полустертом рядне?

А, может быть, муки причина –
Не ветхая вечность рядна,
Но мертвым любви печенина
В раскрытые губы дана.

И там, где стараемся сбыться
И в снах пузыримся в рассказ,
Не мы эти главные лица,
И цель наших действий не в нас.

И, может, в потертых когортах,
Аортой гораздых в побег,
Волшебную книгу для мертвых
Бессменно творит человек.


* * *

После вечерних смен в груди всегда печаль.
Работа нам – лишь средство в поединке.
Я больше не бытую по старинке.
Я говорю любви своей: «Отчаль!»

Но существует месяц на картинке
Над морем, что отсвечивает в даль,
И прочая смешная пастораль
Для глупых пальм и чуждой вечеринки.

И пляж, как распахнувшийся балкон,
И вытканный за ним в барашках фон, –
Два гуся-лебедя плывут на нем в обнимку.

И ты стоишь, уткнувшись лбом в альбом,
Как будто существуешь при любом
Раскладе здесь. И веришь фотоснимку.
        

 * * *

Поразмыслив на дорожку,
Посидев на чемоданах,
Мы бросаемся вприпрыжку,
Не умыслив ни аза.
В нашей торопи-зубрежке
Спешных данных нежеланных
Брюки колются в лодыжках,
Даль целуется в глаза.

Мчатся сонно пароходы,
Самолеты скоблят выси,
Прибегают вякать пальмы,
И здоровкается явь,
Любят кушать корнеплоды
И жалеть поверх залысин,
Но аукается в спальне:
Только градусник не ставь!

Потому что не болею,
А люблю дышать с одышкой,
Потому что в пальмах званных –
Бремя взвешенности «за».
Дверь открыто дуновеет.
Темень колется в лодыжки.
Ночь сидит на чемоданах.
Жизнь уставилась в глаза.


* * *

Наевшись с моря всякой дряни,
Дома опухли в темноте,
И водит темень пятернями,
Чтоб убедиться в правоте –

Тот берег? Тот ли мир? И тот ли
Век, где и сад без лап ослаб,
Где двор во тьме словоохотлив
И телевизор цедит храп?

Торшерны улицы. Теряли
Мы сами тапки в ночь, где нимб
Над морем плыл, и матерьялен
Был каждый, выполненный с ним.

И мы там бегали, конечно,
Бросались в бездны головой,
Толкались в общие скворечни,
И, безутешно дыбясь: «Мне что?»,
Поспешно ждали вести внешней
Во тьме кромешно-вековой.


* * *

Десна скованы оскомой,
Братством связан шелест войн,
Быть пропащему искомым, –
Змей на брюхе выполз вон.

Рану хочется потрогать,
Через ад навесить гать,
И в любви познанья деготь
На губах дано сжигать.

Сердце врет, поет о цели,
Чей мицелий все равно,
Наобум проросший в теле,
Ищет, что затемнено.

Где, отчаявшись, ночами
Посельчане наших рек
Чудом нервных окончаний
Прошивают каждый век.

Не избывшие наследство
Тяжбу выплатят сполна,
И, любя, впадает в детство
Застарелая вина.


* * *

Где лущит ночь моря и даты,
Поддатой рвется в кореша,
Чем, нашей бездны Соглядатай,
Судьбы свобода хороша?

Сомнений совестливо свойство,
Путь покаяний предрешен,
Где, оборудовав изгойство,
Всяк приживется хорошо,

Где сад сидит в засаде ссадин,
И ночь позора лупит в медь,
И день Господень так неладен,
Что о пощаде сладко петь.

Пьют из обиженных посудин
И колупают истин жмых,
И напридумывали судей –
Лишь милость вытребовать с них.

И жадность в жалость приобута,
И души падки на отлов
Функционирующих люто,
Но свойских в ревности богов.
                        
      
          * * *

Лежебоко спит пространство,
Город чувствуя в хвосте,
Где мышкует поздний транспорт,
Ковыряясь в темноте.

Будто стукается цепь там,
И от моря скрытый свет.
Человеческий рецептор
В глушь вселенскую продет.

Все мечтают о свободе,
Все глядят событьям в рот,
Во саду ли, в огороде 
Наше честное живет,

Наш рассказ, что так нам не дан,
Наше счастье прозапас…
Все равно и наш Ган-Эден
Состоится лишь без нас,

Где скользит по тихим водам
Наша жизнь не по годам –
Вечный прок, что нам не додан,
Быстрый свет, что выдан нам.


* * *

Дворы выказывают норов
Толкучкой вышептанной черни,
Накапав красных светофоров
В чернила улицы вечерней.

И, в сад дочерний обособясь,
Строчат посланье для потомков.
Мчит самопишущий автобус,
Медовым жаром ветви скомкав.

И небо – почва для сонета,
И сад – взращенный отсвет сайта,
Продетый в гомон интернета,
Где зряшно кличут адресата.

О, не тоскуй о том, дрожа весь
Тщеславьем вышколенных желез!
Удорожился, унижаясь,
За то, что в звездное драже лез.

И жар горячий – дар убогий,
Раз боги скупы и грядущим,
Где мертвый свет физиологий –
Лишь скорбь, торгующая сущим.


* * *

Мир как действо неопознан.
Вечер стынет по обочинам.
Будто начатое поздно
Было загодя просрочено.

Так как сада пени в пении
Или моря прикасание –
Осознание в забвении
Вечной присказки: И я – не я.

Ибо то, что нам повторено,
Веществом вещей затарено.
Человечую Историю
Знанье времени состарило.

Для того и впрок потеряно,
Чтобы стать таким, как прежде,
То, с чем возится мистерия
Из отчаянья с надеждой.


    
      Конец зимы

В задворках, где стены корявы
И будто окошки в поту,
Догуливать силятся травы
В разнузданном зимнем цвету.

Но даже сюда, на пригретый
Дворовых залысин подвох,
Уже пробирается лето,
Пылится и пестует блох.

А улицы – будто их вымел
Какой-то глазастый простор,
И все же, имея свой стимул,
Машины впадают в затор.

Все жаждет запнуться, не сбыться,
Но тут же с обидой растет
И пыжится плотью амбиций,
Умерших, но взятых в расчет.

На рынке мельчает картофель,
Уже авокадо в цене,
И мухи отзывчивый профиль
Наглеет на теплой стене.

И дали в синеющей раме
Меж гор, упреждающих зной,
Свисая плечисто морями,
Уже с показной желтизной.

Конкретика наших столетий,
Динамика прожитых мест, 
Запомни нас – этих! и этих! –
Наклон, модуляцию, жест!


В Яффском парке

Как борется во сне прибой
И шарит главное за сценою,
Изображая не впервой
Недоуменную вселенную.

Никто не видит берегов,
Никто не чает сушу родины,
И туловища городов
Пустынями захороводены.

Чихают пальмы из овса,
Гора ползет, грозя: Из кори я!
Где Яффы древняя попса,
Где слишком китчева история.

Где все мы древние качки
На стреме возле изолятора,
Где Шимшон дует в кулачки,
Очки сползают у поддатого.

Где упражняется Давид
С пращой, и горе Адриадино
Оближет радио, как хит,
Сквозь парк, где родина не найдена.

Всем опротивела игра
И скорби вычурность прискучила,
Как цитрусов et cetera
Над кожей гипсового чучела.

Ах, все кичливо скучный хит,
В веках кочующая хроника,
Где Общепита мощный кит –
Лишь китч «Титаника» для Йоника.


* * *

Перманентно ходит дождь
В расхудалых тапках
Через парка злющий хвощ
В цыпках и царапках.

Проштампованы кусты
Тушью, блеском, грязью,
Опираясь на костыль,
Фонари увязли.

Все в коросте, чешуе
Или в куртке жесткой,
По асфальту тише едь –
Поскользнешься в блестке.

В доме – тоже дрянь и слизь,
Света малокровье…
Говорил: Остановись! –
Мельтешил любовью.

Говорил: Не помирай,
Помиралки жалко! –
Был на свете этот рай,
Маялка-считалка!

Был на свете этот рай:
Холодно-не валко,
Неба вечного раздрай. –
Увезла каталка.


            * * *

Сосредоточен на себе,
Гуляет ветер. На трубе
Играет брошенного парка.
Смотреть в окно – что теребить
Минувшее, ища приварка.

Кудахча улица бежит,
И прожит день, и пережит
Побег. Куда? – Да ниоткуда!
И дом губами жадно сжат,
Доверья просящий на чудо.

Мы завещаем синий газ
И грозный чая фартинбрас,
Идущий в ночь, где спорить не с кем,
Потомкам, замечая бриз,
Стекающий по занавескам.

Но так же не с кем спорить в том
Грядущем, где гуляет гром,
Где поделом болят поверья –
Вечнолетящий в ливне дом
И лиц всклокоченные перья.


* * *

Сад шуршит: «К тебе не выйду!»
Будто в нем переучет. –
Полновесную обиду
Держит он, коли не врет.

Загибает ветки, крючит
Лапы пальм, угрюм, не рад,
Ходит чучелом мазучим
Взаперти своих оград.

Надевающая боты
Городская тишина
Слышит финиковы счеты
И на миг оглушена.

А потом – «Уж коли так он, –
Ну так я его главней!» –
Достает свой калькулятор
Дробно мыслящих огней.

Сыр да бор, а время долбит
Лишь прибой, забыв, как спать.
Все равно вселенской полбе
Наших дел не расхлебать.


* * *

В животе у морей угасает
Солнце сглоченной запятой,
Запитой темнотой касаний
По окраинам неба с водой.

И в контактах такого типа –
Словно рыбьей спины изгиб –
То ли липких побегов липа,
То ли честный заплыв навсхлип.

Среди пробы прибойных арий,
Разбазарив про жизни дрожь,
Записали и нас в глоссарий,
Голосящий, как ты уйдешь.

А за что? – втихоря лишь мыслю
И, скорей, на повтор дрожу,
Словно зрительно тьму окислю
Словно ритмом волны отслежу.

Будто ужас пучин полезен,
Словно дрожный рефлекс поденн,
И, когда мы туда полезем, -
С этим ритмом волн и пойдем.


              * * *

Выживаем из упрямства,
Так как некому сказать,
Что и смерть чуть-чуть жеманство,
Что и скорбь не благодать.

Ценность наших покаяний –
Чтобы сердцем в неглиже 
Прыгать к девушкам да к няням,
Или к Родине уже. –

Пожалейте, приголубьте!
Может, смуты нашей суть –
Одеяло натянуть бы
И с прощеньем прикорнуть.

Только жалоб вздор воинствен,
Но и суд, где нас пасут,
Неподсудность наших истин
Пришлым даст на пересуд.
Зима в Тель-Авиве

                1
Где море военного цвета
            И пальмовый ветрен пунктир,
Используют в рамках бюджета
От века отмеренный мир –

Работы посменную тару,
Хлопушки безвредных газет,
Поющую ракушку бара
И зеркала самоответ,

Сухие заметы пустыни,
Походные памятки гор
И ужас всеобщей латыни,
Читаемой веком в упор,

Где в путанице сопряжений
Комкастых людских биомасс
Мы носимся с клятвой сражений,
Имея всю смерть прозапас.
                2
Где море военного цвета
И бары в поющем цвету,
Походное время пропето,
И каждая жизнь на счету.

А город, в огнях рассиропясь,
Выводит за талии дам,
Но точно составлена опись
Всех умерших тут по годам.

Всех прибывших, убывших, бывших,
Всех ласково пьющих кефир,
Всех в долгой любви приунывших,
Но жадно кусающих мир.

Но, даже когда нам к врачу несть
Обиды невнятную сласть, -
Условленно выжить, брачуясь
Со всем, что убьет, рассердясь.
                  3
Где море военного цвета
И кашляет пляжный бронхит,
Где хворь петербургского лета
Имеет сраженческий вид,

И город с морского простора
Надыбал к походному дню
Слоновую верткость линкора,
Цементную в пятнах броню.

И там, где патрульные пальмы
Подтопленный пляж стерегут,
Летает на тапочках бальных
В дожде левантийский уют –

Всех прибывших, убывших, бывших,
Всех ласково пьющих кефир
С приватнейшей нежной кефиршей,
С тобой допивающей мир.
               4
Где море военного цвета
И даже другие цвета
В защитную грубость одеты,
И в плоть им обида влита,

Я знаю, составлена опись,
И надобно только прочесть,
Как льнет человечая совесть
Небритой в гражданскую честь

В сраженьях походных кефиров,
В невнятицах дам и волхвов -  
Вся волчь полевых командиров,
Вся ночь средиземных даров,

Обид, упований, прощений
Меж грубых цементных холстин,
Где в ливнях своих воплощений
По-щеньи к отмщенью летим.

  
          * * *

Ветром волны хорохоря,
В темень выставилась мель,
И в большой кастрюле моря
Закипает вермишель.

В темноте пригорных линий
Шелест каменных хламид,
Где-то брякнет алюминий,
Нержавейка прозвенит.

Город крупно влагой пухнет,
Парки дышат через рот.
Тесно жить на общей кухне,
Газ времен во тьму идет.


             * * *

Единый взирает с зевотой
С крутых занебесных твердынь,
И рыщут аминокислоты
И шепчут в согласьи: «Аминь!»

Как будто бы  наше согласье –
Там средство от этих зевот,
И надобно богоучастье
В делении ядр и зигот.

Мне скучно от самообмана,
Мне люди - почти не родня,
Но миру не хватит миньяна
В Особенный День без меня.
Убывший

Говорил: «Вернусь в Сорренто.» –
Не вернулся – ну и что?
В рамках данного момента
Ходишь к морю без пальто.

Говорил: «От ветра вытрусь,
Отвернусь – и возвращусь…»
Цедит сад промокший цитрус,
Говорит: «Утрись, не трусь!»

Я не трушу, я летаю
По садам да по дворам,
Склонный к некому потаю
Между веток, между рам,

Между письменных страничек,
Между девушкиных губ…-
Для циничек-невеличек
Цедим цитрусом сквозь зуб.

Вся-то боль моя с присвистом,
И одышлива дышца. –
Проба чуда в неказистом,
Трудоемкая ленца –

Леденца из листьев истин,
Бубенца для храбреца. –

Так-то цацкались и мы с ним –
До побега, до конца.


* * *

Не нужно и поводырей,
И много ли надо упрямства
По бухтам набрать якорей,
Где в синей одышке морей
Живут на песках государства?

И посул набрать или ссуд,
И выбрать друзей к разговору,
Что тоже былое секут,
Местами, бывает, и жмут,
Но, бегло, окажутся впору.

По общей одежке беды
Участья и скроена участь
И ссуды, долги и суды,
Где, видимо, нам по труды
Отмерена лично живучесть.


Ночная набережная

Душный вечер скисает, свисает
С листьев отжатой темнотой,
Словно розлитый в голоса йод
Носит берег и плещет настой.

И расплесканы баров крабы,
Закусившие дольки дынь,
И таращат глаза завлабы
На обугленных их рабынь.

И цветочники пряно-люты,
Как прилипчива мера сна,
Где вольны лилипутам путы,
Где навырост судьба дана.

Пей, что хочешь, где Зевсов нетель
Увезет и тебя, семит.
Мальчуково-махровый ветер
Нети сладостных осеменит.

Но, снимая вспотевший китель
Азиатско-синбадских снов,
Погляжу на Тебя, Спаситель,
Промысловящий рыболов.
   
Ибо слово в стране Гусейна –
Окислитель из бара пить, 
Постесняется давний сейнер
На свету до сластен доплыть.


* * *

Бредет небо Адриатикой,
Ходят числа наших дат,
Из чистейшей математики
В каждодневный променад.

Но ни я, ни вы на синее
Не поставим ни числа,
Чтоб жара невыносимая
В оборот нас не взяла.

Где шуршит морская копия,
Городами с гор пыля,
Где несутся горы поперек,
Дав пустыней кругаля.

И пылится не по-нашему,
И поется не про нас. –
Так вот с радостью донашивай
То, что впору и как раз.


* * *

Ходит вечер мохнатый, фонарный,
Мыловаренный, потный, густой, 
Вперемешку магнолий со швармой
Прибежавший к морям на постой.

И мы тоже уже постояльцы,
На пупырчатых лавках сидим,
И такие мальцы наши пальцы –
Так и бегают в гуще седин

Пропыленного полночью сада,
В многоочии глупых цветов,
И, чудное вселенское чадо,
Личный возраст к бессмертью готов.

Словно лает не моря облава,
Словно пропадом мир не сердит,
И забавная жизни держава, -
Словно девушка - правда, забава, -
У тебя на коленях сидит.


* * *

Ходишь в тесные собранья,
В свадьбах пряники грызешь,
Ловко пользуешься бранью,
Похвалой в любви хорош,

Не обижен, не унижен,
Книжки дружественно чтишь,
Иногда форсишь престижем,
Иногда мольбой финтишь,

Иногда врагов мытаришь,
Иногда в друзья влеком,
К детям льнешь, зверям – товарищ,
В море бегаешь гуськом,

Любишь дам с упругой грудью,
Счастлив жить сто раз на дню,
Где от лютого безлюдья
Погибаешь на корню. –

Что тут скажешь напоследок? –
А не скажешь ничего.
Человек устроен эдак, -
В этом ячество его.

                  
    * * *

Все знанье - из одних лишь мелочей, -
По жизни путешествуй со шпаргалкой.
Коричневая грусть – звучит виолончель,
И море синее с темнеющей дыхалкой.

На этой пашне мягче сеять нам
Утрат призор, но спросишь вдруг: Лемех чей?
И где проснуться зряшным семенам?
И в час какой? – век от веку не легче.

Чем убаюкать брачную кровать?
Как мотивировать? Чем тяжесть цели взвесить?
Ведь все равно, где нам колядовать,
И хлеб клевать с горстей каких конфессий.

На неком языке запретное твержу
И трусь щекою к некому народу.
И, в сущности, ничем не дорожу,
Чтоб с данным приторговывать свободой.


             * * *

О невидимую шпалу
День колотит выходной,
Через неба одеяло
Выколачивает зной.

Эхо, пыль, провал шаббата,
Память влаги лишена.
Время в качестве набата
Производит тишина, - 

Город ноский, берег плоский
С загогулинами гор.
Мы-то – просто отголоски,
С пляжа прыгнувшие в хор.

Ели чудные пломбиры,
Брали фантики из касс… -
Так девчушки-командиры
И составили рассказ.

Где рычали янычары,
Пели вздор иерихонц,
Сами впутались мы в чары 
Одиночных лун и солнц,

В битву ватного с чугуньим,
В споры мертвого с живьем,
Веря, что до многолунья
В пыльной распре доживем.


* * *

Во тьме садовых троп озноб,
Без цели рыщущий по клетке,
Где, зацепившейся за строп,
Луна свисает с прыткой ветки.

А за оградою дома
Спят, подложив под звезды крыши.
Парашютирует зима
На город, пользуясь затишьем.

Идет от моря чудный пар,
А город, путая: Машиах!
Задрав каблук на тротуар,
Всю жизнь паркуется в машинах.

Все в мире не завершено,
Отложено на послезавтра.
Но вдруг и Сущему темно
В сиротстве авторства без прав-то?


               * * *

Шесть дней, как не было дождя.
Едва лишь дух переведя.
По небу ползают планеты,
Такую бездну городя,
Ночь вымораживая светом.

Стоит ночной универмаг. –
Конечно, маг. Там из бумаг,
Ковров, одежек и посуды
Растет серьезность наших благ
С нечетким чаяньем простуды.

Особенно – в отделе мод,
Где манекены входят в грот
Витрин, и льдисто от стекла им.
Весь век, все ночи напролет
Болеют впрок  негласным лаем,
Им башли с кашлем сушат рот.

Внутри ночных витринных вод
Мы даже и не замечаем,
Как марширует этот взвод.


* * *

День встает, а пляж ложится,
Внятней города вранье,
И летит над морем птица,
Говорит: «А я не птица,
Только зренья острие».

Я и сам от жизни слепну,
Не рисую этих мест,
Что, посыпанные пеплом
Дней в аду великолепном,
Только тесто на замес.

Так же лепится и слово,
С тем же носится и кровь,
Лишь почудится основа –
Тут же олово готово:
Ленты, кружево, любовь,

Вечный труд и отдых тяжкий,
Быстрый берег набекрень,
Весь в кудряшках раскардашных,
Весь в одышках карандашных,
Описавших дребедень

Пальм, бегущих знаться к зданьям
В поднебесном Спортлото
В тапках с лапотным топтаньем,
В точках с лепетным братаньем,
С карандашным потаканьем,
С точным тыканьем в ничто.


* * *

Приходит зной, раскрыв роток,
Воображает, что едок,
На сушу зарясь вся земля мне!
Где сад гуляет без порток
И полдень обморочно мямлит.

У лавки пламенная тень,
И через улицу плетень
Горбатый, пользуясь витриной,
Несет автобус, ест ревень
Кислейшей скуки с пыльной глиной.

В проулке рынок-стрептизер
Трясет катающийся вздор,
Поет позор, от гнили ноя,
И моря носится трезор
Весь день за взмыленной спиною.

Стоят вспузыренно дома -
Ах, мы наелись задарма,
В парадных перхотью пылая,
Сорвавшись лестницей с ума,
Остекленевшие от лая.
* * *

Пролив замерзающий солод
Реклам в темноту декабря,
Внимательно кашляет город,
Автобусы в ночь пузыря,

И крышами небо колышет,
А дальше – пустыни встают,
Как будто бы тотчас расслышат
Про наш поименный уют,

Где спишь, на щеке с поцелуем,
Родными кремлями гремя,
И море нас балует всуе
И тут же ревнует ревмя,

Как будто мы истово жданы,
И, стран перебивши рассказ,
О наших волнуются данных,
Раз нету бессмертья для нас.


* * *

Ночное море посети же:
А пляж во тьме – как снег без лыж.
И будто в щечках пассатижей
Застыла проволочкой тишь,

Где кончик гибельно обломлен,
Но изогнулся – и висит,
Меж тем у пальмы что-то в комле
Слоновым насморком басит.

И колбасит луна над нами,
Представив нас издалека
Пожизненными рыбаками,
Идущими сквозь облака.
Жаркой ночью

Неся светящееся пузо,
Желейный воздух искривив,
Луна болтается медузой,
Мусоля в щупальцах отлив.

И боязно прикосновенье –
На всем лежит чернушный пот,
Но в деле летоисчисленья
Нам каждый миг пойдет на счет.

Не пой, что умерли когда-то.
Нет, мы и ныне где-то здесь
По датам из иных форматов
Решаем то же, что и днесь.

В иных кусаемся эдемах,
Иные сны берем на съем,
Древнеем в денежных проблемах,
Ручищи к талиям несем.

И сами тут не разберемся
На этой сшибке хромосом,
Потеем, спим, глотаем гром свой
И те же луны застаем.


   
  Опять жаркая ночь

Луна от марева приталена,
Ее от влаги повело,
Как будто в трещинках проталина,
Надышанная на стекло.

Узорно пальмы в сушу впаяны,
Подробно выведены цветы,
И марля на берег напялена
Из паутинной темноты.

Мы сами туловищем впиханы
Туда, где тьмы струится газ,
Цветочными мерцает чихами
И фонарями лижет нас.

И лето городом городится,
Зубасто лыбится с витрин.
О, сколько нас безвестно родится,
Несущих пота глицерин!

Живи и впредь самоуверенно,
Рискуй дышать, пока темно.
Невыносимое нам велено,
И неподъемное дано.


                 * * *

И Яффы мыс, по волнам шарясь,
Как парус, по морю трусит,
С привычной вечностью запарясь,
И под реальное косит.

И мы, попрыгавшие в осень,
Мы тоже косим этот век,
Подушки снов черноволосим
И цифры вписываем в чек,

Горланим вслух о самом ценном,
Со смертью ссоримся: «На кой?!»
И миф о схлопнутой вселенной,
Как буку, держим под рукой.

Прикормим страх на всякий случай,
Приручим к будням вещество,
Ведь каждый знает, что поштучен. –
А ведь не знает ничего.

Вовсю осовершеннолетясь,
Под солнцем выбежал на пляж,
Ныряет в старящийся Тетис,
Не застегнувший саквояж.
* * *
Сыпучий зной крадется тишью,
И ходит море на рысях.
На дне войны живет затишье,
И Яффа бьется в парусах.

Порассуждай о пришлых, Яффа,
Кто не моложе тех сто крат,
Мы все погодки Голиафа,
Немного выстроившись в ряд.

Гремит горы походный ранец,
И солнце тыкается в лоб,
И ты опять, непониманец,
Судьбой в текущее утоп.

И на застиранное небо
Из-под воды веков глядишь,
Вдоль набережной Эреба
Отставником войны паришь.

Все это передышка, Яффа,
И мельком кажется душе:
Мы все погодки Голиафа,
В чинах военных атташе.
Ночью на набережной

Давя на нёбо поднебесья
И восклицая: «Ты-то кто?»,
Широкоплечим равновесьем
Над нами море налито.

Но, обнаруживая рыжесть
Подпалин парковых от ламп,
«Да, я – никто. Но кочеврыжусь!», –
Стрекочет бар, кормясь от лап

Блудливых улиц, там, где клетчат
Прибрежный хаос гулевой,
Где льют музык мясистый кетчуп
В загустевающий прибой.

Облапан пляж, и рот облеплен
Неподчинением тому,
Кто выдал пищу в красном пепле
И смоет столики во тьму.

        Где, плотью женскою обвешен,
Сопротивляется бунтарь,
Весь яд смеющихся черешен
Засыпав бару в инвентарь.


* * *

С умышленно большим лицом,
Взирает день, имея навык
Торчать одышливым борцом
Над чешуей базарных лавок.

Кто в эту жаберную щель
Сигал, в душе от солнца сгинув,
И цель искал, тряся кошель,
Апоплексически малинов?

Потом от Алленби таща
Избытки в плошке одиозной,
Шел через вечность натощак,
Тромбуясь в давке варикозной.

Варил не то, что ждал, и ел
Не то, что трогал ртом. – Да что там!
Никто нас не предусмотрел
На этом ястве большеротом.

Мы живы – сладостям польстить
И что-то пить из миски лета.

Я все готов тебе простить, 
Лишь – не запущенности этой!
      Полдень Тель-Авива

Перламутр полдневной тени,
Улиц слизистая сушь,
Что дрожит в момент потений
Большеротым соплом душ.

Лавки бегают друг к дружке:
Поменяемся! – Ты кто? –
Я несу пивные кружки,
Я – колготки под пальто,

Я – вообще неоткрывалка,
Я – нырялка в тень двора. –
Синий студень банка жалко, –
Натекает из ведра.

Блеском злата лоб застиран,
Кофе высыпан пунктиром, –
Но за облако сползи, –
Пахнет нефтью и сортиром,
Рыбой, пылью жалюзи,

Расколовшимся арбузом,
Суетой вспотевших пит.
Море жгучею медузой
В створе Алленби стоит, –

На пустой небесный щит
Приколочено мезузой,
Пот стекает, словно стыд.
* * *
И не жди от неба проку,
Чья опека – так себе,
Ведь и звезды лишь с припеку
Секундантствуют судьбе.

Мерзнет ель и сохнет ясень,
Гибнут армии на «раз»,
Никому твой путь не ясен,
Нет ответчиков за нас.

Ибо таинство Ответа –
Личных помыслов игра, 
Да и вечность чуть согрета
Жизнью только со вчера.

Кушай смертного суглинок,
Камни ярости глотай
За бесхозный поединок
Скоротавших первый рай.


                  * * *

Волна, что к пляжу шла углом,
В песок легла на боковую.
Но море плавает горбом,
Фонарный свет во тьме воруя.

Роняет лето чепуху
Сквозь ветви пальм и сыпет финик
В газон, что мается в пуху
Своих не вычесанных линек.

В блохоискательстве травы,
Для нас озвученном цикадой,
И мы копаться здоровы,
Сверча на звездные плеяды.

Но что нам знаковая даль? –
Лишь вечный чих аэрозоля.
Пойдем выгуливать сандаль,
Студя горящие мозоли!

И в нас линяли адреса,
Мы изменили смертным женам,
Чтоб шли за нами небеса
Всю жизнь меж пальм заворожено.

Мы обменяли нас на нас,
Новея, жалуясь и зарясь,
И нету адреса у нас,
В который раз мы обознались!
Вечер

Вечер кажется сутулым.
Бродит свет по твердым скулам
Отличившихся домов,
Там, где дружит с Вельзевулом
Из кустов прибоя рев.

Здрассьте, смертники в пижамах!
Мы торчим в оконных рамах,
Шелудя зрачки-рачки,
Это нас листает Кранах,
Нацепив луны очки.

Мы не ангелы, художник.
Из теснот пустопорожних
Зорко время тащим в рот.
Каждый верит, что безбожник,
Каждый гложет скорби мед.

Что мы значим в этой жизни?
Ничего не смыслим в жизни,
Бьемся в общей укоризне,
Шанс лелея прозапас.
Мы сидим у Бога в линзе,
Ибо извне любят нас.


                   * * *

Эта ночь в Левиафане –
Душный зной и сладкий смрад,
Где обернут в целлофане
От блескучей слизи сад.

Зряшно время жизнью роют,
Только на руки взгляни:
Так и ты почти негроид,
С новым ворохом родни,

Для которой в эпилоге
Гулко дышишь в рыбий грот,
Лжешь предлоги для подмоги, –
Никого там не идет.

Смутно в ужасе кессона,
И смешно надежды ткать,
И теперь узнает Иона:
Счастье – жизнь не упреждать.

Ибо кинута подлодка,
Хоть и на свет суета,
И вода до подбородка
В ночь утопшего кита.
                 В темноте

Сплотившись вдоль пляжа кругами,
Толпится на выгуле сад,
И, комкая света пергамент,
Ветвями деревья галдят.

Как будто бы луч по обоям,
В просвете скребется волна…
А кто не согласен с прибоем?
Кому наша цель не ясна?

Тусуются выспренно звезды,
Шинкуется в темени быт,
Сквозь баров горящие ноздри
Обугленный город сопит.

В предчувствии некой огласки
Все мощно сцепилось кругом,
И каждый поместно натаскан
Снотворный проглатывать гром.

И, в сговоре все и со всеми,
Кучкуясь, клубят вещество,
Но время и времени темень –
Они только сущность его.


              * * *
                 1
Рассудительно молчалив,
Оголив волноломную голень,
Запрокинулся навзничь отлив,
Суетлив, боязлив, безглаголен.

Трепыхается рыбой волна
И катается звонкою гильзой,
Словно польза ее – не нужна! –
Тишина, отдающая кинзой.

Словно город и сам Ихтиандр,
С олеандром из жаберных щелей,
Пряных окон першит кориандр,
Обмочившись цементом по-щеньи.

Из чубатых сыреющих тин,
Глин, исходных для богоподобья,
На гитаре бренчит Флорентин
И гутарит в ночи исподлобья.

Ах, лепи нас такими, как есть, –
Краше не было, хуже не будет,
Где из глины поющая жесть –
Это честь, о которой не судят.

                   2
На гитаре бренчит Флорентин,
Из рутин выпевающий тину,
Где цемента вечерний ратин
На густую подсел желатину.

В мелководии нашего сна
Или яви – глаза врастопырку –
Будто время, висит тишина,
Надвигая на лица копирку.

Дабы в коконе хриплых квартир,
Коротя злою медью волокон,
Добывал Флорентин каротин,
Весь облившись окошечным соком.

Скоротай этот лучший обман,
Сей кан-кан веселящихся кровель,
Словно век наш и впрямь океан,
С нами дышащий рядом и вровень,
 
Где, как птица в дичайшем лугу,
За пичужую прячась беспечность,
И сандали свои берегу,
Не могу перейти эту вечность.
  В посреднической конторе 

Веков громадная пропажа
Живым не омрачает взор.
Висит над желтой мукой пляжа
Долгоиграющий простор,

И я как лучник на триреме
Или сержант британских войск
Набезобразничал в Эдеме
И расплескал в молельне воск,

И ел мороженое, зная,
Что вся забывчивая суть
Молочной струйкою из рая
Спешит нам губы обмануть.

Как будто по головотяпству,
На годы гибель растянув,
В лукавстве солнечного рабства
К зерну чужому тянем клюв.

Ведь тоже плавали за край мы
И, чтобы смерть удорожить,
В конторе гибельной по найму
Стояли в очередь пожить.


* * *

Летний вечер. Духота.
И твоя там лепта тоже.
Сада мертвая лапта
Разбежалась, пятна множа.

И в окошке нараспах,
Задыхаясь верхоглядством,
Слышишь чих уснувших птах 
С неким докторским злорадством.

И прикладывай к стране
Сердце в чине стетоскопа. –
Моря дрыганье во сне,
Гор галопные притопы.

Ибо влито с верхотур
В суете крахмальной быта – 
Холодок акупунктур,
Сухость спешки Айболита.

И в строжайшей духоте,
В доброте, где носишь лепту,
Очень страшно не хотеть
Жить по этому рецепту.


* * *

Дугообразно город виснет,
С дежурным светом на корме
Он как бы в ночь от суши выслан,
Где море фыркает во тьме.

И, впав серьезно в оборонку,
Холмы грозят про абордаж. –
Вот-вот и бросится вдогонку
За пеной отщепенец-пляж.

А ночь и в шторме не без шарма.
Меняя в лавочках латынь,
Мы видим с кромки спец. плацдарма
Вовне залысины пустынь.

И по квартирам тоже виснем,
Дугообразный фронт браня,
Где, фонарей хватая бисли,
Гуляет сушей матросня.

Нас ворожит прибоя пена,
И за спиной такой объем,
Что все живет военнопленно
Над сушей, выданной под съем.

* * *

Цедит сад из недр прохладу,
Сквозняком на свет ведом,
Закадычную цикаду
Держит он за кадыком,

Чтоб сверчало и светилось,
Чтобы в хаосе дорог
Этот сада наутилос
Нас от бездны уволок.

И, пока пою, не хрипну
И хожу во тьму плечом,
Липну жадно к эвкалипту
И рычу в ночи ручьем,

Где в кустах клубится аспид,
В небе звезды верещат,
Насмерть жив, а гибнешь на свет,
До смешного ад дощат!


* * *

Цедит сад из недр прохладу,
Сквозняком на свет ведом.
Закадычную цикаду
Держит он за кадыком,

Чтоб светилось и сверчало,
Чтобы пелось, как сплелось,
Чтобы небо осерчало
К тем, в ком сжата костью злость,

Чтобы в лиственном, нагорном,
Городском или морском
Было прибывшим просторно,
Ставши убывшим теплом.

За обид грядущих жатвы!
За былых побед огонь! –
Разожми кулак зажатый,
Ибо светится ладонь.
С морского дна

                            1
В прогорклой темноте зависли фонари.
Ты на парси? – О нет, я на пари
Живу, как есть, не зная муки русской,
И ностальгии душной пузыри
Я не мешаю с посланной закуской.

Казалось бы, какой для нас эвдель? –
Что Майкл, что Михаэль, что Мигель, –
И – хоть горшком, пенять на рожу нече,
И, пудренный под гнусную метель,
Ты пирожком горазд к хамсину в печи.

Нам для дизайна надобна мука.
По сути, мы не знаем языка,
Каким поем, – равно поймут на Марсе.
На парси – фонари, чья полночь с кондачка,
И ужаса глухонемой катарсис.

Все ставим в печь – ничем не пренебречь.
И во главу угла, тогда, как нету дома,
Где место бы нашли, чтоб страстно с честью лечь, 
Судьба – Хома и беженство – Ерема,
Где дикая в тебе родная речь, –
Как время – глубока, как жизнь – полузнакома.

Пугает звездный свист тебя, семинарист,
В быту речист и полночью плечист
Молчаньем в оборонке демагога,
Вот ты – как раз вселенская дотрога,
Расплакавшийся в бездну атеист,
Чурающийся племенного Бога.                        
2
И что метель, что в чуждый зной отель, –
Отсель грозить свершенному: Не брат нам! –
На отмели хамсиновых недель,
На острове, чей циферблатный ватман –

Округа наших подвигов земных
И колесо приватнейших событий,
Где в грудь пустыни личный бьется чих,
И море привстает, судьбы не чуя сбыть ей.

Стучит о землю кукурузный тирс,
В смешеньи языков я слышу: Прошу пана
С сатирами, где средиземный Бирс
Одиамантил весь ешув рапана.

На моря сатирической волне
Звучит и наша жизнь, как дальняя заимка
От родины, что заняли вчерне,
Но в том и суть, что жизнь и есть заминка,

Где ждем вдруг то миньяна на троих,
То девушек в задумках аккуратных,
То родину, то отлетевший чих
Во тьму времен, что в аллергичных пятнах

От вечности, где к миру простачком
Брататься лез? Ты хавал зной? – Еще бы!
Заплетшимся в метели языком
Гласил за тель-авивские трущобы,

За беглый хлеб, который воровал,
И, разрывая циферблатный ватман,
Облюбовал рапановый привал,
Как сказано – в достоинстве приватном.

И будь нам вечно страшной колыбель,
Но в смежном мире, где про то сказали,
Из раковин бьет снежная метель
      На отмели в пожизненном вокзале.
                     3
Нам симбиозничать дано,
Оставшись при подспудном интересе, –
С формальными соседями в кино,
Поддакивать в огульности конфессий,

Брататься насмерть вслух по языку
И корешиться в мимоходной распре,
В чужом гнезде проговоришь “ку-ку!”
На слух, мой неслух, и, скорее, – наспех.

Я родины не знаю ни за что.
В муляжной боли - камуфляж и лажа,
Как ходит конь в ночное беспальто
По узкой полосе беспамятного пляжа.

Во тьме небес покоится постель,
Чья канитель в прокрустовом обломе,
И ностальгии ложная метель,
На волноломе дали оборонит.

Дрожит сереющею темнотой
Она в дому меж кухней и сортиром.
Что делать миру с немотой
Иль с опрокинутым в потемках невилиром?

Что миром делать в розной темноте,
Где раковин густая облепиха
По городам поет: Мы те! Мы те! Мы те!
Прислушайся, – как в Тель-Авиве тихо! 

Ну, море бает. Ну, двадцатый век.
И я был грек, когда пошел в ацтеки,
Но, милый игрек, нежный имярек,
Троюродно приросший не навеки,

Нарост мой временный, ты росс или этруск,
От всех утруск - то “Зай гезунд!”, то “Прошу пана!”,
Привставший от дивана, – в полночь пуск –
Любовный выбор, как судьбинный, – узк,
Весь Тель-Авив - навыпуск из ульпана,
Где ноет к звездам мыслящий моллюск
В случайном черепе даренного рапана.



…………………………
 И в зубы конь глядит поющим Богдыхана,
И смех его в бессмертии обрюзг
Хазарским мщением, чья правда не коханна.                  
4
На протяженье многих лет
Жить во вселенском захолустье,
Сходить с ума от тихой грусти,
Держать с насущным паритет,

Дружить со всеми, кто не враг,
Любить с мучительством в заначке
И так судьбу вписать в батрачки,
Что каждый день - и в горе благ.

Там с болью – радость, где буза
Встает – там  тишь, где страх - отвага.
Да, благо, блажь, не трожь, не влага -
Вовсю расширены глаза.              
5
Полночь вышла из Египта,
Моря глуше прибабах,
Небо в волосы налипло,
Шелковица на губах.

Но и всем, жующим время,
Пофартило ни за грош
Тем теплом, что входит в темя,
Тем прибоем - в теле дрожь.

Ночь, сверчкуя, партизанит,
Но любовь - и та побег,
На бескормице лобзаний
Промышляет человек.

Век двадцатый - в горле пряно,
Время густо тонзилит,
Говорящий из рапана
Слизью звездною облит.

Пил в сердцах горючий “липтон”,
По ракушке съемной плыл,
Руки вымыл от Египта, 
Да лицом пошел в распыл.

Ревность ужаса глазастей,
Но так звездные миры
Пластырь губ обидой застит,
Шелковица - для игры.                   6
Мы не с той вселенной дружим,
Ужин здесь – вину добыть.
Кто вину не обнаружил –
         Будет заново водить.
          
          Что ж, на фрейдовы колядки
Распевай и философь,
В прятках бегая в кроватки,
Чтобы выклянчить любовь,

Правду, родину… Филоня,
Пузыри пуская в ход,
Для ракушечных колоний
Пряча время в пищевод.

Каясь, храбро трепыхаясь,
Отравясь не до конца,
Обживаем подлый хаос
Жадной слизистой мясца,

Чтоб века было обжечь чем,
Чтобы жгла с морского дна,
Остро выращена в жемчуг,
Человечая вина.
              7	
И не клянчи всеответа
У любимой, у страны, –
Не в штаны любви продет он –
Жемчуг встроенной вины.

Ничего просить не нужно,
Только лично хороша,
В небо врущая досужно,
В ночь подсажена, душа.

Среди водорослей звездных,
И поденной чешуи,
Где глотаем скрупулезно
Бентос, сцеженный в чаи.

Спим по ласковым интимам,
Где спасительницы врут. –
Носка раковин к любимым –
Наш морской вселенский труд.

Во саду ли, в огороде,
На морском богатом дне –
Репки душ вне грядок родин
Снятся девушкам вчерне.

А вселенная не плачет,
А вселенная поет,
Где любимая чуть вячет,
                    Шарит сладкий корнеплод.
                     8
Формально бают в ночь собаки, 
Тряпично лай во рту держа,
И в нас живет окурок драки
Или остаток мандража.

И в доме некая недостань
И недодуманность в углах,
Невзрачно нервничает простынь,
Пускаясь в ночь на всех парах.

И на свой страх и риск нам спится,
Нырнувшим с головой в дыру,
Сквозь нас вселенная струится,
Боясь, что вдруг не состоится,
Мерцает звездами в пару. –

О, ягодка, о шелковица,
  Не бойся так, и я умру.

* * *
Где моря вошкается скатерть
И крыши клацают меж туч,
Ведя души луноискатель,
Поглубже ветер нахлобучь.

Все лезет вверх, как мачты с верфи, –
Ты тоже клятвами перши,
Как сад, что с ужасом не дрейфит,
И рвется в ночь, где ни души.

Где все угрозы - только позы
И общей муки трын-трава,
И стылых улиц варикозы -
От одного все естества,

Из вещества, чью в десна темень
Втирай, зовя своей судьбой,
Где наше временное время
В любви обкурено мольбой.

Родные пасынки природы,
Все это - роды к небу вспять,
Где приоткрытый зев свободы
Сулит посмертным благодать.


* * *

Дождик сеет - день дымится:
Ах, никто его не жнет.
Сердце, словно в рукавице,
До любви не достает.

Что не чувствуешь, то колет,
Сад мозолит веткой глаз.
Всем, не чувствующим боли, –
Говорить сквозь плексиглас.

Глохнет море - бьются сети,
Ветром слепнут фонари.
Тятя, тятя, в Интернете
Затерялись буквари.

Прежней грамоты не помним,
Губы в шерсти, веток взмах,
Куртки блещущей на ком нет
В этих мокрых попыхах?

И зачем, ответь на милость,
Эта малость, сон не в сон,
Чтобы помнилось-помнилось,
Чтобы билось в унисон?

Будто в небо эту сушь нам
Несть туда, где нас нигде, –
Сада кашлевую сущность,
          Ветер фетровый в дожде.             


* * *

Слетает вечер, - крылья бьются
В листве, несущей скорый вздор.
Скорее с ужасом обуться! -
Из дома через мокрый двор

Бежать. Подвыпившим озоном
Дышать. Газон стопой стращать.
Грозить мизинчиком-резоном
Судьбе. Свободой совращать -

Тоску, что метит в однолетки. -
Ах, лучше с куревом в горсти
Посредством свесившейся ветки
От капель небо отрясти.

Не там ли загнута ресница –
Увеличительней, влажней,
Так, что душа, светясь, глумится
Над всей историей своей?

И, пролетая в мире пробном,
Где вымокшей листвы оплет,
Увидит неправдоподобным
         Подробно долгий перелет.Конец дня

Фиолетовое небо.
Красноватая земля.
Где-то в области Эреба
Тихнут улицы, пыля.

Словно выключили громкость
Краткой спешки городской,
Словно стартовая ломкость -
Словно в тартаровый слой.

Словно спешка эта хрома,
Только в сумерках гладим,
Как из лавочки Харона
Выносили, что едим,
 
Выносили, что мы пили,
Что любили, пронесли,
Как вдали автомобили
Только всхлипывать могли.

И, устав от этих торгов,
С лептой лунной на посыл
В неба нервный осциллограф
Между крыш - Харибд и Сцилл -

Плыли, умершим на зависть,
Для нездешних ассамблей,
Жадно городом уставясь
  В затухающий дисплей.


Ночью в Яффо
            
Тучнея вкрадчивым нахрапом,
Во тьме кощунствует гора,
И брат-прибой ее облапал,
Тайком добравшись до бедра.

Морщинится тщедушный садик,
Покашливает и сердит,
Собраньем финиковых дядек
Недоброкачественно спит.

Набычась, ходит пегий дворик,
Что ослик, улицу жуя.
И все устали от риторик
Прибоя, сонными живя.

Ночь на понюшку – камениста,
И пылен древних мест матрас,
Где шорохом парашютиста
Вся тьма спускается на нас.


* * *

В мышцах гор – текстура та же,
В море – тот же разогрев.
Наша высшая пропажа –
На златой убыток пляжа
Встать беспамятством дерев.

С городских зиять обочин,
Чей евстахиевый плод
Сжат в цементах оболочек,
Где любви посильный очерк
О вселенной нежно врет.

Где судьба – модель убоя,
А, как на берег к утру, -
Врут о правде в голубое.
Но биение прибоя –
О бессмертьи на ветру.

Где трахея, знак трофея,
Дервенеет, что люфа,
И, от нежности старея,
Учащенного хорея
Задыхается строфа.


* * *

Градуирован печально
Сада лунный позвоночник.
Он выстанывает песню,
В рот набравши океан,
Там, где возится под пальмой
Жизни пристальный сверхсрочник
И рассеянный ровесник
Неотчетливейших стран.

Ловко пользуясь кредиткой,
Поим девушек из склянок,
Водим «шкоды» под микитки
Не очнувшихся дорог,
И, глаза чужих беглянок
На витринах неба выткав,
На веселый спозаранок
Входим в дом наискосок.

Полюбили эти нити,
Пляжа ношенные боты,
Этих тетей тити-мити,
Сада плачущий кан-кан.
Время штопая работой,
Из соломинки событий
В каботажный час охоты
Пьем громоздкий океан.
    
* * *
В полночном баре сипнет голь,
Изображая гром прибоя. –
Переглаголить алкоголь –
Прости сравненье лобовое –

Пытается и желтый свет,
А выйдешь к морю – ну и море,
И в темный зной ты сам продет,
Шумя от выпитых каллорий.

И, будто веками, прочтешь
Барашков смутные ухмылки,
И налитый в башку балдеж
Отпит из той автопоилки.

Которая в любом гудит
И тою вечностью помпезна, 
Где в миг рожденья Афродит
И нас клонировала бездна.

       
  * * *

Словно в муке испаренья,
Фонари – слезой в печи,
Улиц узкое куренье
Коридорами в ночи.

Коридорами пространства,
Где повылезли на свет –
Площадь, кухонное пьянство,
Страшный сада туалет.

Что тут – рай? бардак ли? пропасть?
Угощенье в пытке сном?
Олеандрову двуокись
Цедим в солоне ночном,

Где, очки на лбы напялив, 
Лавки щелкают «шеш-бет»…
Да, погибнем – это алеф.
Мы вернемся – это бет.

Море издали скандалит,
И нельзя нас победить,
И песок в сандали налит –
На асфальте наследить!
Город ночью

Шесть дней, как не было дождя.
Едва лишь дух переведя.
По небу ползают планеты,
Такую бездну городя,
Ночь вымораживая светом.

Стоит ночной универмаг. –
Конечно, маг. Там из бумаг,
Ковров, одежек и посуды
Растет серьезность наших благ
С нечетким чаяньем простуды.

Особенно – в отделе мод,
Где манекены входят в грот
Витрин, и льдисто от стекла им.
Весь век, все ночи напролет
Болеют впрок  негласным лаем,
Им башли с кашлем сушат рот.

Внутри ночных витринных вод
Мы даже и не замечаем,
Как марширует этот взвод.


* * *

День встает, а пляж ложится,
Внятней города вранье,
И летит над морем птица,
Говорит: «А я не птица,
Только зренья острие».

Я и сам от жизни слепну,
Не рисую этих мест,
Что, посыпанные пеплом
Дней в аду великолепном,
Только тесто на замес.

Так же лепится и слово,
С тем же носится и кровь,
Лишь почудится основа –
Тут же олово готово:
Ленты, кружево, любовь,

Вечный труд и отдых тяжкий,
Быстрый берег набекрень,
Весь в кудряшках раскардашных,
Весь в одышках карандашных,
Описавших дребедень

Пальм, бегущих знаться к зданьям
В поднебесном Спортлото
В тапках с лапотным топтаньем,
В точках с лепетным братаньем,
С карандашным потаканьем,
С точным тыканьем в ничто.
Таки что?
1 
Ответь: А что познанью надо? -
Ведь хоть и кормится судьбой -
Зачем поют часы распада
И в каждом атоме пробой? 
И из расщелин всякой вещи
Гудит огонь и сушит крик.
Ты кто? - судья? эксперт? оценщик?
Входящий в бездну ученик? 
Дневник любви опасно скучен,
И не научен ничему –
Ни век, где каждый мерз, поштучен,
Ни жар, витийствуя в дому. 

2 
Что водит нас? Что вслух маячит?
Что раздирает нам слова?
И сутью пламенною плачет
Из недр и трещин вещества? 
Конкретно - что? - венец решенья?
Утрат исход иль новый гон?
Со смертью торг? Самолеченье
В разгар досрочных похорон? 
Косматой вечности мычанье?
Побочных клятв обжитый грех?
С пожарной лестницы познанья
Прыжок с расчетом на успех? 
Там, сбившись в братство непрощений,
Жар энтропии пьют слова.
В анестезии обобщенья
Ад обольщенья вещества. 


* * *

Сон постепенно молодеет,
Мельчает. И вступает день
Сквозь лень дерев, где тень хиреет,
И в ней как бы жужжит мигрень.

Проснись от ярости всецело,
Ступи за дверь, чтоб выпить зной
Из тел, у коих оголтело
В мозгу шевелится прибой.

Все смерти скучная попытка
Пристроить внешнее к нутру,
И плоти пляжная улитка
Ползет по улице в жару.

Ползет, в мороженое свищет
И по витринам вяжет слизь,
Мытаря личные мытищи,
Шепча себе: Остановись!

Не остановится. Так жарко!
Не прикоснуться ни к чему!
И парка пламенная барка
К щеке надвинула корму.


* * *

Не чувствуя от ветра кадыка,
Глотая ночь нализанной волною,
Просвечивая, мчатся облака
С почти уже доеденной луною.

Подпрыгивает, фыркая, прибой,
И так вовсю прихрамывает море,
Что леденеет улицы пробор,
У фонарей просящей акомоля.

Холодным лбом к стене прислонена
Продрогшая, измученная осень,
И бара освещенная стена,
Как милости, дождя из ветра просит.

И выходящий в бездну господин
К автобусу бежит, раскрыв подножку рампы. -
Ты Аладдин? - Я просто нелюдим. -
И прыгает в начищенную лампу.

«Ты молишься?» - «О нет, я просто к людям льну,
Где акомольный свет скрывает где-то джина,
И тысячу ночей отдам я за одну!» -

…Хотя бы эту жизнь на время одолжи нам.


* * *

Сходит ночь, как в воду барка,
Чтобы виделись острей
В непролазной тине парка
Крабы желтых фонарей.

Чтобы грузило тянуло
В гущу выбранных дорог,
Чтобы вспархивал от гула
Мылкий сердца поплавок. –

За столом – в разгаре бденья,
В шебутной попытке сна.
Точность самонаведенья
От неведенья дана,

В беспринципности эмоций,
В голословности причин,
И почины наших лоций –
В заклинаниях пучин.

* * *

Мы знаем время атлантид, -
Душа болит, и ветер стонет,
И вой заневских аонид
За Средиземным морем тонет.

Ах, не гони волну-молву,
Ах, не лепи прибрежный щебет,
Подставив личную мольбу
В документальный этот дебит.

Пустые хлопоты занычь
И не химичь с ретортой века,
Где виноват любой Ильич
И каждый - отчеством калека.

Где вся вселенная - вокзал,
Так не грузи же, зенки сузя,
Ты эту землю озирал
Бельмом Советского Союза.

И Гек, и Чук, и сам Шевчук -
Все вместе недруги и други,
Из родовых и гос. лачуг
Вползут на съемные лачуги.

И даже тот, кто первый сорт,
Одетый сызмальства с иголки,
Напьется века из реторт, 
Где черт в петровской треуголке.

Где задыхается прибой,
Не зная повода для астмы,
Всей гущей намертво морской
Поверх империи напрасной.



* * *

Пылко выплакался дождь,
И в разинутые окна
Тех домов, где ищет свекра
Тишь отсутствующих тещ,

Зацелованно сошлись
Сумерки и сад с глазами,
Радужкой аллеи замер,
В конъюнктиву сдвинул высь. -

С шумом брови не топорщь,
Корабельно и свеклично,
Это умерших циклично
Тещ и свекров пролит борщ.

С ложкой голоса вбежишь. -
Где царишь, учись мирволить.
Некой проголоди молодь
По листве бежит меж крыш.

Между этих тещ и тять
Нет никак соотношенья,
Только судорога мненья,
Ничего нельзя назвать.

И на этом волоске


Наше знанье о едином,
Скорый бег в дожде по льдинам
К предкам, ждущим налегке.


* * * 

Путь от обжорства до поста –
 Нами разыгранные битвы.
Диетология проста -
Прожить в инерции молитвы –

В утробах мертвых ностальгий,
Упорствующих в общей скуке,
В любви, - хоть всей надеждой лги –
Чья суть – в презумпции разлуки.
 
И будет псевдоновизна
Полупроглоченные камни
Могил живить. И лишь вина -
Всегда доподлинно близка мне. - 
Своя. Где каждый камень – свой!
Хоть ищет смысл для оправданья.
Благословен же игровой
Флирт непосильного с познаньем!


* * *

Ночь крадучая крадется,
А потеет, а лоснится
Фонарями, где придется
Отсчитать на пиво медь,
Где зашита в пиццу птица,
В тесто тьмы - живое солнце,
Там, где сердце суетится
Кожу вслух переодеть.
Мы себя не узнавали,
На иврите шли к знакомым
И во рту держали дали
За прикушенный язык.
Мы дразнились неким домом,
А себя листали в зале
День за днем и том за томом
Честно выкраденных книг.
Жизнь за жизнью, век за веком,
Молчь за криком, боль за смехом,
Трудным пёхом, шатким спехом,
В жаркой ночи налету,
И глядел библиотекарь,
Лекарь к нашим неуспехам, -
Долистать за нами некем
Книгу подлинности ту.



* * *

Я живу в Финикии, где пальмы вразбег,
Где хрустят небоскребы у неба в подсобке,
А меж пыльных дворов осыпается век,
И на квиш Аялон ежечасные пробки.

Я живу в Финикии по календарю,
По которому будто судьбу объегорю,
И не знаю, кому эту хитрость дарю,
И не ведаю, с кем я о море поспорю.

Я живу в Финикии у желтой реки,
Нет, у желтой пустыни, утопленной в Лете,
С отвращеньем читаю свои черепки,
Что сквозь нети  в неловчем пройдут Интернете.

Так как принтер поет с полувздоха листа
На ненужном наречье забывчивой речи.
Я живу в Финикии. Еще до Него.
И беспомощно знаю, что все мы предтечи.

Диалог

1:                                                                           2:     
Все время дождик на слуху,                          
Где дождь городит чепуху,
Окно – что в плесенном пуху,                       
Сидит фонарь в ночном пуху,                        
А в комнате, где кашель горек,                     
Раскачивая утлый дворик.
Проходит вечер, как по мху. –                      
Давай сегодня без риторик,   
Ну что ты чувствуешь, сенсорик?                
У всех тот шорох на слуху!

Что некий в воздухе металл?                         
К окошку ангел подлетал, 
Что руки холод обметал?                               
Звенел по комнате металл,
Но ты, не веруя в приметы,                           
И вглядывались предметы
Оконный холод воспитал                              
Друг в друга, веруя в приметы,
Войти в домашние предметы.                       
И холодок их обметал.

И, существуя невредим,                                 
Мы сами с ужасом глядим
Ты думал, вместе мы глядим                         
Туда, куда всерьез молчим, 
Туда, где вечер – нам потеря?                        
Во тьме наощупь судьбы меря, 
О, нелюдимый, я не верю,                              
Как будто пристально строчим
Что мы, любимый устоим.                           
Донос из наших суеверий.

И нам на то не хватит слез,                            
Но что обиднее до слез – 
И нас отсюда Бог унес,                                   
На риторический вопрос
Напрасно жаждавших ответа,                        
Исходно выложено вето,
Существовавших тут всерьез,                        
Нас Бог всерьез туда занес,
Друг друга знавших по приметам.                 
Где нас, повидимому, нету.


                         
 Летняя ночь
                 1:                                                                                              2:
Вылезает из подъезда                                                         Как беда живет помпезно!
Бездна – как ты не любезна!                                              
Ну и что, что это – бездна?
Ведь и верить не полезно                                                   Ведь и дышится железно, 
В то, что все оплатит стыд.                                                Оттого что смерть кислит.
То, что дышится нам розно                                                Скучно плакаться бесслезно,
В этой бездне, где серьезно                                                Так как поздно, так как розно
Варикозной ночью звездной                                               Покаяньем одиозным –
Грозно скулы холодит.                                                        В стылом сердце стоматит.

И бежит в ночи от дома                                                       То, что нынче невесомо,
То, что больше не едомо,                                                    Что до боли незнакомо
То, что в качестве парома                                                   Судьбы, в качестве облома,
Перевозит через сад –                                                          О прощении молят,
Нашу жизнь – во время оно,                                               
Где в тумане жить легко нам, –
Нашу родину облома,                                                          Ну и что, что нету дома? –
Там, где темень-глаукома,                                                  Все едино в точке грома,
И глаза аллей болят.                                                            В той, в которой зорко спят.

Что отвага? –– Ради флага                                                  Ради флага сердце-скряга
Сердце вычурно, да наго,                                                   Говорит: «Я бедолага!»
И раскаянья бодага                                                             А ведь знает – это благо,
На тщете разведена.                                                            Чья отвага для рожна. –
В мелководье Яд-Эльягу,                                                   Ах, нужна нам эта брага,
Зацепившись за корягу                                                       Там, где сад, скопивший влагу,
Сада, скомканной бумагой                                                 Затуманил Яд-Эльягу. 
Мутно плавает луна.                                                           Там и бездна рождена.

И бессонницы криница                                                       Словно лодочник и рыцарь
Целым городом кренится.                                                  Спорят, как им расплатиться,
А кому же в мире спится? –                                               Словно сердце в ягодицу
Невзапрадашно сопят,                                                        На шлепке благодарят. –
Так как звездная божница                                                  Зря надежда петушится,
Все божится нами сбыться,                                                
В страхе возится со шприцем. –
Но, разыгранная в лицах,                                                    Так ведь звездная больница
Затуманивает сад.                                                                Пеленает всех подряд.

И глядит из темных окон,                                                   Ничего, что бьется током
Одеял раскуклив кокон,                                                      Ночь, глядящая из окон,
Ночь, в которой млечным соком                                        
Но в тумане неглубоком
Лунный шелест усыпит. –                                                   Войско умерших сопит.
Эту вечность ненароком                                                      Стыд не лечит лунным оком
Так и прожили наскоком,                                                    
В этом сне, где ненароком
Где кислит железным током                                               
Мы и прожили тут боком
Бездны вечный стоматит.                                                    Этот кающийся быт.  


* * *

Остывший день едва фурычит
Далеким брехом автострад,
И чересчур голографичен
Из призмы выскочивший сад.

Через ограду мокро свешен
И на асфальт налип на всхлип,
Как бы раскаченных скворешен,
Скрипя, досматривает клип.

А эвкалипт молчит недаром, –
Попробуй в бездне уличи,
Где в темень шастают радаром
Аллей фонарные лучи.

И в бездну липкую легко пасть,
Где шум дождя ушей лишен,
И так просвечивает пропасть,
Что складки неба голышом.


    
 Площадь у “Бейт Опера” 
     

Море чистит зубы пастой,
Брызги сплевывая в пляж,
Ветер бегает губастый,
Разминает свой мандраж.

Потому что утро зябко,
Да и город бос на вид,
Площадь брошена, как тряпка,
Там автобус, басовит,

Пыжится у двух гостиниц,
Поджидая гостинят,-
Им за стеклами – гостинец,
Есть из блюдца не хотят.

А какое это блюдце? -
Моря тусклый самоблеск,
Слышишь, лестницы плюются?
Окон сверк скрипуч и резк.

Снова день не без налетца,-
Ах, Федот, и вновь не тот.
Человечество плюется,
Из хитина лапки трет.

Все возьмут самоотвод.
Странно вечность создается.        


В Яффо

Расцветай на море месяц,
Бейся Яффой каблучок,
Чтобы нежностью кудесниц
Изголубилось плечо,

Чтобы скалы изласкала
Сдуру пылкая волна,
И певицей из Ла-Скала
Пела ночь: Я не вольна.

Чтоб девица отдавала
Гордо выгнутый лобок. -
Не уйти от карнавала,
Черный космос между ног.

В парк закинутый клубок,
Чтобы смерть не отыскала.
Ты устала? - Жизни мало!
Маска заживо пристала,
Холм цветущий давит в бок,

Пахнет издали долина.
Ты - Далила, я - Данила,
Пролились в цветах чернила -
Местный пишется лубок.


* * *

С ходу страницы роняя на мокрый асфальт,
Ноги вздымая и ухо клоня к вездесущим ремаркам,
В ночь фонари, просыпая на листья фосфат,
Ломятся через кусты непрочитанным парком.

В трубочку шепота улица холод сосет,
Словно на дудочке боли усопшее водит,
Так прочитай этот вслух недосказанный мне перевод
С хинди потери на феню тоски о свободе.

Только и знаем, что мантры вне смысла бубнить,
Двигать внутри имена, изнывая от личного рабства,
Осень обнять, как бы дудочку в листья обвить:
Ах, пососедствуй, еще посопи, посатрапствуй.

Словно бы вдруг холодком и догонит нас фарт
Целой судьбы, что заучена в этом жаргоне
Вечной любви и залистана в мокрый асфальт
Неких прогонных рождений и страстных о чем-то агоний.


              * * *

Стылой облачностью светел,
Спя над морем высоко,
Притворился в небе ветер
Дующим на молоко.

И, не чувствуя ожога,
Город в пальмовых рубцах
Шарит попусту у Бога
В дальнозорких небесах.

Все мы вслушивались в цоколь,
В горло комкая прибой,
В перевернутый бинокль
Плыли клянчащей гурьбой.

Крыли время гневным кролем,
Словно резали куски.
Не понять, про что и молим.
Господи, наперегонки?
Где, зажав в тиски виски,
Мелкодышащее море
Бегало, тряся пески.

Бегало, застав с поличным
Лавку с кучей зорких ртов,
В пыльных стеклах Дизенгоф,
Далью свесившись по-птичьи,
Заклинало: Будь здоров!

Ах, сдалась нам эта притча!
Чует плавающих рать,
Будто бы не прагматично
Это бремя продолжать.

Сам бы в море забежал ты,
Где векам на их прожор
Синеглазых обижантов
Давится утопший хор.          

Зимой

Сквозь облаков нечеткий хвощ -
Лучи над морем врастопырку -
Взирает солнце, детский дождь
Подвесив запросто за шкирку.

Но есть над миром общий зонт,
Дома и парки на распялке,
Подпрыгивает горизонт, -
Как бы забрасывают палки

Туда, где, вроде, что-то, есть
В игре с надеждой понарошку.
Туда самим бы вдруг пролезть,
Но сразу боязно ладошкам.

И дуют скопом в кулаки,
На блюдца жизни в некой чайной,
Играющие в городки
С прибрежной вечностью случайной.


* * * 

Жаркий день. Осколок спальни,
Словно яблока огрызок.
Словно холод готовальни
На мизинец сна нанизан. 
Словно на щеку наложен
Звон лимона, стон гобоя.
Сад в окошке обезножил
От лекарственного зноя. 
Синь ли пьется, льется жар ли
В этом йодистом Эдеме? –
Будто море через марлю,
Цедим пристальное время. 
Ну так скажем: "С добрым утром!", –
Всем, чей путь зазряшно тяжек,
Все равно не принесут нам
Искупляющих поблажек. 
Ибо долог века полдень –
Сад,  зашитый рванью ссадин, –
Как безмерный день Господень, –
Горек, пьян и винограден.


* * *

Ночью, спрятав деньги в горсти,
Бегло шаркая стеной,
На вселенский водопой
Лавка к лавке ходит в гости
И трясет своей ценой.
Набегают имяреки,
В греки с горечи пошли,
Говорили водкам: "Пли!"
Отрывали кассам чеки,
Всё искали той земли,
Чтобы шла, да не кончалась,
Не качалась никогда,
Чтобы с жалостью беда
Там на полке помещалась,
А не горькая вода.
"Пли!" - сказали водки горько.
"Кушай!" - брякнула цена. -
Лавка - тоже меценат.
А попробуй, объегорь-ка,
Если ночь и ниц, и над.
Если город - сцены задник,
За которым греку - печь.

А попробуй пренебречь:
Полицейский палисадник
Через время пересечь. 


* * *

Не решаясь утопиться,
Растолкавшись на ветру,
Все в заплаканных ресницах
Ходит море по утру.
А над ним толпятся зданья,
Хладно стрижены "под ноль",-
Мы не зданья, мы - незнанья,
Утопи зубную боль
В синеве за узкой мелью,
Что так режет нам глаза
Застекленной в воздух целью,
Где ребром бежит фреза.
Мы братва, и наше право
Строить город наотлет.
Берег выточен шершаво.
На зубах от солнца лед.
Мы братва, и наше кредо -
Жизни сеять, время ткать
И, сходя с велосипеда,
Окликать пустую гладь.


* * *

Обиду мертвых предок нам нес,
А в небо выл, где не впервой
Напишут заново анамнез
Больной истории живой.

Каленый воздух дышит в поры,
И войны вскакивают зря,
Задумчиво шныряют горы,
Упрямо шастают моря.

А утром камни обогни стен
И, глядя в синь перед собой,
Всмотрись, как поисками истин
Живет беспочвенно прибой.

Волна окатывает берег,
И светом рикошетит гладь.
А человек не столько верит,
А просто глаз не оторвать.


* * *

Ходит море, дуновея
Парусами в небеса.
Раскидав галантерею,
Преют пляжем голоса.

Золотушная зевотца
Осыпается в песок,
Ногти чешутся от солнца,
Вылезают со всех ног.

Словно сцены пыльный задник,
За спиною лебезит
Полдня потный обезьянник,
Пальм замытый реквизит.

И вся фауна и флора –
Режиссера тонкий ход,
Где из будочки суфлера
Нам о смерти кто-то врет.1


* * *

Любовью лечатся от зноя,
И города, подъяв шатры,
Как будто бегают в ночное,
Скребя антеннами миры.

Как бы живущий изнутри нищ,
Но от страшилок нам даны:
Наукоемкость наших игрищ
И роды в тулове страны,

Тоска о храмовом эксперте
И вдохновенный взлет навзрыд,
Где в моделированье смерти
Избыт всеобщий быт обид.

Но, скорби все ж не изведя тем,
В дитяти просятся миры –
Сквозь гнев пророческих бредятин –
На свет проигранной игры.


Ночное купание

Мать-природа входит в воду,
Где и я, как молодой,
Лунным схваченный обводом,
Лунный пью из тьмы надой.

Волны ходят мягко клацать,
Небо смотрится в анфас.
Время бережных лактаций
Не закончилось для нас.

Только звезды-погребенки,
Зенки в души запустив,
Нам играют на гребенке
О любви посмертный миф.

Море цыкает в подвздошье,
По скуле ведет скулеж.
Так как болью скоморошной
Колыбельное поешь.


* * *

Смеркается быстро, – так и положено
На этих широтах, сколь сердца ни пичкай, –
И даль растревожена и растворожена,
И вложена в море задунутой спичкой.

Стреноженный пляж камуфлирован городом,
Сквозь кальку прочерчены скулы гостиниц,
И пальмам сподручней дышать через бороду,
Во тьме уколов онемевший мизинец.

Ах, что только в колющей ночи не прячется,
Тогда, как вся ночь – только гула отмашка.
Ах, сердценаладчица, телоукладчица
На старте танцующих босо и тяжко,

Бегущих недвижно, вскочивших не попадя
Из копоти фар, наторевших на форе,
Застуканных в лунном стремительном ободе,
На собственном опыте пляжного моря.

Обтачивай камень, облизывай стойбище,
Покалывай улицам шумные вдохи,
Где в рубище ночи ослепшее скопище
Пустилось по пастбищу общей эпохи.


Премьера-99
 в Мариинском театре
          
           
Не икра спешит на нерест, -
Пиджакова толкотня,
Кресел фыркающих шелест,
Оркестровая возня.

Как ни спи, ни улыбайся,
Но из броских распомад -
Чуб и золото Чубайса,
Блеск японских хакамад.

Но и кресельное сусло,
Хоть выказывает прыть
И гримасничает с люстрой,
Не готово к сцене вплыть.

Сладко екается ложам,
Но об ярус глаз расплющь, -
Контролера вон из кожи
Красно всасывает плюш.

Поезд мчит, идет премьера
Государственных манер,
И в кармашке Тони Блэра
Мертв чеченский офицер.


* * *

И всю ночь напролет он тебя забывал,
Про тебя засыпал, забывал, забывался,
И во сне мотылек, пролетая, мерцал,
И летел, как рыдал, и мерцал, как  смеялся.

И не брезжил рассвет, а ходили моря
За окном среди парков в светящемся крепе,
И тащили по дну городов якоря
Перепутанных улиц подводные цепи.

И, когда он всплывал, оставалась пыльца,
Пил горячую темень, считаясь умершим.
Мотылек, заикаясь, летел и мерцал,
Не умевший летать и смеяться не смевший.

И о чем говорить, если, путая быт
И мерцанье морей, якорящих приварка
Среди снов, он тобою был напрочь забыт,
Волочащий прибой заикастого парка.

Этот враг-мотылек  нашу смерть переврет,
Ну а нам пролит йод от саднящего моря.
Он тобою забыт. Он тебя не найдет.
Но оставшейся жизнью стократно повторит.


* * *

Из пустынного бурьяна
Уронив с ноги суда,
Вкруг Большого Океана
Трубку курят города.

Длится вечная беседа,
Все заснули, дым пустив.
От соседа до соседа
Локтем встрял локомотив.

Кто - ворчит себе спросонок,
Кто – толкается в бочок…
Спать пора. Уснул теленок,
По прозванию Бычок.


Бродят войны: «Мы удойны!»
Вымя времени сосут,
Скачут коэны: «На кой мы
Это место водим в суд?»

Все равно не состоится
Ни прощенья, ни суда,
Человечеству лишь снится,
Что снуют его суда.

Спи, дождавшийся теплыни,
Закусив пространства миф,
С подзатекших ног пустыни
Тапки бегства уронив.


* * *

Пока болит опасливо плечо,
Мы дышим в ночь легко и горячо,
Влюблено, безнадзорно, глубочайше,
Хоть сводит губы нам параличом
Мгновенье со случайною гут-найшей.

Целуем чуземные соски,
В, по сути, глупые пускаемся зрачки
Гулять врасплох, как лох по Интернету,
Мы не учили бережно тоски,
В приватной скорби нас, конкретных, нету.

И что ж, цените лифчик записной,
Ослепший стон, негодный, неродной,
Ничейное повизгиванье плоти,
Крыла чужого выплеск за спиной
И ужас в состоявшемся полете.


* * *

Раскидав по пляжу тапки,
Отдыхают города.
Ветер выбежал без шапки.
Зноя вьется борода.

Блещут в улицах витрины:
«Мы смотрины ваших дел».
Неба занавес отринув,
Смотрит город-самострел.

Бьется пена, а Елена
Дрыхнет с яблоком меж лап,
И баллон ацетилена
Притащил со стройки раб.

И в пустыне Менелаю
Смерть не дочка, не жена.
От чесоточного лая
Вся страна искажена.

Соучастно плачет Лея –
За рекой телушка – рубь.
И песками дуралея
Проходимца мавзолея
Время всасывает вглубь.


* * *
                       1
Ибо в воздухе пахнет железом.
Ибо входит в купальни война.
Ибо ищет молельни протезом
Отболевшая в пришлых вина.

Ноздри внемлют, да время не видит,
И авгурам бы птиц потрошть,
Но нельзя в правоте и обиде
Долгосрочную правду решить.

Ибо час – колдовать над железом.
Ибо нюхает воздух война.
И в потливые двери к ликбезам –
Та и эта – стучится страна.

                    2
В толчее вековой нелюдимость –
В рукаве не имеющим рта,
Подъяремная необходимость,
Ременная любви правота.

Повторяю же снова, что рта нет
У зажмуренно-ноющих мин.
Все равно никогда не настанет
Запоздалый судейский помин.

Все равно родовую обиду
Заедать шерстяным рукавом,
По Левантам, Чечням и Колхидам
Проревев сквозь подручный ревком.

По генштабам, по вспоротым птицам,
По заедам в колючей шерсти.
Амуницией грозных традиций
Над глазницами родин трясти.

                    3
Над границами родин-уродин,
Над ресницами родин-цариц,
Если только настанет Господень
Час для читки судейских страниц.
И смешно заповедное братство,
Ибо глины от плоти не сбыть,
И посредством лишь рукоприкладства
Можно правду земную лепить.

Мир лишь на слово сладкое падок,
Равновеся бурду матерщин.
Составитель обещанных радуг –
Прожектер, паникер, мещанин!

Ибо даль закадычная гола.
Ибо сушу купает война.
И вернется разведочный голубь,
Ибо трюмная пища темна.


* * *

В холодный час, в годину быта,
Когда во сне болит спина,
Из недр врожденного пульпита
Родится заново луна, –

Невероятно гулко в горле,
И за грудиной воздух сух. –
Не ужасу наперекор ли
Во тьме срывается петух?

Умыт наш быт, и тело в лежку,
И в доме всей вселенной шок.
Сгребай луну с окна в ладошку, –
На посошок!


             * * *

Фонарь, в боязни пустоты,
Скользит по дну ночного парка,
Лудя отечные кусты
Заснувшею электросваркой.

Облужен воздух, сад ребрист,
Тропа живет по типу жвачных,
О цели просит каждый лист,
Болея жаждою наждачной.

Пригубь неведенье и пой,
Где вразнобой значенья чертят
Стволы, идя на водопой
Топтать окрестности бессмертья.

И безобразно дом плывет,
И смертный лезет к женке-мамке.
Кривит пространство горький рот
И суть пытается прошамкать.


              * * *

Где закат цедит цукат, –
Смертным выплакана свекла,
И от ярости цикад
Дребезжат, краснея, стекла.

Взмокла юная трава,
Вязким суслом зеленея,
В небо глянула, – братва
Запустила снизу змея.

А закат – едва ли брат, –
Тихий оборотень бездны,
Что сидит за створкой врат,
Свеклой мазанных железной.

Мы бесстрашны, трепеща. –
Пузо вверх и руки в боки.
Я и сам борец борща, –
Бурекасто дую щеки,

Ем густой ультрамарин,
Хищным глазом лицемерю,
Чтоб никто не уморил, –
Смерть на смерть и змей на зверя.


               * * *

Утро смолоду проснулось.
Парк сутулость потерял.
Птица в нем в траву обулась,
Подзастряла к листьям в трал.

В этот птичий терминал
Входишь гостем. – А не ты, брат,
Дождь недобро поминал,
А теперь – как свежевыбрит?

И, того гляди, что стибрят
Из-под носа и усы, –
Так и шастают колибри,
Бреясь ворохом росы.

Изумляются прилюдно,
Не поймут никак, кто мы.
Так же мыслят изумрудно
И лягушечьи умы. –

Всюду кваканье в канавах –
Воздух зеленью марать,
Чтоб рождался краткий навык
Никогда не умирать.


* * *

Сладковатая осень. – Лишь синью кислит
От морей, от небес, омываемых морем,
Чей остывший раствор между ветками слит
И висит на листах, солнцем пристально сморен.

Солнце гладит по спинам и стенам дома,
Словно блудных, навек заколдованных кошек,
И разбросаны вещи вокруг, что корма
Сквознякам, чей обиженный рот перекошен.

Я сукровицу жизни беспошлинно пью
Как отмазку от крови и мяса замеса,
Голодаю и сплю, и живу на краю,
Отъезжаю и путаю время и место.

Путешествия

* * *
И, прорываясь из расщелин,
Желтушный зной распластилиня,
Пенициллиновую зелень
Катает пыльная пустыня.

И бедуинов табор-плотик
Чернеет, вечно одноразов,
Где ослик ест антибиотик,
Давясь от солона с экстазом.

И незамеченную вечность
Являет выбор Авраама,
Где вся наличная беспечность
В шоссе уставилась упрямо,

Жуя несвычную обычность
Как каждодневное лекарство
Сиротством обеспечив личность,
Пристроив табором на царство.


Два  храма 

Сосновая смолящаяся синь,
Как будто сонм поднявшихся княгинь,
Многоплечистый хор проходит через воздух, -
Холмы иерусалимские окинь,
Всю окись их с иврита на латынь,
Латунь церковную всех умерших и розных.

Усопшим греком тоже претворись,
Мы также путешествуем без виз
От комнатных судеб вприщурку из-за трисов
По каменным хрящам среди елейных риз
В скрипучий жар тлетворных кипарисов.

Две окиси, сладчайший порошок
В шоссе, холмом удушенное в шок,
Подсыпанный, - «Ту чашу не пролей нам!»
Где Храм Креста, воспевший смерть елейно,
С Еленою пустившись на Восток
Свидетельствовать все внутрисемейно.

Да, трупной сластью оснащают власть.
Должно и пришлым что-то перепасть,
Раз к Ветхому не все поспели в гости,
Но в коксе человеческого, в ГОСТе
Земно повизантийствовала всласть
Двуокись греко-римских ортодоксий.

Кто – археолог, кто – Палеолог,
Наседкой меж притихших синагог,
Сосущих небо, как зернистый нерест,
Во внутрь Голгофы, севшей на горшок,
В том карцере Любви с ледышками кишок,
Еленою, коксующейся в вереск,
Скользит жар-птица, сняв кушак в мешок, -
Царица древняя и наш археоптерикс.


* * *

Экспромтом сделано пространство:
Вчерашний дождь из тучи свис,
Селенья овчее гражданство
Горам цепляют на карниз.

В зелено-серой пыльной пенке
Кусты по склонам этих гор,
И дали протирают зенки,
Чтобы расширить кругозор.

И пуще вглядываться нужно,
И гуще обжиг встречных лиц,
Тогда, как хаос всеоружно
Примкнут к окружию границ.

А тот, кто нас к бессмертью чалил
И хлеб в селеньях выдавал,
И сам не знал он, как печален
Расклад задуманных начал.

В горах застопоривший барку
И сделав даль поголубей,
Отгрохал позднюю ремарку,
Пустивший пробных голубей.


                  * * * 

Экспромтом сделан сад и храм,
Последний – выполнен в ударе,
Хотя там с виду ни на грамм –
Что вот он, Божий Комментарий.

Вся та же глубь, вся та же сырь, 
Все тот же рыкающий хаос.
Под сводом эхо растопырь,
В тенетах тела трепыхаясь.

Во злате – кровь, и мир – в ножах,
И даже в знамении радуг
Струится лесть на витражах
Живой влюбленности в порядок.

Оставь, но вслух не прекословь,
Тот мрак и ныне перепончат,
И закодирована кровь,
Пока Он мира не закончит.

И сам Он загодя не знал,
Что будет с тем, что днесь творится,
Всю вечность хаосом скакал,
За то, чтоб сбыться в наших лицах.


Европа

У всех вещей расплывачата цена.
От стран, производителей сиропа,
Кремлевскою стеной ограждена
Вполне лицеприятная Европа.

Она болеет оспой и паршой,
Грудастая священная корова
На баррикадах тыкается в бой
Как взятка для прощения Христова. –

У частного лица всегда готов залог,
И из утрат мы производим чудо
И кельнский шкаф, где достающий грог
В дождливый век полечит от простуды.

Отлаженный и выверенный всхлип
Домашних городов, где в зданиях рыданий
Лелеет богатеющий Эдип
    Прибавочную стоимость страданий.
Селения на горах

И солнца праздничный раджа,
На небе жирно возлежа,
Ласкает ветви по листочку,
Где радужная паранджа
Скрывает камня оболочку.

В тени дома притулены,
В них дыни пахнут, а видны
Дворы с подробностями быта:
Белье, машины со спины
И пыль дорог для следопыта.

Кустарно брошены кусты,
Меж них, как бы посты, пусты,
Приватны голых плешей пятна, -
Невнятна служба высоты,
И вечность мыкает халатно.

Террасами спускаясь вниз,
Дичает лес, как барбарис, -
Тесней, оскоминней, кислее,
Но пролил тень и сам завис,
Сырами камня всюду блея.

А та отара – нету тар
Собрать сыры. – Пастух ли стар
Призвать в стада – овцу к овечке? –
Оглох и видеть перестал,
Отстал, листами пролистал
В ущелье к пигалице-речке.

Вовсю сиротствует земля,
Счастливо небо шевеля,
Что от недвижности потерто…

Все ждет и существует для –
Для Божьей кары в виде спорта.

Так радуясь от недосмотра.


* * *

Не жалей – не провожай-ка.
Я живу – окно распяль:
Моря синяя лужайка
Озирается меж пальм.

И прибой, слепя подошвой,
Пляжем выбежать готов
Хлопать в детские ладоши
Застекленных берегов,

Где с тельняшками отелей
Разбежались кто куда
По горам с пустышкой цели,
С цацкой жизни города.

Хайфой врем, Бер-Шевой стынем,
Цфатом в небе дребезжим,
Мчим к Рамалле, где в пустыне
Пропылил арабский джинн.

Ничего не упрощаю,
Ведь и сам играть готов
Звонкий утренник прощанья
В викторине городов.


* * *

А полночь стоит, как расправа,
Внимательно колет звездой.
Страна уклоняется в травы
И лязгает горной средой.

Оставшись, наверно, все теми ж,
Тенями ледащих летяг,
Развилку пройдя на Бейт-Шемеш,
Машиной летим на локтях.

А ночь все сложней и лукавей,
Асфальт все темней под пятой,
Искрясь, осыпается гравий,
Шуршащею тьмой запитой.

И возле Иерусалима,
Где горлу всех больше тесней,
В нем города бьется маслина,
Чья плоть в золоченной тесьме.

И, злато с серебряным скомкав,
Кварталами в этой ночи
Для будущих мертвых потомков
Последнюю жизнь прокричи.


* * *

В горах глухих, где облачко колечком
Пускает лес, и тьмища здорова,
Заря уже растапливает печку,
Дороги отсылая по дрова.

Облизанное влагою селенье
На солнце вылезло, испытывая зуд,
И на коленях рыхлые каменья
На зло векам зубасто вверх ползут.

Что умирать? – попутная проблема,
Походный долг, где всякому в облом
Спускаться из дежурного Эдема
И греть лицо случившимся теплом.
Иерусалим

                          1
Там, где райские кущи купает война, 
Там, где справки имущих утратами стерло,
И Большая Стена – это Храма спина,
Где молиться пришли застрахованным горлом.

И где банковский счет охраняет молву,
Ту, что времени в бедра зашита умело,
И всегда наготове пустынь тетиву
Держит камень, галдя о любви застарелой –

Городского житья и набегов песков. –
Так пространство и время по-разному метят
Племена и сердца в перекличке веков,
И у каждой молитвы свой собственный метод.

Можно пить из пространства и время не знать.
Можно строить пространство и время морочить.
Суша море кроит, а безмерная гладь

Ненасытно стремится со смертью просрочить.

                              2
Словно глаз поперхнулся его белизной.
Словно сердце споткнулось о камень галдящий.
Словно горло, сорвавшись, пойдет за водой,
За волною холма на закат уходящий –

За спиною горы, где висит тетива,
Тишина и пустыня во рту поднебесья,
Где оскоминой вяжет глаза синева,
Там, где лисья, гортанная зиждется песня,

И по правую руку – усопший Кидрон,
Словно он – Гееном, а по левую руку –
Оплавляясь, Масличной горы камертон,
Метроном, переделавший муку в докуку.

Так что клятвы – для десен ее черепов,
Черепков и осколков в страде мукомольной,
К верхотуре событий подъятый отлов,
Этот гул надвигания краеугольный.
Словно нюх у винтовки и порох во рту,
И хлопушечный дым, выдыхаемый эхом,
Полицейский патруль у небес на посту
Оккупантов Давидовых с честным успехом.

Так как райские кущи купает война,
Так как в справках погибших безвременье стерла
То ли плача волна, то ли Гнева Стена,
Где дрожит человек застрахованным горлом.


Улица Эцель

               1
Тяжелое лето ночное
Умышлено свешено в сад,
Застывший от черного зноя
В совсем непролазный салат.

Древесно безмолвствуют пятна,
Чья тишь безнадежно стряслась,
И мощное небо приватно
Выходит к земному на связь.

И лучше за ветки не браться,
Где точная дрожь позывных,
И тесно от страшных вибраций,
И гулко в размерах земных.
                  2
Где зной конденсирован в темень
И сад в эту темень зашит
И мерзнет в жару не по теме,
Там небо безмолвьем басит,

Чье воинство не без амбиций
Грозится: «Я всех изведу!»,
И вежливо какает птица
С услужливой ветки в саду. –

Ах, в этом раю не умри нам,
Где спящие в давке дома,
Подобные всем субмаринам,
Шевелят усами у дна,

И дышащий сном пока занят,
И пальмами слышащий спит,
И нету для нас показаний,
Чем вылечить ужас обид.
                3
Теряясь – о нас не задеться б! –
Спазмирован, в гроздьях икот,
На шаткую улицу Эцель
Трусит меж домишек проход.

А там, где, давясь от экстаза,
Лавчонки торгуют в чаду,
Полно веселящего газа
И весело в нежном аду.

И пиво в разгар индульгенций
Подносят поближе к лицу,
И Джоуль братается с Ленцом
И пенную цедит ленцу.

И месяцевидный, как евнух,
Хозяин, от ужаса шал,
Коктейль на амбициях гневных
С восточной халвой замешал.

И пьют Мордехай и Амалек,
И стен раскаляется медь,
И колет звезда, что комарик,
Зашитая в кожу зудеть.


Улица Эцель-2

С тяжелых, скрипучих трапеций
Басовый, липучий, ночной
Над хрупкою улицей Эцель
Свисает умышленный зной.

О, как не подвержены правке
И плавке в известных котлах
Ее огнеглазые лавки
И медные крики в запах.

Природа зазря многотомник,
В ней общих примеров повтор,
Где вечности юный надомник –
Любовник, прохвост, резонер,

Разъевшийся жизнью каддафи,
Шуткующий с небом еврей…
И яростен конский фалафель
Смешливых ее фонарей.

Увяз в сельдереевой тине,
Где пальмовый шорох ветрил.
На рыжей сыграй мандолине
Полет этих пит вдоль витрин.

И хумусом подлость умасли,
И, выпив со всеми за жуть,
Войдя в человечие ясли,
Всеобщей неправдой зажуй!


Улица Эцель-3

Ну да, не подвержены правке
Ни судьбы, ни века строка,
Ни эти полночные лавки,
Чья вульва от страсти ярка,

Ни наши обиды о мире,
Где склочник, фантаст, резонер
Для пущей любви расфуфырил
Волшебный павлиний позор:

Мурлыканье жадин из лавок,
Крутящийся пива волчок,
Где гул человеческих явок –
Космический наш кондачок.

И что об истории помним,
Разыгранной вкупе на блиц,
Чья суть в резонерском апломбе
Летающих улицей лиц?

И прыгают в отсветах лица,
Я тут не особо солгу:
Пожизненно вечность творится,
У всех проживая в мозгу.


           
Улица Эцель-4

С поющих, басовых трапеций,
Лекарственный, тяжко-ночной,
Над сердцем, пожаждавшим специй,        
Стекает пожизненный зной.

И, волосы в дыме волтузя,
О друзе поющий друид
Лакает из огненной дюзы
Пивка мировой суицид.

И ночь, всеобъемная – с тартар!
И улица, в чирканье лиц, –
Ликуют вовсю перед стартом,
Запасшись избытком кориц,

Ванильных страданий и перцем
Своих сексуальных забот
Всей улицей Эцель, всем сердцем,
Всей радостью, въевшейся в рот.

И каждый под кожею – шкурник,
А тот физкультурник с небес
Поет, ибо в каждой ушкуйне
Спит заштукатуренный бес.

И все-то здесь Божье притворство.
Сквозь пальцы гляди меж ветвей
На спешное тьмы сутенерство
В любовном свиданье смертей!
Площадь у “Бейт Опера”      

Море чистит зубы пастой,
Брызги сплевывая в пляж,
Ветер бегает губастый,
Разминает свой мандраж.

Потому что утро зябко,
Да и горд бос на вид,
Площадь брошена, как тряпка,
Там автобус, басовит,

Пыжится у двух гостиниц,
Поджидая гостинят,-
Им за стеклами - гостинец,-
Есть из блюдца не хотят.

А какое это блюдце? -
Моря тусклый самоблеск,
Слышишь, лестницы плюются?
Окон сверк скрипуч и резк.

Снова день не без налетца,-
Ах, Федот, и вновь не тот.
Человечество плюется,
Из хитина лапки трет.

Все возьмут самоотвод.
  Странно вечность создается.


* * *

Здесь предрассветная пора есть:
Гора, облезлый лес ворся,
Растет и, самовозгораясь,
Почти просвечивает вся.

Шоссе еще объято ленью,
И лодырничает каждый куст
Преподнести с горы селенья,
Назвав тебе из первых уст.

И кажется, что страшно жарко,
Хотя не жарко, – так светло,
Что камни, ползая помаркой,
Тенями пользуются зло.

Пространство надувает щеки,
Ворочаются времена,
Заспавши огненные строки
И вычеркнутые имена.

Но мы-то верим подноготным,
Выспрашивая у камней
Тот смысл, что прямо в сердце врет нам,
Ужалив светом побольней.


* * *

Если нужно на пикник вам, –
Вечер шире разевай, –
Через всю Шхунат-аТикву
Едет улица-трамвай,

Вглубь кварталами вихляет –
Каждый сгиб и перегон,
Лавки сбоку мчатся, лая,
И кусают за вагон.

И блестят на пассажира,
Чтоб кусалось побольней,
Золотые зубы мира
В фонарях ее огней,

Что пыльцой покрыты специй,
Где бы кашлялось, раз цел
Этой улицею Эцель,
Взятой цепко на прицел.

В прикус полночи зажатой,
Где потеет от росы
Вечный Вагоновожатый
В марокканские усы.
Территории 
В лощину напущен коричневый морфий,
И в торфе небес поросится луна.
Готов ли наш дом из обросших холмов ли
Живой темноты, где стена не видна? 
За камнем араб сухощавой ладошкой
В дегтярной обиде винтовку ведет.
Не вечность тут корчится самокормежкой,
А данность, ища непрорезанный рот. 
И мы не узнаем, как сложится время,
Как выглядит правда, чем кончится суд,
И множеством ртов состаляется темень
И ищет уюта, где нас не спасут.
Парк «Канада»

Дни скудны и рощи тощи,
Вытанцовывают вон
Доморощенные тещи
Женихующихся крон.

Даль дохнет остывшей пылью –
И с горы трусится вдаль,
Где ореховою гнилью
Разминдальничал миндаль.

Надо жить – взаправду, надо ль?
Дождь пришел – и вот пошел
На гранатовую падаль. –
Раздышаться хорошо:

Хлопнул дверцей от машины,
Щелкнул камнем о сапог.
Этой бездны не реши нам, –
Изначально раз не смог.

Промокает гулко кактус,
Бог не выдаст, коль не врет.
И с травой играет в лакмус
Безнадзорный колниет.
Ночь на Рождество. Псагот.

Где гор ночных клубится храп
И предлагает всем не бриться,
Поставит ноженьки сатрап
В Рамаллы детское корытце.

В райке, где лыбится раис,
Где террорист в локтях замеса
Ест новогодний барбарис
Под елкой мирного процесса, -

Сверхточно сходит Рождество
Для всех любителей пломбира,
Как все столетья до того,
Из дрожжевого полумира.

Где лепит кукол новый князь,
И заграничный Санта-Клаус,
Сквозь ус окладисто смеясь,
С клубка разматывает хаос.


* * *

Жестикулируя несбывшейся войной,
Стоят холмы, кустарником набычась.
У нас всегдашний возраст призывной,
И невозможно штучно нас повычесть

Из ситуации, где и судьба сама
Молчит, ершась, в кустарниковых ковах,
И нищенствует по горам зима
С дерюжной торбой истин поселковых.

И каждый дом – он веры исполком,
И волком полковым ему в холме сидится,
Где утро кандыбает холодком
В обиде непобрившихся традиций.

А Бог напротив – тоже патриот,
И он следит, биноклем индевея.
Что до холмов – то каждый холм Федот,
Где дот и антидот питают Иудею.

Орава рава – воинство камней,
Чей бородатый клич застрял в армейской карме. –
Так пить мне тверже, старше, леденей
Отраву горнюю у неба на плацдарме.


                     * * *

Словно хочется выкрикнуть: «Перегрузи
Этот сон зависания боком в программу!».
На сухую застежку с отщелком «узи»
Застегнули шершавую гор панораму.

Где засижены склоны селеньями дат. –
Эти числа и сны переклички в отключке,
Где холмы растопорщили свой циферблат
И железную ткут неверблюжью колючку.

То ли иней шершав, то ли громок песок,
Только в горле от пения гор непролазно,
И тяжелой, набрякшей повязкой Восток
Натирает глаза до сукровицы с язвой.

И болит нестерпимо колючий экран. –
Отключите нам свет! – Ну, так он и отключен
По ущельям, горам, где Тора и Коран
Забегают в кустарник сражаться колючим.


* * *

Ночь Иудею облизала,
А утро – словно взгляд общаг:
Холодный утренник спортзала
И гор зарядка натощак.

И впрямь, одеты, как для спорта,
Белея майками в росе, –
Разбросанные споры спора –
Селенья выбежали все.

Для каждых спорящих дан спорщик
Вспотеть к традициям границ –
Мулла – завхоз и рав – конторщик, -
Из раздевалки мускус лиц.

Кто горы пряником намазал,
Намазом пряным и тфилой,
Чтоб ты по стенкам этим лазал,
Приклад мотая под полой?

Холмы бетонами расщерил
И дул на утренник из лиц
С одутловатых дул ущелий
До покраснений роговиц.


          
 Кацрин

Кустами речку пояснив, 
Гора бездействует в истоме.
Шоссе, скосив глаза в обрыв,
Взлетая, жмет горе в подъеме.

И та до звона затекла,
И сам-то зной вовсю контужен
И хочет плавного орла
Припрятать в тень горы на ужин.

В ущелье среди мятых скал,
Урчащим скрытый водосбросом,
Побитый пылью спит шакал,
Сопливясь к солнцу носом босым.

Стараясь камни обязать
Кудрявиться старорежимно,
Клубится зеленью базальт, –
Внутри от фиг ему инжирно.

И город Кацев или Рин,
Районный Рим, белея в пыльном,
Плывет, как в цыпках цеппелин,
Телефонирован мобильно.

Подвешенный к семи углам,
Весьма беспроволочный в бездне,
Утоп в гамак своих Голан
Над вельзевульной вульвой в пемзе.


                 * * *

Гор пораскрыты к ночи рты,
И щеки втянуты ущелий –
От шепелявой теплоты
Жуют песчаный эпителий.

Как будто дождь им в складки вшит
И просит света: «Покроши нам!»,
Где по шоссе наверх шуршит,
Теряя шлепанцы, машина.

Езда расшатывает склон,
Ползущий в небо с неохоткой,
И с четырех больших сторон
Зима разверзлась гулкой глоткой.

Какие хочешь, там вложи
Свои слова, а то и вытварь,
Крутя локтями виражи,
Подъем с приватною молитвой.

Скосив в спидометр глаза,
Зло зеленеющий сквозь норку,
Шикует в теле егоза, –
Нам жить нельзя, – а мы все в горку!
Наблюдение за джипом

В пустыне зной. В каменьях зуд.
Песком ссыпаясь, вверх ползут
На небо кручи, клича кручи. –
Вот-вот и солнце загрызут,
Ревя, что двигатель их включен.

Пыхтит, оскальзывая, джип, –
И он осип, и он полип,
Чья тень с приподнятою бровью
Парит по горлу горных кип,
И дизель схаркивает кровью.

Нам не хватает влажных гланд,
И жизни тоненький дискант
Так раболепствует в смятенье,
Что пыль, где скачет рант-педант,
Дрожа, конфузится от тени.

Из дыма головы растут.
От зноя веки трудно трут
В горах теряемые дали.
И Слова ждут, и небо пьют,
Заузя время меж миндалин.

Я тоже голоса хочу,
И в эту очередь к Врачу,
Карабкающуюся по кручам,
Встаю, крылатя тень к плечу,
Рычу, забыв, зачем был включен.
Псагот

Утро медленно тянет пожитки
С горизонта, что в камне продрог,
И, наверно, не с первой попытки
Развязался дороги шнурок.

Словно путники – дни и недели,
Подобрев, подобрав от земли
Каменистые скаты и щели, –
Пили-ели – и в гору пошли.

Словно солнце, глядя через щелку,
Через челку откинутых гор,
Недостроенный абрис поселка
Рассмотреть попыталось в упор.

Так достраивай стены и кровли
В этой ловле, где часа леса
Водит войны по нежной жаровне,
И сыреют в садах голоса.

И скучает солдат виновато
Бородатою свежестью цел,
И пестрявая даль воровата
На винтовочный черствый прицел.


* * *

Мы не спорили – наше? не наше ль?
Это умершим родины жаль,
Где черствеет винтовочный кашель,
Вопрошая пестрявую даль.

Этот спор, где не имут ответа,
Словно срама, держа налету
Эту даль наобум перегретой,
Кулаками любя в пустоту.

И, не ладаном солнца намазан
Сиплый камень настойчиво злой. –
Отвернувшимся гордым намазом
И невлюбчивой грозной тфилой.
Тель-Авив – Иерусалим

Дорогостоющей дорогой
Проложен путь сквозь эти горы.
Шоссе оттаптывают ноги
По краю горы-контролеры.

Но эта слежка – для отвода
Тех глаз, что выше и главнее,
С одышкой в небе ищут брода,
Излишком неба цепенея.

Все искартавлено картечью
Жары, соснящейся по склону, –
Разбросаны бронеувечья
Смолой войны вечнозеленой.

И хвойный жар, на высь носимый,
Следит, чтоб сладкое не гасло
В лампаде Иерусалима
В веках нагревшееся масло.
Горная дорога

Шоссе от солнца слепнет, – эдак
Колеса от шоссе отвадим.
Воспринимается как недруг
Даль, растянувшаяся на день.

И в это вади из асфальта
Сыпуче всосано движенье,
Как будто копия из файла
Чужого с криком: Неужель я?

Весь этот путь – Куда и где я?
Когда и кто? – Ну, да. А вы кто?
Где для вердикта Иудея,
Твердея, все таки отвыкла.

И мчит шоссе на гору круто,
Душа летит, в машине лая,
Но для кашрутного маршрута
В ней скачет птичка восковая.
Ночной Псагот

Тихонечко, как, я не знаю, что,
Тропа с горы спускается сторожко,
Цепляя куст, где пыльно пролито
Окна пятно, – специально не прольешь так.

Ночные горы сыплют тихий вздор –
Их больше всех на солнце днем нагрели –
И тыкаются к небу в коридор –
Попить пространств от каменной мигрени.

Ни ветерка. Военный пост. Фонарь
Слезится, словно цитруса кожурка.
Ни ветерка, а дышит снизу гарь.
Стоит солдат у вечности в дежурке.

Бормочет телевизор из кустов.
Тропа опять спускается куда-то.
А кто, скажите, к вечности готов,
Летящей за спиною у солдата?

Или хотя бы – к тьме при фонаре,
К пустым задворкам, спящей детворе,
Или к ночной горе шероховатой?

С солдатской тенью в этом ноябре.

                                                          2000г.
Гроза на шоссе № 1

Шоссе облизанный язык
Раздроблен молнией молелен,
Где по ущельям броневик
Катает сгорбленный спецЛенин.

Хитро прищурившийся в щель,
Жует ноздрями дымохода
Брони обиженный щавель
По Малой Бронной небосвода.

А что свобода? - это власть
И волосатость общей длани,
Где в унисон нельзя попасть
Горам - в штанину общей дряни.

Вались, как площадь на ловца,
Хватая хляби в карбюратор
Куском сердечного сырца,
Туда, где вздох открыл оратор,

Где за веревочку ведом
Рыганец квадратоколесный,
И бельма всплескивает гром,
Сопя из башенки насосной.Иерусалимский лес

Голенасто ходит птица. –
Оглянулись, – это ствол.
А на нем огнистой пиццей
Бухнет солнца ореол.

Плавкий сыр стекает книзу, –
«А на то я и сосна,
Чтобы рыжею подлизой
Навязалась тишина.

Чтобы горы в помидоры
Камня спрятали чеснок,
Чтобы первые обжоры
Посбивались со всех ног

И, гнуся в автомобилей
Оловянные бока,
С этих ложек покормили
Из-под хвои облака.


Западная Галилея

Проснулся день, забывшись удивиться,
И тоньше высь, чем плоскость агоры.
Слепая даль отслеживает птицу
Со склона заслезившейся горы.

Холмы тверды и камни родин сладки,
И Галилея, белкой в колесе,
Несет автомобильные манатки
По вольнодумным бережным шоссе.

Где нежные селения хай-тека,
Где море, вынув локти из сетей,
Берет из люльки австралопитека
Его едва проснувшихся детей.

В одном конце  – обрюзгшим портом шаркнет,
В другом конце – прижмет к земле зенит,
И чайной фанзой встречный супермаркет
Бемпамятливым жарко зазвенит.


                 
  Голаны  

Немного вверх дорога пролита нам.
Шуршит асфальт. Жара бубнит под нос.
Сидит гора упитанным титаном,
Кустарником курчавясь под откос. 

Кемарит день. Деревья тени херят,
Измучившись куриной слепотой.
Просвечивая, щурится Кинерет
Сквозь них, внизу горами запитой.

Отбеленными спят автозаправки,
И знойный стрекот еле уловим.
Мы в поддавки играем в этой главке,
Где пишется бессмертие живым.


Ночь у Псагота

Нагретая от камня тишина,
Сухой, установившийся в ней климат.
Восходит красноватая луна,
И над горой ее немного клинит.

Краснеют камни. В хаосе меж них –
Фрагменты стен и, в дар аборигенам, –
Мельканье троп в завалах шерстяных,
Просвеченных случившимся рентгеном.

Чей слон задрых? Чей хобот не трубит
Над жесткою доской архистратега,
Где не окончен каменный гамбит,
И горный выводок не кличут: Тега, тега?

Где узловаты вывихи олив,
Ползущих под шумок по склонам нагло,
Бесчисленные тени вниз пролив,
Скрипучее осваивая тягло.

Заслюненный холодный блеск стекла
Ближайшего ночного поселенья.
Чья шахматная битва замерла?
Так чья? – людская? Божья ли? Селенья?

Нам тоже это тягло довелось –
Пить купорос из роз анабиоза
И на авось крутить земную ось
Страдающего остеохондроза.

Ходить, шурша по клетчатой доске,
Носить в дворах обиду позвоночью,
Сквозить меж них и мерзнуть налегке
Всеобщею рентгеновскою ночью.


Прогулка в горах

Ночной тропой нога ступает прочь,
Шукая пропасть. Да находит камни.
Живую ночь на тело приторочь.
Надеть бы тьму – да слишком велика мне!

А все живут за пазухой страны,
Квартир и жен, или хотя бы тела,
И так невразумительно видны,
С лицом из мела ходят неумело.

А что до глаз? – то, зеркалом греша,
Кривляясь или тыкаясь, как ежик,
Вовсю жестикулирует душа
Внутри своих бесчисленных одежек.

То колет в бок, то шов уперся в пах.
Ей все не так, все тесно, все не впору,
И в пропасть изо всех своих рубах
Сползает. И находит ведь опору!

Как будто есть во тьме противоток.
Какой? Зачем? – А, знаешь, не тебе знать.
Как будто бы берут под локоток
И медленно проводят через бездну.